Иван Степанович заговорил о том, что мешало ему и всем "настоящим людям" в работе. Его поддержал Костромин. Пластунов говорил мало, больше слушал. Разговоры на ходу, вспыхивающие, как сухой костер, в минуты особой откровенности и понимания, были иногда для него дороже и важнее многочасовых прений на заседаниях. Начальники цехов, мастера, инженеры (среди них и коренные лесогорцы) частенько изумлялись: "Черт знает, откуда берутся у Пластунова данные о жизни завода!" Некоторые остряки позднее даже предполагали, что парторг завел себе "агентуру, которая бегает всюду, как гончая". Но Пластунов не нуждался в агентуре: просто он внимательнее и терпеливее многих всматривался в людей, наблюдая памятливо, кто и как подтверждает свои слова делом, искал всегда в человеке "самое главное", чем он ценен и силен. Теперь это самое главное он видел в том, как владеет собой, профессией и временем каждый человек. Сквозь раздражение и досаду, сквозь вспыльчивые, соленые и хлесткие словечки, которые временами слетали с уст его собеседников, Пластунов видел ту одержимость трудом, которая в его глазах была равнозначна храбрости в бою.
- Нам, может быть, еще и долго будет тяжко, но с такими людьми, как эти, у нас в тылу, мы не погибнем! - говорил Пластунов Костромину, когда Юрий Михайлович пошел проводить парторга до крылечка пермяковского дома.
Войдя в свою комнату, где он не ночевал уже несколько дней, Пластунов почувствовал острую тоску и внезапную слабость. Он почти упал в кресло и несколько минут потерянно сидел у окна, вдыхая прохладный ночной воздух.
"Все еще, значит, не могу, - смутно подумал он. - Надо порошок принять, а то до утра не заснешь…"
Он с усилием встал, открыл шифоньер и увидел платья жены, которые уже несколько месяцев, забытые, висели здесь. На Пластунова словно пахнуло еще не выветрившимся ароматом ее любимых духов. Губы его задрожали. Он обнял платья, разноцветные, легкие, мягкие, и прижался к ним лицом, как будто они хранили в себе тепло милой Елены Борисовны.
"Надо их убрать… да… - думал он немного спустя, скатывая из папиросной бумаги шарик с порошком. - Нет, еще не могу я… Надо как можно реже ночевать здесь…"
* * *
Ольга Петровна Шанина уже привыкла считать каждый день несчастным для себя. После стычки с Ланских Ольге Петровне казалось, что все ее презирают и ненавидят. В каждом замечании она видела придирки и стремление избавиться от нее.
Сегодня Ланских, проходя по двору, задел локтем Ольгу Петровну и извинительно пробормотал что-то.
- Дорогу давать надо! Перед вами женщина, а не чурка! - резко крикнула ему вдогонку Ольга Петровна.
- Разве это я… вас? - спросил он, словно очнувшись.
- А вы меня уже забыли? - мстительно усмехнулась Ольга Петровна. - Уж, наверно, не помните и фамилии моей…
- Нет, фамилию вашу помню… Шанина… - уже тверже сказал Ланских.
- Ах, мерси! Так уж будьте ласковы, - все смелее издевалась Ольга Петровна, - людей все-таки замечать надо!
- А мне приятно замечать только тех, кого я уважаю.
- Скажите! Вот еще! - сразу ослабела Ольга Петровна. - Значит, меня уважать нельзя?
- Но за что же мне вас уважать-то? За плохую работу?
- Работа, работа… Господи, да ведь это все механически….
- Что-о? - вспыхнул Ланских. - Это наша-то работа для фронта, по-вашему, меха-ни-ческая?!. Эх, вы-ы…
Ланских отмахнулся и быстрым шагом пошел в двери цеха.
"Какое он имеет право так презирать меня?! - кипела Ольга Петровна. Чем больше она думала о Ланских, тем сильнее ненавидела его. - "Эх, вы-ы…" Подумаешь!"
Когда ей сказали, что после работы ее просил зайти заместитель директора товарищ Тербенев, Ольга Петровна сразу вспомнила о своем заявлении.
"Ах, очень хорошо! Вот я еще кое-что новенькое расскажу!" - и она с волнением принялась одеваться и прихорашиваться.
Тербенев встретил Ольгу Петровну приветливо.
Слушая ее взволнованный рассказ, Тербенев многозначительно поднимал брови, кивал, усмехался и быстро записывал, - "наверное, от слова до слова", как отмечала про себя польщенная Ольга Петровна. Незаметно для себя, она сгустила краски: по ее словам выходило, что Ланских и на сей раз обращался с ней совершенно "по-хамски", кричал и даже топнул на нее, когда сказал "Эх, вы-ы…"
- Может быть, он даже обругал вас? - спросил Тербенев, и его вечное перо на миг замерло в воздухе.
- Н-нет, он не ругал, - вдруг смутилась Ольга Петровна, - но, знаете, ужасное презрение ко мне выказал. Этак, знаете, можно убить человека морально.
- Да, несомненно, несомненно! Вот видите, как некоторые люди у нас на заводе распустились… нет, хуже - разнуздались! - вздохнул Тербенев, опять быстро записав что-то в своем блокноте. Потом, жадно раздувая большие розовые ноздри, наклонился через стол к Ольге Петровне и спросил: - Словом, сегодня вы подтверждаете и ваше первое заявление?
