- Так пойдешь к нам в бригаду, Юля? - повторила свой вопрос Соня, и Юля, вдруг обрадовавшись, ответила:
- Да, пойду!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ДЕЛА И ДНИ ТЕРБЕНЕВА
Дела Алексея Никоновича шли "ни шатко, ни валко", как он сам вынужден был себе признаться. Заявление его в обком партии "на неопределенное время застряло под сукном", как выразился "друг Пашка". Кстати, и уверенность "друга Пашки" в успехе тербеневского заявления заметно увяла. Он признался Алексею Никоновичу, что уже пытался "подсунуть" заявление секретарю обкома, но результат получился самый неожиданный. Секретарь обкома "в резкой форме" потребовал не отнимать у него времени на разбор несерьезных заявлений, а потом сердито спросил, подходящего ли заместителя выбрал себе Михаил Васильевич Пермяков.
Алексей Никонович, еле сдерживаясь, выслушал информацию "друга Пашки" и не поссорился с ним только потому, что боялся потерять в его лице "своего" человека. Правда, "друг Пашка" тут же намекнул, что многие провалы хорошо кончаются: иное заявление месяцами лежит без движения, и вдруг ступает день, когда о нем могут вспомнить, и тогда для подавшего заявление "картина меняется". Но это было слабое утешение для Алексея Никоновича.
"Провал, конечно, явный провал! - удрученно думал он, крупным шагом расхаживая по своему кабинету. Вся беда моя в том, что у меня в обкоме "своего человечка" нету, а Пашка ведь только помощник, авторитета в обкоме не имеет. Будь у меня свой авторитет, секретарь обкома прислушался бы к моим словам, как к сигналу… да, да! А отчего у меня нет авторитета? Мешают!.. Пластунов, Костромин мешают, да и директор гнет туда же… Сейчас он малость ослабел из-за смерти сына, а вот как оправится, тоже так нажмет на меня, а ручища у него, когда разъярится, тяжелая! - Алексея Никоновича даже передернуло. - Вот тут и попробуй, завоюй авторитет, когда эти три кита тобой помыкают!.."
В дверь кабинета нетерпеливо постучали.
- Кто там? - сердито спросил Алексей Никонович.
- По срочному делу! - глухо сказали за дверью.
Увидев на пороге Артема Сбоева, Алексей Никонович возмутился:
- Что за безобразие? Врываться без предварительного звонка?
- Я звонил несколько раз, никто не отвечал, - тоже с сердцем бросил Артем.
- Можно через начальника цеха сказать…
- А я желаю прямо в глаза тебе сказать! - и Артем устремил на Тербенева полный ярости взгляд. - Стой, не перебивай! Надо каждому помнить, что на заводе у нас время трудное, нам надо разбег взять настоящий, какого от нас фронт требует… а тут… помеха на помехе! Я потому желаю прямо тебе сказать, чтобы ты потом не вертелся и не болтал, что я тебя обошел.
- Прошу… без тыканья!.. из мальчишек вышли… да и дисциплину надо знать: вы, товарищ Сбоев, разговариваете с заместителем директора.
- Ладно, примем к сведению. Так вот, уважаемый заместитель директора, совершенно официально объявляю вам: благодаря вашей по-ли-тике пролет малых станков в механическом цехе дал только сто пятьдесят процентов плана, а мог дать более пятисот процентов!.. Вот что ваша политика делает!
- Опомнитесь, инженер Сбоев! Что вы мелете?
- Нет, я вас спрашиваю: почему до сих пор не размножено полностью приспособление к станку, которое предложили Игорь Чувилев и Игорь Семенов? Почему?
- Не знаю я ваших Игорей, спрашивайте об этом начальника цеха Мамыкина.
- Мамыкина… ха, ха!.. Довольно я вымаливал от него по одной штуке в неделю… Довольно!.. Вот из-за таких, как ваш Мамыкин, мы не можем двигаться вперед, как хотелось бы, Мамыкины и им подобные мешают этому движению вперед! Он нового боится, как черт ладана, а нас лениво слушает, только потому, что ему больше по носу ваша линия: все бы только сверху, административно, чтобы умом только начальство блистало, а у других своих-де мыслей нету!.. Стара песня, этак думали годиков тридцать-сорок назад!.. А мы…
- Довольно! - презрительно прикрикнул Тербенев. - Зачем вы, собственно, ко мне ворвались? Что вам надо?
Вместо ответа, Артем быстро шагнул к письменному столу и положил руку на рычаг телефона.
- Мне надо, чтобы вы, уважаемый товарищ Тербенев, взяли вот эту трубку и позвонили бы Мамыкину: пусть он немедленно предоставит всему пролету малых токарных станков потребное количество приспособлений Чувилева и Семенова… и пусть Мамыкин вообще наладит массовое их производство, - мы не скареды, мы ведь и другим заводам наш опыт передадим!
Артему показалось, что Тербенев раздумывает. Когда Сбоев чувствовал, что человек склоняется к правильному решению, раздражение его мгновенно уступало место самой радушной готовности помочь скорее найти это решение.
- Эх, да если ты эти золотые слова сейчас скажешь Мамыкину, весь наш пролет тебя прославлять будет!..
"Да, да! Только чтобы вышло по-твоему… Хитер-мудёр!" - иронически усмехнулся про себя Алексей Никонович.
