Все произошло неожиданно. Утром того дня, когда Челищевы должны были эвакуироваться из Кленовска, в квартире испортился телефон. Заводская машина к назначенному часу не пришла, и отец велел Соне съездить на завод, поторопить шофера и приехать домой на машине. Очень тяжело было дома в то утро. Отец, в пальто и шляпе, спрятав пальцы в рукава, сидел в кресле молчаливый и неподвижный. Мать, бледная, дрожащая, с блуждающими глазами, то принималась перекладывать что-то в чемоданах, то бегала по комнатам, то, плача, гладила мебель и стены дома, где родились ее дети и где прошла вся ее жизнь. Самая младшая в семье, Надя, бродила из угла в угол и растерянно утешала мать, но никто никому уже не мог помочь.
Когда Соня прибежала на заводский двор, знакомый инженер, еле выслушав, втолкнул ее в первую отъезжающую машину и крикнул: "Лезьте пока сюда, а за вашими сейчас высылаем вон тот грузовик… Ну, живо!" Соня упала на пыльные подушки. Машина быстро выехала на главное шоссе. Соня начала умолять повернуть обратно, - ей надо своими глазами увидеть, что родители и сестренка Надя действительно уехали из города. Тогда все сидящие в машине начали ее успокаивать: на станции Теплая, в семидесяти километрах от Кленовска, должна быть дневка, и там все машины встретятся. О, эта станция Теплая! Все на этой станции, казалось, дышало ледяным холодом тревоги, когда Соня с замирающим сердцем искала своих родителей и сестренку. Их нигде не было. Ей сердобольно посоветовали "ловить на дороге, вдруг проедут мимо". До самой темноты, пока не выехали из Теплой, Соня выстояла несколько часов на шоссе, провожая глазами сотни машин, кричала и звала, но своих так и не увидела. Люди, с которыми она встретилась в Теплой, рассказывали по-разному. Одни вообще нигде не видели семьи Челищевых, другие утверждали, что Челищевы уехали, но почему-то взяли иное направление. Третьи успокаивали Соню, что Челищевы, может быть, даже ушли пешком из города, - словом, остается терпеливо ждать дня, когда все встретятся. По приказу директора Николая Петровича Назарьева большая группа заводского коллектива должна была направиться в Сталинград. Соня решила ехать с ними: отец, как главный инженер завода, уже наверняка знал об этом распоряжении, и можно было ожидать, что и он приедет в Сталинград.
- И вот больше года прошло, а я своих так и не дождалась. Вот уже вторая неделя, как из Сталинграда пришлось выехать. Страшно подумать, что у нас в Кленовске фашисты сделали! Может быть, папу и маму с Надюшкой замучили.
Игорь Чувилев растерянно переглянулся с Толей и Сережей, а потом пробурчал:
- Уж лучше бы вам, Соня, ни о чем этом не рассказывать…
- Честное слово, Соня, проживем как-нибудь! - вступил в разговор Сережа Возчий, пристально глядя в потупленное лицо девушки.
- Конечно, проживем! - солидно поддержал Толя Сунцов. - Опять мы все вместе, да и старше стали.
Толе было очень жаль Соню и всю семью Челищевых, но чувство подавленности, которое он испытывал из-за успеха двух Игорей, сильно связывало его. Он то и дело задумывался, как это могло произойти, что "коротышка", не спросив ни о чем своего старшего друга, вдруг показал себя самостоятельным. И как успешно, - о сконструированном двумя Игорями приспособлении, благодаря которому со станка можно снимать впятеро больше деталей, уже весь цех знает, да и в других цехах это известно.
Сунцов так погрузился в свои размышления, что услышал только конец разговора, когда Соня произнесла:
- Ну, пора мне итти… Там люди помощи дожидаются…
Пока Соня сидела у своих кленовцев, Варвара Сергеевна успела поговорить по телефону с мужем, и с Пластуновым, и со старой своей подружкой Натальей Андреевной Лосевой.
- Слушай, Наталья, а ведь мы с тобой, срам сказать, зеваем! Ты видела, что у бараков-то делается?
- Это у новых-то, что Тербенев строил?
- Они самые. Выстроил два деревянных ящика и на том успокоился. А людей-то, смотри, опять с места сдернуло, надо им куда-то голову приклонить… верно? Сорок второй-то год тоже тяжелый, выходит!
- Ох, сорок первого стоит, стоит…
- Так слушай, Наталья, что я придумала: пока заводоуправление свои меры примет, нам с тобой стыдно сложа руки сидеть. Давай хоть для некоторых приют отыщем, хоть немного вперед продвинется дело.
- Да где же приют для них искать, Варя? Ведь уже всюду, всюду уплотнено, яблоку негде…
- Плохо смотришь, а из твоего окна видно, где можно приют людям найти.
- Где ж это?
- А у Глафиры Лебедевой. Вот скоро ко мне придет девушка из эшелона, Сонечка Челищева ее звать, приведет женщину сталинградскую с ребеночком… оба еле живы, бедные. Потом мы с тобой заявимся к Глафире и поселим у нее эту женщину…
- Только бы Глафира нас в три шеи не прогнала! Ну, да ладно уж, попробуем.
- Что ты все вздыхаешь, Наташенька?
- Завздыхаешь! Все о Татьяне моей душа болит. Сергей опять наш уехал, на фронт танки повез, а Таня покой потеряла. Молчит, не пожалуется, а у самой, знаю, сердце кипит.
