Захар Павлович заметил: человек говорит ясно, четко, справедливо, без всякого доверия - наверно, будет умнейшей властью, которая либо через год весь мир окончательно построит, либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет.
- Ты запишись, Саш, для пробы, - сказал Захар Павлович. - А я годок обожду.
- Для пробы не записываем, - отказал человек. - Или навсегда и полностью наш, или - стучите в другие двери.
- Ну, всурьез, - согласился Захар Павлович.
- А это другое дело, - не возражал человек.
Саша сел писать анкету. Захар Павлович начал расспрашивать партийного человека о революции. Тот отвечал между делом, озабоченный чем-то более серьезным.
- Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в казармах произошел бунт. Понял? А в Москве уже вторую неделю у власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.
- Ну?
Партийный человек отвлекся телефоном. "Нет, не могу, - сказал он в трубку. - Сюда приходят представители масс, надо же кому-нибудь информацией заниматься!"
- Что ну? - вспомнил он. - Партия туда послала представителей оформить движение, и ночью же нами были захвачены жизненные центры города.
Захар Павлович ничего не понимал.
- Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!
Захар Павлович даже раздражался.
- Ну, товарищ рабочий, - спокойно сказал член партии, - если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.
- В Москве нет беднейших крестьян, - усомнился Захар Павлович.
Мрачный партийный человек еще более нахмурился: он представил себе все великое невежество масс и то, сколько для партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством. Он заранее почувствовал усталость и ничего не ответил Захару Павловичу. Но Захар Павлович донимал его прямыми вопросами. Он интересовался, кто сейчас главный начальник в городе и хорошо ли знают его рабочие.
Мрачный человек даже оживился и повеселел от такого крутого непосредственного контроля. Он позвонил по телефону. Захар Павлович загляделся на телефон с забытым увлечением. "Эту штуку я упустил из виду, - вспомнил он про свои изделия. - Ее я сроду не делал".
- Дай мне товарища Перекорова, - сказал по проволоке партийный человек. - Перекоров? Вот что. Надо бы поскорей газетную информацию наладить. Хорошо бы популярной литературки побольше выпустить... Слушаю. А ты кто? Красногвардеец? Ну, тогда брось трубку - ты ничего не понимаешь...
Захар Павлович вновь рассердился:
- Я тебя спрашивал оттого, что у меня сердце болит, а ты газетой меня утешаешь... Нет, друг, всякая власть есть царство, тот же синклит и монархия, я много передумал...
- А что же надо? - озадачился собеседник.
- Имущество надо унизить, - ответил Захар Павлович. - А людей оставить без призора. К лучшему обойдется, ей-богу, правда!
- Так это анархия!
- Какая тебе анархия - просто себе сдельная жизнь!
Партийный человек покачал лохматой и бессонной головой:
- Это в тебе мелкий собственник говорит. Пройдет с полгода - и ты сам увидишь, что принципиально заблуждался.
- Обождем, - сказал Захар Павлович. - Если не справитесь, отсрочку дадим.
Саша дописал анкету.
- Неужели это так? - говорил на обратной дороге Захар Павлович. - Неужели здесь точное дело? Выходит, что так.
На старости лет Захар Павлович обозлился. Ему теперь стало дорого, чтобы револьвер был в надлежащей руке, - он думал о том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков. Лишь в последний год он оценил то, что потерял в своей жизни. Он утратил все - разверзтое небо над ним ничуть не изменилось от его долголетней деятельности, он ничего не завоевал для оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной разлуки с жизнью, не завладев в ней наиболее необходимым. И вот теперь он с грустью смотрит на плетни, деревья и на всех чужих людей, которым он за пятьдесят лет не принес никакой радости и защиты и с которыми ему предстоит расстаться.
- Саш, - сказал он, - ты сирота, тебе жизнь досталась задаром. Не жалей ее, живи главной жизнью.
Александр молчал, уважая скрытое страдание приемного отца.
- Ты не помнишь Федьку Беспалова? - продолжал Захар Павлович. - Слесарь у нас такой был - теперь он умер. Бывало, пошлют его что-нибудь смерить, он пойдет, приложит пальцы и идет с расставленными руками. Пока донесет руки, у него из аршина сажень получается. "Что ж ты, сукин сын?" - ругают его. А он: "Да мне дюже нужно - все равно за это не прогонят".
Лишь на другой день Александр понял, что хотел сказать отец.
- Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, - напутствовал Захар Павлович, - но тебе надо глядеть и глядеть. Помни - у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы людей без души живут, - тут великое дело... Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться.
Захар Павлович разжигался от собственных слов и все более восходил к какому-то ожесточению.
- А иначе... Знаешь, что иначе будет? В топку - и дымом по ветру! В шлак, а шлак - кочережкой и под откос! Понял ты меня или нет?..
От возбуждения Захар Павлович перешел к растроганности и в волнении ушел на кухню закуривать. Затем он вернулся и робко обнял своего приемного сына.
- Ты, Саш, не обижайся на меня! Я тоже круглый сирота, нам с тобой некому пожалиться.
Александр не обижался. Он чувствовал сердечную нужду Захара Павловича, но верил, что революция - это конец света. В будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича, а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул. В своем ясном чувстве Александр уже имел тот новый свет, но его можно лишь сделать, а не рассказать.
Через полгода Александр поступил на открывшиеся железнодорожные курсы, а затем перешел в политехникум.
По вечерам он вслух читал Захару Павловичу технические учебники, а тот наслаждался одними непонятными звуками науки и тем, что его Саша понимает их.
Но скоро ученье Александра прекратилось, и надолго. Партия его командировала на фронт гражданской войны - в степной город Урочев.
Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале, поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом предупредительные слова:
- Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик - сам все знаешь... Главное, не надо этим делом нарочно заниматься - это самая обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то тянет, чего-то хочется... У всякого человека в нижнем месте целый империализм сидит...
Александр не мог почувствовать империализма в своем теле, хотя нарочно вообразил себя голым.
Когда подали сборный эшелон и Александр пролез в вагон, Захар Павлович попросил его с платформы:
- Напиши мне когда-нибудь письмо, что жив, мол, и здоров, - только и всего...
- Да я больше напишу, - ответил Саша, только сейчас заметив, какой старый и сиротливый человек Захар Павлович.
Вокзальный колокол звонил уже раз пять, и все по три звонка, а эшелон никак не мог тронуться. Сашу оттерли от дверей вагона незнакомые люди, и он больше наружу не показывался.
Захар Павлович истомился и пошел домой. До дома он шел долго, всю дорогу забывая закурить и мучаясь от этой мелкой досады. Дома он сел за угольный столик, где всегда сидел Саша, и начал по складам читать алгебру, ничего не понимая, но постепенно находя себе утешение.
1927