Вдруг раскатистый рык мотора прокатился совсем близко, и Нечпорук услышал, как по мосту над Тапынью заскрежетали гусеницы танка. Скоро его рычанье послышалось где-то в стороне заречных, еще не тронутых человеком лесов. Дождь совсем прекратился, и ни одна капля не нарушала влажной, пахучей тишины. Короткая майская ночь уплывала. Голубоватая тропа на небе, которую Нечпорук принял было тоже за луч прожектора, все ширилась, раздвигая темносизые тучи, и сталевар увидел первую дрожь рассвета. На востоке небо уже поднималось, тучи все заметнее таяли, обращаясь в скопления облаков. Они рассеивались, меняли очертания и цвет. Еще немного - и они уже курились розово-серой дымкой и покорно плыли куда-то, а небо, очищаясь и светлея, будто освобождение дышало и распахивалось навстречу свету. Откуда-то из гущи леса опять послышалось басовитое урчанье мотора, и будто в ответ ему перекликнулись невидимые птицы. Леса уже ясно синели за далеким изгибом реки. Ближние перелески и луговинки зеленели и поблескивали умытой своей чистотой. Тонкие, с редкими веточками яблоньки стояли, поджимаясь под легким ветром, и длинные натеки после ночного дождя еще темнели на их гибких стволах, но изумрудные листочки уже опять глядели вверх и словно нетерпеливо трепетали, готовясь встретить день.
- Ну что ты там, хлопче? - крикнула Марийка и, не услышав ответа, вышла на крылечко.
- Ведь спать же надо… - начала было она, но, увидев лицо мужа, умолкла.
- Постоим немножко… - тихо сказал он и кивнул на тонконогую шеренгу юных яблонь. - Видишь… целы?
- Вот и хорошо… - проронила Марийка и прижалась плечом к груди мужа.
Так стояли они еще несколько минут, озирая светлеющие дали и огромное, распахнутое в ожидании солнца небо.
Как ни крепко спал Игорь Чувилев под шум грозы, чей-то стон разбудил его.
- Что? Кто это? - пробормотал он спросонья и увидел против себя Игоря Семенова.
Белый свет молний осветил на миг его сведенное судорогой лицо, вздрагивающие плечи и полосатую тельняшку.
- Что с тобой? - испугался Чувилев.
- Н-ничего, - еле разжимая губы, прохрипел севастополец. - Все еще не могу привыкнуть ночью спать. На меня и в госпитале за это сердились.
- А стонал зачем? Что болит?
- Н… нет… Максима вспомнил, наш бастион. Как они там бьются? Вдруг Максима убили… а? У меня теперь на свете один он остался.
- Жив твой Максим. Да и еще есть люди на земле… Вот какой ты, право… - неловко проворчал Игорь Чувилев.
- Такого, как Максим, я не встречу никогда! - горячо вздохнул Игорь.
- Лучше постарайся заснуть, - посоветовал было Чувилев, но Игорь Семенов вдруг тем же горячим шепотом начал рассказывать.
Чувилев знал Севастополь и Черное море только по картинкам. Но Игорь Семенов умел так рассказывать о Севастополе, что Чувилев живо представлял себе и Ленинскую улицу, где родился и жил его тезка, и Приморский бульвар, и ласковую синеву бухты, и Малахов курган.
- Убегу я отсюда к Максиму… Не выживу я здесь!
- Ну что ты, право! Привыкнешь, - слабо возразил Чувилев, понимая, что сейчас севастопольцу надо просто дать "выговориться".
Тот октябрьский день помнился Игорю Семенову с жестокой ясностью. Небо над Севастополем было спокойно и чисто. Зенитки иногда ухали где-то далеко и быстро умолкали. По городу опять уже начали ходить трамваи, и ребятишки стайками бегали по аллеям Приморского и Краснофлотского бульваров. И вдруг соседские мальчишки откуда-то прослышали, что за Малаховым курганом разбился подстреленный матросскими винтовками немецкий самолет. Но добежать до Малахова кургана никто не успел, небо вдруг наполнилось знакомым противным воем и свистом. Земля, будто гневно застонав, сотряслась от тяжкого удара. Кто-то крикнул:
- На Ленинской или на Советской упала!
Игорь Семенов не помнил, как добежал до Ленинской улицы. Как во сне, он споткнулся о сломанные ветки рухнувшего огромного москитного дерева, которое росло напротив пятиэтажного дома, где он жил. Теперь дерево лежало поперек мостовой, неузнаваемое, мертвое. Царапая ладони и колени, Игорь перелез через него. В первый миг Игорю показалось, что он очутился на неизвестной ему улице. На месте его красивого старого дома с широкими балконами торчал острый выступ стены с пестрыми клочьями обоев, дымились известковой пылью груды камня, щебня и штукатурки. Вокруг толкались, бегали, рыдали люди. И тут Игорь понял, что камни и щебень - это все, что осталось от его дома. Игорь глянул в голубое, неузнаваемое небо и, словно просыпаясь, вспомнил, что квартира их была в пятом этаже. И тут он закричал, не сознавая, что крик этот рвется из его груди.
Кто-то сильно встряхнул его за плечо. Над Игорем склонилось лицо, и спокойный голос произнес:
- Ну-ка, поднимись, малец, поднимись.
Сильная рука поставила его на ноги. Невысокий усатый моряк смотрел на Игоря темными, ласковыми и строгими глазами, взгляд которых словно говорил: "Не рассказывай мне ничего, я все понимаю".
