Сунцов лежал с закрытыми глазами, напряженно вытянувшись в странном бодрствовании, когда лень было даже бровью шевельнуть. Лицо Юли с заплаканными глазами вдруг вспомнилось ему, и незнакомая тоска разлилась в его груди.
Небо в окне уже голубело, и в наступившей тишине чуть дышал предрассветный ветер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КЛЮЧ
Ольгу Петровну Шанину вызвали в комитет женщин-активисток Лесогорского завода. Она вернулась оттуда к вечеру, мрачная и растерянная.
Олимпиада Маковкина, сидя на ступеньках крыльца, встретила новую знакомую сочувственным вопросом:
- Что, видно, не сахарный разговор был?
- Д-да… Спрашивали о моей специальности и в каком цехе желаю работать, - понуро ответила Шанина, садясь на крыльцо рядом с Юлей.
- Ну уж, у них как водится - всех бы в цеха свои затащить! Садись, садись, умаялась, поди? Кто тебя допрашивал? Поди, "сама"?
- Кто это "сама"?
- Директорша. Ну, Варвара Сергеевна, Пермячиха…
- Да, жена директора говорила со мной, и еще одна была, такая же, как она, полная, русая..
- А… это Лосева Наталья Андреевна, старая подружка Пермячихи. А я вот им не далась, не пошла в ихний цех - и баста! Буду с ребятами здесь грызться, а в цехи, к станку, не пойду! У меня детишек четверо. Пусть благодарят, что в общежитии околачиваюсь. Ну, с чем же они насчет специальности к тебе приставали?
- Ах, знаете, моя специальность здесь ни при чем! - горестно вздохнула Шанина.
- Ты кем же была-то?
- Продавщицей в парфюмерном магазине. Ну, знаете, духи, пудра, одеколон… В нашем городе был замечательный грязевой курорт, курзал, музыка, концерты каждый день. Публика все очень культурная, из Москвы, из Ленинграда. Магазин наш совсем близенько от грязелечебницы. Идут больные с процедур, зайдут в магазин. Они любезны со мной, я с ними… Ну, как добрые знакомые. Форма у нас была: шелковая кофточка и шелковый же фартучек, знаете, нежносалатного цвета, а юбка синяя. Прическа, конечно, перманент.
- После такой сладкой жизни тебе здесь круто придется! - зловеще усмехнулась Олимпиада.
- Зачем вы так говорите? - робко возмутилась Юля.
Сознание, что им обеим не с кем, кроме этой бабы, отвести душу, наполнило ее тревогой.
"Мы здесь как заживо погребенные", - с ужасом подумала Юля и закрыла лицо руками.
- Вона как, испугалась! - по-своему поняла Олимпиада. - Здесь, девка, начальство тебя так приструнит, что не вздохнешь.
Олимпиада стала рассказывать о своей довоенной жизни.
- Эх, теперь вспомнить только да облизнуться! Ну, конечно, бражка всегда была своя. Уж это я варить мастерица! Так, скажи на милость, дознались потом наши заводские до моих дел, стали моего мужика травить. А он у меня рыхлый да боязливый, начальству отвечать не умеет, день-деньской на заводе толчется. По мне черт с ними, с заводскими-то, я бы и посейчас варила да варила: питье есть, так и питухи найдутся… Да одна-то ведь не управишься, помощница нужна, верно, девка? - и Олимпиада вдруг многозначительно подмигнула Ольге Петровне.
- Я вас не понимаю, - смутилась та.
- Ох ты, младенчик! - хихикнула Олимпиада и, придвинувшись ближе, зашептала: - Тебя в помощницы зову! Девчонка-то пусть на завод идет, а ты больной скажись: неприспособленная, мол, к машине. И давай-ка, милая, на пару робить: одна варит, другая дарит… сбывает то есть. Охотники найдутся. Ну, по рукам, значит?
- Что вы, что вы! - испугалась Ольга Петровна и отвернулась.
- Подумаешь! - обиженно сказала Олимпиада. - Как знаешь. Однова по чести просят, а другоряд, может, ты мне сама поклонишься, да я-то уж и бровью не поведу.
Она встала, коротконогая, широкая, как печь. Ее маленькие глазки желтели так ехидно и злобно, что Юле стало страшно при мысли, что тетке придется поклониться завхозихе.
- Этакая подлая растопыра! - успела шепнуть Ольга Петровна на ухо племяннице.
Юля горячо кивнула в ответ.
- Эко, - изумилась вдруг Олимпиада, - кто это к нам?.. Да это Чувилев с мальчишками… Что-то опять выдумали. Да тут и Артемка Сбоев и Нечпорук… Вона Невьянцев топает, старичина, вот связался черт с младенцами! Батюшки, тут и Пластунов сам, тут и Тимофей-сундучник, туда же прется! Все, как на свадьбу, собрались. Гляньте-ка, скамейки ребята, черти этакие, уже выносят… а гости - на-ко-ся! уже рассаживаются под соснами. Ну, теперь тут целая обедня пойдет! - и Олимпиада всколыхнулась всей своей тушей, спеша уйти.