С непроницаемой улыбкой, плотный, широкоплечий, он смотрел сверху вниз на маленького Артема, который бегал по кабинету, веселый, щедрый и нетерпеливый.
- А твоим критикам, Алеша, я после такого дела прямо скажу: "Эх, нет, товарищи, вы повнимательнее всмотритесь в Тербенева: он, право, парень неплохой!.. Он может по-большевистски понять глубину вопроса, по-большевистски выправлять ошибки".
- Какие ошибки? - вдруг ледяным тоном спросил Тербенев. - Заявиться к руководству с просьбой и говорить о каких-то ошибках! Очень ловко получается!
- Та-ак… - глухо протянул Артем. Его лицо мгновенно выразило гнев и оскорбление. - Та-ак… Я к тебе что, с личными делишками пришел? Мне точный ответ нужен… А ты в обиду вломился, чтобы отвертеться… да, да!
- Прошу выйти из моего кабинета! - громовым голосом произнес Алексей Никонович. - И, кроме того, вопрос о твоем поведении подниму перед парткомом…
- Поднимай! Жалуйся!.. - в ярости крикнул Артем. - Покажи, какое ты бревно, как ты настоящим людям мешаешь!..
Артем вышел, хлопнув дверью. Секретарша проводила его взглядом ужаса.
Дверь кабинета распахнулась, Алексей Никонович величественно приказал:
- Больше не допускать ко мне… ни-ко-го!
Вспоминая теперь свои мечты в первые дни деятельности на посту заместителя директора, Алексей Никонович страдал и бесился, как обманутый. Вместо "большой заводской политики", которая зависела бы от его талантов, ему, как он называл, "выделили мелкие дела": бытовое строительство и ремонт, заботы о сырье, некоторые дела по связи Лесогорского завода с заводами-поставщиками и разного рода непредвиденные дела "по согласованию", о которых обычно говорят: "а с этими идите к заместителю".
На заводе уже привилось новое обозначение переживаемого времени: сталинградские дни. Когда вспоминали о чем-нибудь, спрашивали: "Это ведь еще до сталинградских дней было?" Когда упрекали кого-либо, говорили: "Подумай, время-то какое - сталинградские дни!" Когда хотели обозначить наивысшую меру трудностей и страданий, сравнивали: "У нас-то еще что, а вот в Сталинграде!.."
Когда начались эти сталинградские дни, Алексей Никонович сразу понял, что "мелкие дела" еще сильнее навалятся на него: одни эвакуированные чего стоят!
Он никак не мог забыть о себе, расстаться с мечтой о власти и влиянии. Он так втянулся в эти самолюбиво-мстительные сожаления, что о многом, важном и срочном, забывал. А когда с него требовали, он возмущался, огрызался и с отвращением принимался за выполнение "очередной мелочи", каждый раз чувствуя себя обойденным и недооцененным.
Жизнь казалась ему серой и скучной. Утром тяжелая сводка о сталинградских боях, торопливый завтрак, "немудрящие" разговоры с матерью Дарьей Семеновной, которая, как казалось ему, все более глупела и дряхлела. Ее замечания и рассказы о лесогорских событиях беспокоили и злили его.
- Время-то как идет, Алешенька… Вот уже пятнадцатое сентября, опять осень пришла. Дождь-то какой, уже третий день льет и льет… Нам-то что, а вот в Сталинграде-то как люди бьются? Грязь невылазная, от дождя схорониться негде - все немцем порушено… О господи!.. Третьеводни раненый паренек из Сталинграда рассказывал мне, как там лихо в непогоду-то нашим приходится!..
- Какой там еще раненый паренек? Где ты его видела? - недовольно спросил Алексей Никонович.
- В больнице, Алешенька, в больнице с ним разговаривала. Там ведь раненых теперь сотни…
- А зачем тебя в больницу носило?
- Наталью Андреевну Лосеву на улице я повстречала, она меня с собой и зазвала, она шла к дочке Татьяне, - та сына родила. Мальчонка такой хороший, Сергеем назвали, в честь отца. А отец-то два денечка дома побыл да и опять на фронт танки повез.
- И до всех-то тебе дело есть, суешься всюду, как дура.
- Да вроде и не суюсь никуда, Алешенька, жизнь достает!.. Уж очень мне людей жалко - у всех горе… Ох, гитлеряки проклятые, отольются им все слезы людские!
Через несколько дней Дарья Семеновна за завтраком озабоченно сообщила сыну:
- О, будет у тебя ба-альшой разговор с женщинами, Алеша.
- Это опять сорока тебе на хвосте принесла? - проворчал Алексей Никонович.
- Глафира Лебедева мне сказала. "Это, говорит, что за напасть такая: в столовке кормят что ни день, то все хуже, каша без единой жириночки, вместо супа бурда какая-то… Собираемся, говорит, к твоему сынку прийти целой, говорит, делегацией!"
- Вот и хорошо, что она тебе об этом выболтала: теперь я знаю и не приму их! - засмеялся Алексей Никонович.
- Ой, да зачем же так-то, Алешенька!.. - испугалась Дарья Семеновна. - Женщины меня нарочно просили словечко перед тобой замолвить, а я, выходит, только хуже для них сделала. Ведь они дело говорят, сынок: при нонешней работе кушать как попало…