"Гм… действительно! - сразу повеселел Тербенев. - Пусть возникает тарарам, и пусть даже я мало выиграю, все равно кое-какая выгода на будущее останется: ого, скажут, у Тербенева самолюбие и хватка есть, за себя постоять умеет… и тронь-ка его - он тебе столько крови испортит… хо-хо… Вот после такого, черт возьми, шума да беспокойства человека и уважать будут больше и побаиваться будут: кому охота вечно с неприятностями жить? Нет, голубчики, не так-то просто вам со мной расправиться! Нужно еще и то учесть, что не так легко теперь и заместителя найти, своего, местного, имеющего специальное образование… Да, если сегодня силу свою покажешь, будущее - за тобой!"
И, уже совершенно уверенный в будущем, Алексей Никонович решил немедленно отправить заявление в обком. Надев шляпу, он разнеженно-усталым голосом сказал матери:
- Мама, я скоро вернусь… Чертовски утомлен… Приготовь мне горяченького.
- Сготовлю, сготовлю, сынок.
Довольный тем, что передал свой пакет тому курьеру, который завтра отправит почту в область, Тербенев поужинал с завидным аппетитом.
- Вот так-то лучше, сынок, вот так-то лучше… - растроганно приговаривала мать, даже осмелившись погладить сына по широкой, плотной спине. - Ты о себе-то, Алешенька, поменьше тормошись. Время ныне во какое страшное, люди страждут невиданно, горе кругом. Люди всего лишились, а мы с тобой на пятак еще ничего не потеряли.
- Ну ладно… хватит проповедовать! - благодушно уже прервал ее сын, зевая и потягиваясь.
Засыпая, он вспомнил:
- Ах, да! Надо вызвать завтра-послезавтра эту… как ее… Ольгу Петровну Шанину… прощупать, какие у нее настроения.
* * *
Лебедева поместила свою жилицу в маленькой комнатке сына Коли. Единственное окно выходило в сад, прямо в заросли черной смородины. На кровати с тугой сеткой, застланной, как при Коле, байковым с зелено-белыми полосами одеялом, красовались две высокие, взбитые, с прошивками, нарядные подушки. Белоснежные простыни, полотенце с вышитыми красным и синим крестом букетами, зеленый плюшевый коврик на полу; дубовая тумбочка, над ней круглое настенное зеркало, небольшой письменный стол с разложенными на нем в образцовом порядке книгами, линейками и готовальней сына - все будто ждало Колю, все готово было в любую минуту принять его, запыленного, измученного, может быть раненого, в повязках. Так часто представляла себе Лебедева возвращение Коли. Но никогда не могла бы она вообразить, что чужая женщина с ребенком ляжет на кровать сына, что нарушится тишина этой комнаты и что сын никогда не вернется.
- Вот, живите, - глухо произнесла Глафира, открывая дверь.
- Хорошо-то как! - пораженно прошептала Кузьмина.
"Да, тебе-то хорошо!" - злобно и горько подумала Лебедева.
Ей вдруг захотелось сорвать с постели все, что было приготовлено для Коли. Но Кузьмина, прижимая к груди спящего ребенка, смотрела на эту чистую, нарядную постель глазами, полными такой благодарности, восторга, что у Глафиры не поднялась рука.
- Ну, располагайтесь, - прошептала она, еле сдерживая слезы, и вышла на крылечко, чтобы ничего не видеть и не слышать.
Она очнулась от тихого голоса сталинградской женщины:
- Обездолили мы вас. В ноги бы вам поклонилась, но разве я в чем виновата? Горе нас гнало, не спрашивало…
- Что уж там, садитесь, - вздохнула Глафира. - Заснул сынок-то ваш?
- Да, спасибо. Так хорошо, так крепко спит!
Кузьмина осторожно села рядом с Глафирой. Уже стемнело. Ни одна из них не могла бы вспомнить, как из печального молчания возник разговор и кто первый начал его.
- Подумать страшно, что сейчас у нас в Сталинграде делается! Какой город был! Я старый Царицын помню, родилась там. Как назвали его Сталинградом, так сразу и привилось, новый город на глазах поднимался. Ой, как же мы наш Сталинград любили!
И Кузьмина, невольно оживившись, стала описывать здания, площади, парки Сталинграда, поселок завода "Красный Октябрь", где она жила с мужем.
- Муж, значит, на "Красном Октябре" работал? - спросила Лебедева.
- Да, на "Красном Октябре" слесарем, знаменитый стахановец был. Ой, как хорошо мы жили! Теперь как сказку эти дни вспоминаешь! Все по душе, только ребенка нам хотелось, а его все не было. Уже война шла, когда я моему Грише сказала: "Вот и будет у нас ребенок, на радость или на горе - не знаю!" Вышло - на горе! Без отца мой Петенька родился! На Калининском муж был убит.
- А мой - на Западном… - глухо проронила Глафира и, незаметно для себя самой переходя с новой знакомой на "ты", спросила: - Сколько лет ему было твоему Григорию?
- Тридцать два…
- Мой Вася сорока четырех лет в землю ушел, а сын девятнадцати…
Сначала сквозь слезы, а потом подчиняясь давно любимой привычке изумляться своему Васе, Глафира начала рассказывать, как двадцать лет назад строили они с мужем этот домик, разводили сад, как растили детей.