После смерти жены в конце 1941 года парторг ЦК Дмитрий Никитич Пластунов стал засиживаться в своем служебном кабинете, хотя это и не вызывалось необходимостью. Он все еще не мог подолгу оставаться в уютной, светлой комнате в директорском домике, где все так напоминало ему о жене. В заводском кабинете за широким книжным шкафом все еще стоял клеенчатый диванчик, водворенный туда со времен заводских "штурмов" тревожной и трудной осени 1941 года. Здесь парторг и ночевал теперь частенько.
После трехчасовой беседы с новичками Пластунов вернулся в кабинет, решив заняться новым делом, которое начал месяц назад и уже успел "пристраститься" к нему: это был дневник.
"…За этот месяц обнаружилось, что, право, полезно время от времени остаться часик наедине с самим собой да поразмыслить о многом, что порой кажется простым и обычным. Вот, например, сегодняшнее собрание с новичками. На первый взгляд - ничего особенного. А вдумаешься - есть в этом факте нечто свое, не совсем обычное. Инициаторами этой встречи являются наши молодые кадровики: Игорь Чувилев и Анатолий Сунцов. Оба, приглашая меня "прибыть", тут же объяснили, почему они торопятся поскорее организовать эту встречу: "Новички - ребята трудные", "позор будет для нас, если мы их сразу к делу не приспособим". Затем они сообщили мне о тяжелых переживаниях Игоря-севастопольца, который собирается "бежать к себе на бастион", к матросу Максиму Кузенко. А вот Зятьев боится завода, машин, огня, боится и того, что окажется неспособным, что у него "ничего не выйдет". А девушка-подросток, некая Юля, и ее тетя все время плачут и т. д. И вот ребята, ясно понимая, как вредно для общего дела, "когда люди живут врозь", порешили "поговорить по душам" с новичками. Чувилев и Сунцов, излагая мне план проведения беседы, так же ясно сформулировали ее цель: пусть все новички убедятся, что они вовсе не какие-нибудь несчастные одиночки, а нужные заводу люди! Все это я одобрил, согласился быть председателем - и, право, не пожалел.
Сталевар Нечпорук рассказал, как он "сталь полюбил" и какое это замечательное искусство - теперь, в дни войны, варить танковую сталь. Новички понемножку "разогрелись", осмелели, начали задавать вопросы, а значит и выбирать, к кому им определиться. И определились: колхозник Зятьев пошел младшим подручным к Нечпоруку; кое-кто записался к нашему прославленному слесарю-лекальщику Невьянцеву; Игоря-севастопольца взял под свое крыло Игорь Чувилев, а Сунцов заявил, что возьмет шефство над Юлией Шаниной, - ведь она будет работать в строгом "войске универсалов" Артема Сбоева. И то, что эти юнцы помогали нам, руководителям завода, подобрать "ключ" к каждому новичку, показывает, как быстро поднимается к самостоятельности наше новое поколение! Правду сказал старик Невьянцев, что тридцать лет назад люди жили "немеряным временем", а теперь "каждая минутка золотая".
Кстати, об инженере Артеме Сбоеве. Он сразу начал описывать станки своего механического цеха подросткам, которые совсем не знают завода. Он наговорил столько нового и непонятного, что ребята растерялись… Тогда я прервал его и постарался кратко и в самой доступной форме рассказать нашим новичкам, как дружно, быстро и точно должны работать несколько тысяч людей, чтобы создавать сложные боевые машины - танки. Артем сразу на меня обиделся, надулся, отошел в сторону. Вскоре я его опять втянул в разговор, но он продолжал хмуриться. После беседы он излил передо мной свою обиду. А дело здесь, прежде всего, в одной его слабости: он, если можно так выразиться, уж слишком техник. Наши заводские называют Артема "хирургом машин", - и это верно: благодаря своей замечательной технической фантазии он придумал самые быстрые и успешные способы ремонта и полного восстановления станков и даже агрегатов. Но в этих успехах и корень его слабости. Он гордится тем, что одарен "чувством металла", что "влюблен" в точность и силу его движения, и в простоте души считает, что обладает решительно всем. "А люди?" - спросил я его сегодня. "Ну что ж, люди… примерно, все одинаковы", - ответил он. Я не стал с ним спорить, только сказал: "Обидно мне за тебя, Артем: при твоем техническом таланте и организационном умении - и этакая досадная слабость!" Он опять обиделся: "Мне, товарищ парторг, честное слово, не до тонкостей!.."
…Придя домой, Дмитрий Никитич, как всегда, посмотрел на портрет, что стоял слева от письменного прибора. На него глядело лицо Елены Борисовны. Солнечный день в начале мая 1941 года словно опахнул Дмитрия Никитича своим теплом и той особенной, соленой свежестью, которая бывает в Ленинграде, над Невой. И Нева - будто вчера только это было! - засверкала в его памяти своей серебряно-голубой ширью. Тогда он и жена долго стояли на набережной, у Академии художеств. В то майское воскресенье они возвращались с концерта Елены Борисовны в клубе Балтфлота. Букеты, поднесенные жене моряками, были розданы по дороге детишкам, которые стайками выпрашивали "хоть один цветочек". И наконец остался только букет красных и белых махровых гвоздик, которые Елена очень любила.
- Вот сняться бы тебе так, Леночка! - воскликнул Пластунов.
- Снимемся! Снимемся! - восхитилась она.
Поднимаясь по ступеням набережной, Елена Борисовна глянула вверх, на таинственно-равнодушные каменные лица сфинксов, и приостановилась.