Судя по некоторому оживлению в глазах известного писателя, ему тоже понравилась идея посидеть в пшенице. Он только кротко спросил, не очень ли это будет большой проступок перед народом - в таком количестве топтать колхозную ниву.
- А как же ты раньше топтал, в своем босоногом, детстве? Я так понял - лежать в пшенице было твое любимое занятие...
- Я был маленький, - сказал Вася.
- Ага, несознательный, значит?
- И несознательный, и не такой большой.
- Великий, Вася...
Вася на это опять жалобным голосом сказал:
- Ладно тебе, Паша, - а Матюшенко успокоил писателя:
- Да что с ней станется, выправится, ничего страшного. Мы только чуть-чуть от дороги отойдем. Вон же как раз есть хорошая полянка, травка. Видать, когда сеяли, зерно туда не упало. Там и сядем.
- Смотрите, а то заберут в каталажку.
- Да кто же заберет - никого нету.
В конце концов все трое - Матюшенко смело и решительно, а Вася с Пашей то и дело оглядываясь по сторонам, - зашли по пояс в шуршащую, уже почти спелую озимую пшеницу, добрались до той самой полянки метрах в пяти от дороги и стали устраиваться.
- Хорошо как! - сказал Вася и повалился в траву с таким шумом, что стало страшно, как он потом поднимется на ноги. - Живешь в этом вонючем городе!
Он сидел, раскинув толстые ноги, и улыбался, глядя, как проворные мелкие муравьи со всех сторон тотчас полезли ему на брюки. Потом блаженно зажмурился и лег на спину. Мечта писателя, таким образом, осуществилась.
- Он что, в самом деле знаменитый писатель? - спросил тихо Матюшенко у Паши. Тот, доставая из портфеля стаканчики, подтвердил:
- Живой классик. Он недавно вот такую толстую книгу написал, как кирпич.
- Кирпич тоньше, - глянул Матюшенко, какую толстую книгу написал классик. - Кирпич вот такой. Пользуясь случаем, хочу спросить: писатели как пишут - что видят своими глазами или из головы берут?
- И так и так: и что глазами видят, и из головы берут. Если она, конечно, есть...
Паша налил в стаканчики и позвал:
- Вставай, Антей!
Вася энергично сел и принял у него из рук стаканчик. Глянул внимательно на Матюшенку.
- Давайте познакомимся, что ли.
- С удовольствием, - сказал Матюшенко. - Меня зовут Иван Федосеевич, то есть Иван. А вас я уже знаю. Прошу извинить, что сбрехал тогда, на вокзале, что еду в другую сторону, так получилось. Это вот там виднеется мое село, Жабунево, что теперь, значит, поселок Степной. Я не был в нем двадцать лег. Вот, приехал... Тоже, думал, в пшенице полежу.
- Да все ясно, - сказал Паша, а Вася зачем-то строго спросил:
- Воевали?
- А как же! Как село освободили в сорок третьем году, так и пошел. Винтовку дали, а обмундированием только через месяц разжился - нету, говорят, обмундирования, не успевают шить да и не из чего. Ходили кто в чем, как махновцы.
Вася задумчиво помолчал, глядя в свой стаканчик. Потом кивнул:
- Точно, было... Видел я как-то одну картину на выставке, большая такая картина - форсирование Днепра. Уже наши на том берегу закрепились, переправляются основные силы, народу - тьма. Впечатляет картина, и все-таки что-то не то, думаю. А что - потом уже догадался, вот это самое: кто в чем. Куда же девались, думаю, те украинцы в домотканых свитках, которых из оккупации освободили и призвали? Или пожилые таджики в тюбетейках и с противотанковыми ружьями на плечах? Ведь было это, было, сам свидетель, а на картине - нет... Все молодые, все в форме, в монументальных позах. Не понимаю, зачем преуменьшать народный подвиг?
- Да, зачем? - пожал плечами Паша.
Вася подозрительно на него посмотрел.
- Так он же, видать, хотел как лучше сделать, - сказал Матюшенко. - Вот я помню, в сорок пятом году меня один инвалид фотографировал, на базаре. Так получилось, что за полтора года, что воевал, сколько ни фотографировали - ни одной карточки не сделали. То фотографа убьют, то меня кинут в другое место, а то еще что. Думаю, надо же запечатлеть себя для потомства, при погонах, орденах и медалях. Ордена - это так, к слову, а медалей у меня шесть штук. Вот и говорю тому инвалиду: сфотографируй во весь рост. А он глянул на меня сомнительно. Я - худой, как щепка, все на мне висит, а на ногах обмотки и ботинки дырявые. "Хочешь, - инвалид говорит, - я тебя на коне сфотографирую?" А там, знаете, на картине казак нарисован кубанский - на коне, в бурке, в хромовых сапогах и в героической позе. А на месте головы - дырка. Конечно, думаю, на коне лучше. "Ну тогда, - говорит инвалид, - заходи с той стороны и высунь голову". Я высунул. А теперь эту фотографию и показать кому стыдно - смеются. Хорошо хоть еще одна карточка сохранилась, маленькая такая, как на паспорт, где я - настоящий.
- Ладно, товарищи, давайте выпьем за наш народ, - сказал Вася с чувством. - Как бы там ни было, а мы все-таки победили.