- Подтверждаю, - ответила Ольга Петровна, почему-то испугавшись этих розовых, раздувающихся ноздрей.
- Прекрасно! - выдохнул Алексей Никонович и захлопнул свой солидный блокнот в темнокрасном переплете с золотыми буквами.
- Великолепно, Ольга Петровна! Не сомневайтесь, я защищу вас! - и он торжественно протянул Шаниной мясистую руку ладонью вниз, гладкую, розовую, с яркозолотыми волосами. - На том мы с вами и порешим, уважаемая!
Ольга Петровна вышла из кабинета, разминая пальцы после рукопожатия Тербенева. "Как в клещи берет", - подумала она, вдруг поняв, что не так должна была кончиться эта беседа. Ольге Петровне, например, хотелось бы рассказать Тербеневу о своих настроениях, о многих трудностях жизни культурной женщины в эвакуации, о том, что работа ей не нравится и что вообще ей не везет в жизни.
Подходя к общежитию, Шанина увидела Соню Челищеву, которая шла, обняв за плечи Анастасию Кузьмину и Глафиру Лебедеву.
- Это будет замечательно, я абсолютно уверена! - говорила Соня горячим, слегка захлебывающимся голосом. - Начальник цеха сначала, представьте, не соглашался, но потом я его убедила, что это дело верное! - и она, пропев последние слова, с силой прижала к себе обеих женщин.
- Ну и бедовая же ты девка, Сонечка! - невольно засмеялась Глафира. - И с места снимет, и за собой потащит…
Ольга Петровна хотела было обойти их сторонкой, но Соня весело окликнула ее:
- Нет, нет, вы нам тоже нужны!
- Идемте вместе, все вместе! Ведь, правда, лучше быть вместе? - быстро спросила она, взглядывая поочередно в глаза обеим женщинам. - Знаете, Ольга Петровна, пришла я к ним, а они обе плачут. "Ну, давайте, говорю, и я за то же самое примусь, а жить как будем?" Обе на меня сначала обиделись, потом глаза все-таки вытерли, а потом я их посвятила в свои планы. И вы нам нужны, Ольга Петровна!
- Что же это за планы такие? - неохотно, покоряясь блеску девичьих глаз, спросила Ольга Петровна.
- О! Мы создаем бригаду, какой на заводе еще не было! Мы будем называться: первая женская бригада электросварщиц!
Соня вскинула голову и тряхнула своими подвязанными косками.
- Месяц, а то и меньше, может быть, мы будем учиться, а потом покажем, как и мы можем громить фашизм!..
"Смотри-ка, а она ведь прехорошенькая!" - невольно призналась про себя Ольга Петровна, полная ревнивого изумления и недоверия: да неужели в самом деле может эта молоденькая девушка из хорошей семьи так сильно увлекаться мыслями о том, как она будет сваривать корпус танка? Ольга Петровна представила себе темные шеренги танков на Лесогорской ветке, вспомнила густой рык танковых моторов, которые будят ее на заре, и ей стало смешно: "У этой девочки просто горячая голова фантазерки!"
- Значит, так: с завтрашнего дня мы начнем учиться электросварке. Пока мы будем бригадой учениц, а в октябре уже начнем работать самостоятельно! Настенька, что с вами? Вы боитесь за мальчика?
- Боюсь… - вдруг заплакала Кузьмина… - Остались мы с ним одни на свете…
Соня притянула к себе понурившуюся Анастасию.
- Миленькая моя, верьте, у вас сила есть, есть! А мы поможем вам ребеночка вырастить.
- Брось кукситься, всамделе, Настя! - решительно промолвила Глафира и кивнула на Соню. - Гляди, как деваха-то наша за всех убивается… и ее пожалеть надо! Наше слово твердое, Сонечка: будем с тобой робить!
- Ольга Петровна, а ведь мы на вас надеемся. Пойдете в нашу бригаду электросварщицей?
- Право, не знаю, - замялась Ольга Петровна, - это так неожиданно… Сумею ли я?..
- Сумеете! - уверила ее Соня. - Когда душа загорится, вы столько сделаете, что сами удивитесь!
Ольга Петровна снисходительно улыбнулась. Но в то же время в предложении Сони было кое-что заманчивое: можно расстаться с постылым мартеновским цехом, не встречаться с Ланских, уж лучше быть под началом этой восторженной девочки.
- А знаете, Соня, - как бы раздумывая, произнесла Ольга Петровна, - я, пожалуй, согласна вступить в вашу бригаду.
- Ну и чудесно! Я была в этом уверена! - и Соня обняла Ольгу Петровну.
- Юля! Теперь за тобой очередь! - крикнула Соня, устремляя к девочке взгляд темносерых глаз.
Юля, сидя на крылечке и наблюдая за всей этой картиной, вспомнила утренний свой разговор с Соней. Юля шла на завод, а Соня в комитет комсомола. Сначала Юля жаловалась, что ей и тете очень тоскливо жить в Лесогорске, а потом набралась духу и спросила Соню, почему обе они, Шанины, чувствуют себя такими слабыми в жизни. Соня ответила просто: "Вы не знаете, для чего живете". Но разговор пришлось прервать - девушки подошли к заводу.
Сейчас Юле стало ясно: ей хочется походить на Соню. Но тут же она втихомолку вздохнула: нет, никогда ей не быть такой, как эта девушка.