- Ну скажи пожалуйста, как все удавалось Васеньке!.. Захочет ребятам игрушку из чурбачка вырезать - знаменитая игрушка, в магазине и не купить такой! А уж если по дому что вздумает сделать - посмотреть любо-дорого: каждый гвоздик будто улыбается тебе!.. Или на охоту пойдет…
- Ах, Гриша тоже охоту ужасно любил! Все за Волгу ездил, лодка у нас своя была…
- Да что ты? И у нас своя лодка была!
- Вернется бывало из-за Волги, полную сумку всякой дичи привезет…
- А Вася-то какой охотник был!.. Иные наши лесогорские сутками по лесу бродят и какую-нибудь пару рябцов домой принесут, а мой-то добычу еле дотащит… На работу, в кладовую заводскую, к нему зайди - порядок, красота, прямо сказать!
- Я тоже на заводе у Гришеньки бывала. Сильно он свою специальность любил, и работал тоже, могу сказать, красиво, легко…
- Ко мне Вася всегда был до того добрый да ласковый, что соседок зависть брала!
- Ах, Гриша тоже был такой добрый, такой…
Каждая помнила теперь о своем муже только самое лучшее, погибшие мужья представлялись женщинам прекрасными, храбрыми и необыкновенными людьми.
Уже стало совсем темно, а две вдовы все еще говорили, не в силах оторваться от сладкой горечи воспоминаний.
Из окна донесся плач ребенка.
- Ступай-ка, ступай… Поди, он у тебя уже есть захотел, - с грустной лаской промолвила Глафира Лебедева.
* * *
Освободилась Соня поздно ночью.
Топчан с соломенным тюфяком для нее поставили рядом с постелью Ольги Петровны Шаниной.
"Слава богу, из интеллигентной семьи соседку мне дали! - подумала Ольга Петровна, исподтишка следя за каждым движением девушки. - Тяжело такой на солому ложиться!" При этой мысли Ольга Петровна даже почувствовала некоторое облегчение: не только ее жизнь исковеркана войной…
Первой начав разговор, Шанина узнала все главное из жизни этой девушки.
- Тошно вам будет здесь, девушка! Жизнь здесь убогая, люди сердитые, а уж работа-а…
- Что - работа? - тихо спросила Соня.
- Работа без пощады, с утра до вечера.
- Вот это и хорошо, - тем же тихим и твердым голосом ответила Соня. - Вот этого я и хочу.
- Что вы, миленькая!.. По одиннадцати, а то и больше часов в цехах работаем… Питание в столовой паршивое.
- Не то вы говорите…
- То есть как "не то"? - обиделась Ольга Петровна. - Вам такая жизнь приятной кажется?
- Только такой жизни и хочу: работать с утра и до вечера.
- Ай, да что вы? - недоверчиво вздохнула Ольга Петровна. - Откуда у вас, такой молоденькой, подобные настроения?
- Это мое убеждение: такая жизнь сейчас - самая честная.
- Вы еще рассуждаете, что честно, что нет, - вдруг со слезами выкрикнула Ольга Петровна, - а немцы уже в Сталинград ворвались!.. Мы все никак остановить их не можем, народ кровью обливается, а вы философствуете!
- А вы предпочитаете плакать? - спросил тихий голос Сони.
- Да, уж у меня-то, наверно, больше вашего есть о чем слезы горькие проливать! - вспыхнула Ольга Петровна..
- А что вы можете знать обо мне? - вдруг жарко зашептала Соня. - Я отца и мать и сестру потеряла, и что с ними сталось, не знаю. Может быть, они уехать не успели, а их фашисты замучили; старший брат мой Володя с первых дней войны добровольцем ушел на фронт, и о брате вестей нет… И вот из всей нашей счастливой семьи осталась я одна, совсем одна… Но по-вашему плакать - мне противно!
- Значит, слабому человеку и утешиться ничем нельзя?
- Ищите себе утешение!
- В чем? Где?
- В работе. Я хочу моими собственными руками сделать как можно больше вещей, которые убивают врага! Вот и здесь я так хочу жить!.. Ну, давайте спать…
И Соня накрылась с головой, чтобы не показывать внезапно, совершенно предательски настигшие ее слезы.
В углу большой, неуютной комнаты, заставленной кроватями, казалось, все спали. Но Юля еще все лежала с открытыми глазами, сама не понимая, чем именно ее взволновал разговор тети с Соней. Юле нравилось, как отвечала Соня, и было понятно, что тетя Оля слабый человек, а про нее, Юлю, и говорить нечего.
Она слышала, как Ольга Петровна тихонько вздыхала и ворочалась с боку на бок. Юле захотелось утешить тетку, но что сказать ей, она не знала.
Ей вспомнилась тетя Оля в довоенное время, оживленная, кокетливая, остроумная и, как все утверждали, похожая на актрису. Да и сама она, Юля Шанина, в шелковом пионерском галстуке, что так нарядно алел на матросском костюмчике, считалась в своем отряде и среди всех девочек седьмого класса самой способной и примерной ученицей. Куда же все это делось и почему обе они с тетей стали такими жалкими и слабыми людьми?