И вот однажды, в конце июня, нежарким приятным утром, Матюшенко надел на себя все новое: трусы, майку, сорочку, костюм, галстук, шляпу, положил в портфель младшей дочки Маринки заготовленных с вечера домашних котлет, хлеба, тройку малосольных огурцов и всего того, что безусловно пригодится в пути человеку здоровому и любящему покушать, и отправился на автобусный вокзал.
Его родное село называлось Жабунёво. Двадцать лет назад туда надо было добираться сначала поездом, до райцентра, а потом километров семь - попутной машиной, на бричке, пешим или на волах, - словом, на чем хочешь. Но сейчас во все углы области, даже в самое малое село, ходили или заходили по пути в другие села автобусы, это Матюшенко знал, хотя последнее время даже в отпуск никуда не ездил, да и куда ездить: море - рядом. Он вошел в стеклянное здание вокзала, гудевшее даже в этот ранний час, словно пчелиный рой, и стал читать расписание. В глазах замелькали знакомые названия сел: Глинища, Самовольно-Степановка, Ивковка, Будяки... Будяки были совсем рядом с Жабуневым, километров пять, если от Киева ехать, но что такое - самого Жабунева ни в расписании, ни на карте нигде не было видно. Матюшенко прочитал названия всех рейсов раз пять.
- Что за черт, - повернулся он к стоявшим за его спиной двум пожилым мужчинам с портфелями, тоже изучавшим расписание. - Была деревня - и как корова языком слизала. Куда она могла деваться? Вы случаем не знаете село такое - Жабунево?
Мужчины переглянулись.
- Случайно знаем, - сказал один из них, толстый, толще Матюшенки, с совершенно лысой головой и красными ушами, поросшими густым пухом. Толстяк был в вышитой сорочке и в необъятных штанах, перепоясанных узким ремешком, как обручем большая сорокаведерная бочка. - Села Жабунева давно нет, - сказал он веско, - а есть поселок городского типа Степной. Отстали вы от жизни. Вот, пожалуйста, - и он показал пальцем на схему.
- Тогда все понятно, - сказал Матюшенко. - А то я смотрю, смотрю. Надо же - Степной!
- А вам тоже в Степной нужно? Мы вот с товарищем как раз туда едем.
Тут Матюшенко малость смутился. По правде сказать, он еще сам не знал, как поступит, поедет ли он в Жабунево, то бишь Степной, или, немного не доезжая, выйдет из автобуса, пройдется сколько там надо километров и ограничится тем, что посмотрит на родное село издалека. И так и так думал. Лучше бы, конечно, поехать прямо в Степной, походить по селу, по всем местам, что с детства помнит, посмотреть, каким оно теперь стало, как живут люди, но почему-то не хотелось, чтобы его кто-нибудь узнал. Хотя кто его теперь узнает, успокаивал сам себя, голова белая, пузо не обхватишь. Да и кому узнавать: из бывших друзей-приятелей мало кто в село после войны вернулся. В тот приезд Валька говорила, кто погиб, кто в город подался. А старики - сколько ж им сейчас, старикам, если ему пятьдесят скоро.
И решил, что главное сесть в автобус, а там уже видно будет.
- Да нет, - сказал он толстяку, похожему на бочку, - это я так просто спросил. Мне совсем в другое направление надо.
И отошел в сторонку - попутчики ему сегодня были не нужны.
Когда объявили посадку, он первым забрался в автобус и стал тайком разглядывать пассажиров, занимавших свои места, в надежде увидеть какое-нибудь знакомое лицо, обрадоваться, но ни под каким видом не признаться. Словно он чувствовал перед земляками невольную вину: уехал, а они остались, жили как-то, работали, и, видно, неплохо работали, если соломенное Жабунево теперь - поселок городского типа. И оттого, что они обошлись без него, было даже немного обидно.
Но никого знакомого он так и не увидел. Ехал все больше молодой народ, вовсе не деревенского вида парни и девушки с гитарами и транзисторами, модные мамы с нарядными детьми - на выходной день к бабушкам и дедушкам в гости. Только на самых передних сиденьях уселись уже знакомые ему лысый толстяк и его, несколько моложе и тоньше, спутник. Этот второй, с виду ровесник Матюшенки и, как и он, в костюме и при галстуке, увидел его в глубине автобуса и что-то сказал лысому на ухо, но тот, пожав плечами, из деликатности не оглянулся. Бог с ними, какое-нибудь начальство едет проверять колхозные или совхозные дела. Едут и пусть едут, у него сегодня своя задача.
А ехать было до Степного без малого три часа. Скоро над тянувшейся по одну сторону шоссе густой посадкой из акаций, кустов сирени и диких маслин поднялось солнце, и в автобусе сделалось жарко, как в духовке. Тут Матюшенко пожалел, что надел сдуру костюм, а не едет в одной сорочке или в майке с короткими рукавами, как ехало большинство мужчин в автобусе, но, представив себе вполне возможную встречу с Валькой и памятуя злополучные трусы, решил, что в костюме и в шляпе он все-таки куда представительней. Пиджак он скинул, но впору было скинуть и все остальное, оставшись, как дома, в одних трусах. Стало даже немного мутить. А тут еще как на грех он выпил бутылку пива...