- Она ведь уже в декрет ушла?
- В декретный. Теперь, как я ее день-деньской дома вижу, мне еще горше. Бледная, глаза в одну точку уставит, губы сожмет, а сама застынет, как мертвая… А в сентябре ей родить, - это при душевной-то муке… Да еще случится ли Сергею дома быть в те дни? Ты вот меня зовешь чужой беде, помогать, а у меня своего горя…
- Ох. Наталья, горем не хвастайся…
Варвара Сергеевна положила трубку и бессильно опустилась в кресло. С острой болью она вдруг подумала, что за весь день ни разу не вспомнила о сыне.
- О Васеньке моем не вспомнила! - шепотом повторила она и прикрыла рукой глаза, чтобы не видеть ничего, что заставило ее хоть на короткий срок забыть о Васе.
Его лицо, голос, разговоры с ним, когда он, торопясь, заехал домой проститься, вновь вспомнились ей с такой ясностью, будто Вася только что говорил с ней и вышел из комнаты. Мать будто видела каждую веснушку на его лице, - едва наступала весна, как на круглых Васиных щеках появлялись веснушки. Они покрывали его белую кожу редкой осыпью желтоватых пятнышек, похожих на брызги нежнозолотой краски, и будто сияли навстречу материнскому взгляду. И только бывало поздней осенью сходили на нет эти милые, светящиеся веснушки.
Вдруг Варваре Сергеевне представилось закинутое вверх, к дымному небу, серое, навек окаменевшее лицо Васи. Грудь ее сжало знакомой ноющей болью, которая, будто все отравляя собой, тончайшими струйками растекалась в ее крови.
- Варвара Сергеевна… мы пришли! - раздался голос Сони Челищевой.
Рядом с ней стояла молодая сталинградка, она прижимала к груди крохотное тельце ребенка с желтым, как свечка, личиком.
- Голубушка моя, ребеночка-то вымыть надо, он от грязи дорожной совсем ослабел! Идем, я провожу тебя в баню. Только что подтопили ее, баня у нас знаменитая, теплая. Есть у вас во что переодеться? И для ребеночка есть? Вот и хорошо. Как звать-то вас? Анастасия Ивановна Кузьмина.. А сыночка - Петенька… Ну, мойтесь. Может быть, помочь вам, Анастасия Ивановна?
- Нет, спасибо, я управлюсь, - произнесла наконец молодая женщина, и на ее землистом, впалощеком лице появилось подобие улыбки.
Когда Анастасия Ивановна с ребенком опять вошла в столовую, Варвара Сергеевна воскликнула:
- Батюшки! Узнать нельзя!
- Да ведь тепло, чистота!
Анастасия Ивановна тихо улыбнулась и посмотрела на ребенка. Он крепко спал, чистый до блеска, его крохотное личико нежно розовело, дыхание было спокойно.
- Положите его, - шепнула Варвара Сергеевна и вместе с матерью несколько секунд полюбовалась им.
- Ах, Варвара Сергеевна! - воскликнула Соня и сильно обняла Пермякову тонкими, полудетскими руками. - Как хорошо, что, несмотря на все тяжелое, есть радость и в нашей жизни!
Когда ребенок проснулся и мать покормила его грудью, обе женщины с Соней отправились к Глафире Лебедевой.
Глафира была дома. Стоя за круглым садовым столом, она вяло, словно в полусне, чистила медный самовар. Сухо ответив на приветствие Варвары Сергеевны, Лебедева недоуменно посмотрела на незнакомых женщин и опять принялась за свое дело.
Варвара Сергеевна уже заканчивала свою немногословную, но решительную речь, когда в лебедевском саду появилась Наталья Андреевна Лосева.
- Ну вот, изложила я вам все, Глафира Николаевна, ответ за вами! - и Варвара Сергеевна подняла на хозяйку ожидающие глаза.
- Ответ? - громко и зло усмехнулась Лебедева. - Какой там вам еще ответ надо? У меня свое горе плечи отдавило, а вы мне еще чужого прибавляете! Легко вам, Варвара Сергеевна, говорить, у вас все целы…
- Погоди бедой хвастаться, - глухо перебила ее Пермякова, - не ты одна такая горькая. Вот уже и нет у меня сына Васи!
Ошеломленная новостью, Лебедева на минуту замерла, а потом со слезами выкрикнула:
- А у меня двоих нету… дво-их!
- Еще считаться вздумала! - гневно обрезала Лосева, и ее бледные щеки вспыхнули. - Да ты дом за домом обойди, весь Советский Союз обойди!
- Господи… Уйду я отсюда! - вдруг зарыдала Анастасия Кузьмина и, словно ослепнув, бросилась куда-то в сторону.
- Нет, стойте, стойте! - повелительно крикнула Соня и, обняв ее, подвела опять к столу. - Анастасия Ивановна, сядьте, прошу вас, сядьте… Послушайте!
Теперь ее темносерые глаза устремились к Глафире Лебедевой.
- Чего вы боитесь? Вы боитесь поступить честно и великодушно? Но разве вы не чувствуете, какое горе вокруг, сколько крови льется? Кто его разобьет, горе это? Мы все разобьем, вот мы с вами, мы, каждый, можем бороться с ним, затоптать его в землю. А когда война кончится и будет победа… я это знаю, знаю!.. как тогда хорошо будет нам вспомнить, что мы людей жалели, что честные были!