- Зачем тебе тут в пыли одному валяться, - просто сказал моряк. - Пойдем со мной.
И Максим Кузенко вдруг нежно провел своей твердой и прохладной рукой по лицу Игоря, будто стер перед ним всю его прошлую жизнь. Потом он снял с себя бушлат, накинул на плечи Игоря, слегка подтолкнул его вперед и сказал:
- Ну, пошли.
Так началась новая жизнь Игоря Семенова. Еще недавно сын инженера-кораблестроителя, ученик седьмого класса, Игорь Семенов обратился в воспитанника матросского пулеметного расчета. Максим Кузенко был его старшим братом, отцом, а в редкие минуты передышки - и веселым товарищем-забавником: как лихо он играл на старенькой, залатанной гармошке, как насвистывал вальсы и песни, как плясал!.. А когда Максим изображал "в лицах" очередную разведку "с хорошим уловом", все моряки покатывались со смеху. В коротком, тревожном сне Игорь чувствовал, как Максим прикрывал его бушлатом, осторожно подтыкая с боков, чтобы не дуло. А сколько раз, беспокойно чувствуя сквозь сон, что уже пора проснуться, Игорь слышал, как Максим с сожалением и грубоватой нежностью говорил:
- И сладко же дрыхнет пацаненок, даже будить жалко!
- …Э, да разве все о нем расскажешь, о нашем Максиме? Что я здесь буду делать… пилить, паять или что там еще? - с тоскливым презрением закончил Игорь. - Нет, ни паять, ни пилить я не буду. Лучше сразу честно скажу: "Отпустите меня, уеду обратно в Севастополь, к Максиму!"
"Тяжелый случай!" - подумал Игорь. Вчера ему показалось, что севастополец немного развлекся на воскресной прогулке по Лесогорску.
- Везде хорошие люди есть, привыкнешь и у нас! - решительно заявил Чувилев.
В эту минуту из противоположного угла комнаты раздался громкий, раздраженный шепот:
- Да будет вам гудеть! Надоели!
Кто-то большой, несуразно раскачиваясь и размахивая руками, встал с кровати и зашлепал в сторону двух разговаривающих тезок.
- А, это ты, Зятьев! - узнал Чувилев.
- Ну, я. Что за прорва! Которую ночь и я тоже не сплю! - пробурчал Зятьев, присаживаясь на край чувилевской кровати.
Вспышка молнии осветила его встрепанные, как светлая овчина, волосы, безусое, еще ребячье, толстощекое лицо с мясистым носом и всю его тяжеловесную фигуру в майке.
- Не сплю и не сплю, хоть зашей мои глаза! - почесываясь, зашептал Зятьев. - Да вы еще здесь со своими разговорами! Так вот и вижу наше село, колхоз… как мы дома жили. Вдруг ка-ак запылает пожарище, ка-ак засвистит огонь… у-у!
- Значит, сильно бомбили вас? - спросил севастополец.
- Вспомнить страшно! - шумно вздохнул Зятьев, - И бомбили, и зажигалки бросали. Сколько их летело, я не считал. Как бомба-то взвыла, мы с мамкой на улицу выскочили, прямо как полоумные. Ночь была темная, народ бежит отовсюду, все плачут, трясутся. И мы побежали. Две бомбы за околицей упали, колхозные сараи загорелись. Все к колодцу побежали, тушить начали - сараи были хорошие, новые. А пока сараи тушили, фашисты по всему селу зажигалок набросали. Село-то наше горит, мамка тут ка-ак закричи-ит: "Детушки мои-и!" И понеслась домой, а дом наш пылает, что солома. А дома-то ребята спали… Мать бежит, словно ума лишившись, взбегает на крыльцо - и прямо в дым, в огонь кинулась! Тут я догнал ее, ворвался в сенцы, да ка-ак обдало меня искрами… Потолок рухнул! Не помню, как я уполз. Вот так и жив остался, не знай для чего, один-одинешенек на свете.
Зятьев тяжко вздохнул.
- Село наше было трактовое, большое. Все начисто сгорело. А теперь, гляжу, сошлись мы тут один другого бездомнее.
Его большое тело тяжело закачалось в ночной мгле. Он вздыхал и глухо стонал.
Вдруг Толя Сунцов поднялся с кровати и сердито бросил:
- Ну, разошлись! Спать людям не даете… Безобразие!
- Ладно, ладно, - смущенно прошептал Чувилев. - Сейчас кончим.
"Да, тут что-то надо делать!" - подумал он.
- Толь, а Толь! - шепотом позвал он Сунцова. - Ты не спишь?
- Не спится что-то.
Чувилев присел на край постели и зашептал над ухом своего приятеля:
- Ребята приехали тру-удные, как бы нам из-за них не оскандалиться. Один в Севастополь обратно хочет бежать, другой о колхозе своем тоскует.
Сунцов лениво, едва слышно поддакивал торопливому рассказу. Наконец Чувилев решительно встряхнул друга за плечо.
- Слушай, Толька! Вот ты говорил вчера: "Зачем мы с ними возимся, словно они слабые?" Знаешь, эвакуация и на втором году войны ведь тоже трудна, как и наша была.
- Да, пожалуй, - согласился Толя.
- Если мы их не пожалеем и им не поможем, мы сами запутаемся с ними - хуже некуда.
- Обязательно поможем! - решительно уверил Толя.