Положение осложнялось тем, что на остановках он не выходил из автобуса - боялся столкнуться с теми двумя, а они обязательно спросят: "Как же так, сказал, что едешь совсем в другое место, а сам..." Выходит, обманул. А он и сам не знает, зачем ляпнул. Откуда они на его голову взялись, думал он и терпел. По этой самой причине долгожданная встреча с родиной стала Матюшенку даже немного пугать: ее не хотелось начинать с поисков общественного туалета, который еще черт знает есть там или нет, хотя село теперь вроде и не село, а поселок городского типа. Последнее обстоятельство давало некоторую надежду, и все-таки, когда справа от дороги величественно проплыл знакомый с малых лет пологий курган - старинная казацкая могила, - Матюшенко решил попросить шофера остановиться, чтобы выйти, немного не доезжая до села. Это как раз совпадало с его первоначальным планом увидеть Жабунево с того самого памятного ему места, где он когда-то мальчишкой ловил самодельными капканами сусликов, а один раз даже поймал настоящую лису; шкуру пушистой красавицы мать продала жене директора школы, а ему на вырученные деньги купила новый ватник. На своих двух знакомцев, пробираясь по проходу, он старался не смотреть.
Но получилось так: вылетев из автобуса, Матюшенко мигом исчез в зарослях лесозащитной полосы, а когда немного погодя опять выбрался на дорогу, то нос к носу едва не столкнулся с теми самыми двумя - они стояли на обочине и, щурясь от солнца, оглядывали колхозные поля. Вернее, оглядывал очень толстый, стоял, как маршал на картине, - живот вперед, руки за спину, а тот, что потоньше и помоложе, взглянув на Матюшенку с пониманием,сказал:
- Жарко в автобусе. Решили вот немного пройтись пешком..
- Я тоже решил пройтись пешком, - бодро сказал Матюшенко. И вдруг увидел вдалеке крыши родного села...
- Вот и хорошо, - кивнул тот, что потоньше. - Значит, будете свидетелем исторического события.
- Ладно тебе, Паша, - не поворачивая головы, вздохнул толстяк. - Красотища-то какая - как море...
А Паша опять подмигнул Матюшенке:
- Да, да, не удивляйтесь. Сейчас на ваших глазах известный советский писатель, - и он назвал фамилию, которую Матюшенко никогда раньше не слыхал, - вспомнив свое босоногое, домотканое, беспорточное - какое там еще? - детство, осуществит заветную мечту: полежит в пшенице. Сколько лет не лежал, Вася? - окликнул он приятеля.
Толстый Вася оглянулся и серьезно сказал:
- Лет сорок пять, не меньше. Вот тебе и босоногое детство...
Тогда Матюшенко закричал:
- Постойте, братцы! Да я сам лет тридцать в пшенице не лежал! А то и больше. Я, можно сказать, тоже за этим сюда приехал, ей-богу!
Паша без всякого энтузиазма кивнул:
- Ну вот, еще один романтик - приехал полежать в пшенице за сто верст. Что мне с вами делать...
- Мы, допустим, не за тем приехали, - кинув на Матюшенку хмурый взгляд, буркнул Вася.
- Да я тоже не за тем приехал! Но если честно, вроде и за тем. Понимаете...
- Все ясно, - и Паша поставил портфель в траву. - Придется, видно, и мне полежать заодно с вами. Устроим, так сказать, братское лежание. Ну что, начнем, пока вокруг никого нету?
- Начнем! - Матюшенко бросил пиджак с портфелем на землю и принялся быстро расстегивать рубаху, словно он собирался лезть не в пшеницу, а в воду. Но у самой кромки поля остановился. - Что же вы, товарищи?
Товарищи стояли на дороге и не двигались с места. Моложавый крепкий Паша, в черной шевелюре которого было совсем мало седых волос, прищурив глаз, хитровато поглядывал на друга: как, мол, в самом деле полезем или это была шутка, а Вася с такой миной на лице, будто хватил кислого, сказал, повернувшись к нему:
- Балаболка чертова. Разве это так делается...
И Матюшенко тоже понял: это ведь совсем разные вещи - лежать в пшенице одному, как об этом давно мечталось, или если они, три таких пожилых толстых типа, как три медведя, на четвереньках полезут в колхозный огород. Кроме смеха ничего из этого не выйдет.
- Да, ничего не получится, - сказал он с сожалением. - Втроем не будет никакого эффекту. Тогда знаете что...
И Матюшенко предложил друзьям осуществить мечту хотя бы наполовину, то есть если полежать действительно нельзя, то кто же им мешает посидеть в пшенице. Тем более что каждый знает - сидеть втроем даже лучше, чем одному, и ничем не хуже, чем с кем-нибудь на пару. Тут вообще другой принцип: чем больше, тем лучше. И стал, загибая пальцы, перечислять содержимое своего портфеля - пальцев на обеих руках едва хватило.
- А что, неплохая идея, - сказал Паша, - пора и в самом деле закусить. У нас с собой тоже кое-что есть, - кивнул он Матюшенке. - Место хорошее. Ну как, Вася?