И они уже собрались выпить, когда напротив с разгону остановилась какая-то машина. Матюшенко быстро опорожнил стаканчик и выглянул из пшеницы. Из белой запыленной "Волги" выскочили трое: милицейский сержант и два молодых крепких парня.
- А ну вылазь! - зайдя шага на три в пшеницу и заглянув сверху к приятелям, сказал сержант. - Вылазь, вылазь, быстро!
Вася с Пашей переглянулись и тоже осушили свои стопки.
- Ага, хорошо! Очень даже хорошо! - как бы обрадовался сержант. - Чтобы потом не отговаривались: не пили. Очень хорошо! Экспертиза все покажет.
А двое парней стали заходить один слева, другой справа.
- Окружают, - сказал Вася и стал кряхтя подниматься.
- Понимаете, какое дело, товарищ сержант, - вкрадчиво начал Матюшенко. "Черт тебя принес, - подумал, - так хорошо было..."
- Чего ж тут не понять, все ясно, - кивнул сержант. - Заплатите штраф рублей по двадцать, и на работу сообщим. Чтобы в другой раз неповадно было.
"Плохо дело, - подумал Матюшенко. - На работу сообщат - полбеды, а вот двадцать рублей - жалко. Съездил на родину..."
Стали спять запихивать все в портфели. Выбрались на дорогу.
- Вы нас извините, - сказал Паша, - мы больше не будем.
- Да она поднимется, - поддержал его Матюшенко, показывая на пшеницу, - что с ней сделается. Сколько ж мы тут ходили - мы осторожно.
- Как же она поднимется, если вы ее поломали? Ты в этом понимаешь что-нибудь? Натянул шляпу...
- Понимаю. Не меньше тебя.
- Не меньше меня? А вот посмотрим! А ну предъявите документы, быстро!
- Скверная история, - вздохнул Вася. - А может, и верно, она поднимется? В любом случае мы готовы заплатить штраф.
- Штрафом теперь не отделаетесь, - пригрозил сержант. - Вот припаяют суток по пятнадцать, будете тогда знать.
- Ну, это вы уж слишком. За что же пятнадцать суток?
- За то! Я сказал - документы! Хлопцы, давай сюда...
Вася полез в портфель и извлек из него какую-то книжечку. Паша достал из кармана свою.
Милиционер вмиг преобразился.
- Так что же вы, товарищи? Что же вы раньше не сказали! Там их ждут, ждут, а они как в воду упали. Автобус давно прошел. - И, взяв под козырек, представился: - Старший сержант милиции Чумак. Отбой, хлопцы, это свои, писатели. А я смотрю... Что же вы форсируете события - мы там готовились, готовились, закупили всего... Я тут с утра дежурю. Гнат Терентьевич говорят: "Ты там смотри, Чумак, писатели народ такой - могут зайти с тыла".
- Все-таки мы просим: возьмите с нас штраф, - сказал Вася, пряча удостоверение в бумажник.
- Какой штраф? Что вы, в самом деле, - за что?
- Ну, помяли ведь пшеницу.
- Да она выправится, что с ней будет! Дождем, бывает, или градом так прибьет - вся на земле лежит, а поднимается. О чем тут говорить. Садитесь в машину, а вы, хлопцы, погоняйте пешком. Этот товарищ, что, тоже писатель? - кивнул Чумак на Матюшенку.
- Тоже, - сказал Паша. - Критик... - И, чтобы Матюшенко не сбежал, придержал его за руку. - Слышали? - шепнул. - Основные события впереди...
А Матюшенко и не думал бежать - надел пиджак, поправил галстук, взял в руки портфель. А что, подумал, явиться в родное село писателем - в этом что-то есть. И проворно полез в машину.
- Вы ж, глядите, меня не выдавайте, - тихо сказал Васе. А Чумаку, когда машина тронулась, сказал: - Поднимите, пожалуйста, стекло, а то меня продует.
- Так задохнемся ж! - выпучил тот глаза.
- Ничего, поднимите.
Чумак быстро завертел ручку.
А дальше все пошло как по маслу. Писателей встречало все совхозное начальство, часа два возили в легковой машине по полям, по фермам, все показывали. Писатели, как водится, записывали, что им говорили, и сами задавали вопросы. На птицеферме и Матюшенко, выбрав момент, спросил: а правда ли, говорят, что куры могут нестись без петухов, или это брешут? Ему сказали: правда, петухи нужны для воспроизведения потомства, а для получения пищевых яиц кур можно держать без петухов, яйценоскость при этом не снижается, а затраты кормов сокращаются.
- Ясно, - сказал Матюшенко, хотя ему так ничего и не стало ясно.
Потом в клубе собрался народ и писателей посади ли в президиум, на сцену. Матюшенко сидел между Васей и Пашей, одолжив у Паши автоматическую ручку, и, пока ораторы говорили, делал вид, что записывает какие-то свои мысли. Морщил лоб, хмурился и поглядывал на выступавших так, словно они все время говорили не то, что нужно. Когда все дружно хлопали, он не хлопал, а озабоченно спрашивал у соседей фамилию выступавшего. Все решили, что он-то и есть среди гостей самый главный.