Захар Павлович терялся в своих догадках; всю жизнь его отвлекали случайные интересы, вроде машин и изделий, и только теперь он опомнился: что-то должна прошептать ему на ухо мать, когда кормила его грудью, что-то такое же кровно необходимое, как ее молоко, вкус которого теперь навсегда забыт. Но мать ничего ему не прошептала, а самому по весь свет нельзя сообразить. И поэтому Захар Павлович стал жить смирно, уже не надеясь на всеобщее коренное улучшение: сколько бы ни делать машин - на них не ездить ни Прошке, ни Сашке, ни ему самому. Паровозы работают либо для посторонних людей, либо для солдат, но их везут насильно. Машина сама - тоже не своевольное, а безответное существо. Ее теперь Захар Павлович больше жалел, чем любил, и даже говорил в депо паровозу с глазу на глаз:
- Поедешь? Ну, поезжай! Ишь как дышла свои разработал - должно быть, тяжела пассажирская сволочь.
Паровоз хотя и молчал, но Захар Павлович его слышал. "Колосники затекают - уголь плохой, - грустно говорил паровоз. - Тяжело подъемы брать. Баб тоже много к мужьям на фронт ездят, а у каждой по три пуда пышек. Почтовых вагонов, опять-таки, теперь два цепляют, а раньше - один, - люди в разлуке живут и письма пишут".
- Ага, - задумчиво беседовал Захар Павлович и не знал, чем же помочь паровозу, когда люди непосильно нагружают его весом своей разлуки. - А ты особо не тужись - тяни спрохвала.
"Нельзя, - с кротостью разумной силы отвечал паровоз. - Мне с высоты насыпи видны многие деревни: там люди плачут - ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в сальник - туго затянули, поршневую скалку нагрею на ходу".
Захар Павлович шел и отдавал болты на сальнике.
- Действительно, затянули, сволочи, разве ж так можно!
- Чего ты там возишься? - спрашивал дежурный механик, выходя из конторы. - Тебя очень просили копаться там? Скажи - да или нет?
- Нет, - укрощенно говорил Захар Павлович. - Мне показалось, туго затянули...
Механик не сердился.
- Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни - все равно на ходу парят.
После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу:
"Дело не в затяжке - там шток посредине разработан, оттого и сальники парят. Разве я сам хочу это делать?"
- Да я видел, - вздыхал Захар Павлович. - Но я ведь обтирщик - сам знаешь, мне не верят.
"Вот именно!" - густым голосом сочувствовал паровоз и погружался во тьму своих охлажденных сил.
- Я ж и говорю! - поддакивал Захар Павлович.
Когда Саша поступил на вечерние курсы, то Захар Павлович про себя обрадовался. Он всю жизнь прожил своими силами, без всякой помощи, никто ему ничего не подсказывал - раньше собственного чувства, а Саше книги чужим умом говорят.
- Я мучился, а он читает - только и всего! - завидовал Захар Павлович.
Почитав, Саша начинал писать. Жена Захара Павловича не могла уснуть при лампе.
- Все пишет, - говорила она. - А чего пишет?
- А ты спи, - советовал Захар Павлович. - Закрой глаза кожей - и спи!
Жена закрывала глаза, но и сквозь веки видела, как напрасно горит керосин. Она не ошиблась - действительно, зря горела лампа в юности Александра Дванова, освещая раздражающие душу страницы книг, которым он позднее все равно не последовал. Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место - та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В семнадцать лет Дванов еще не имел брони над сердцем - ни веры в бога, ни другого умственного покоя; он не давал чужого имени открывающейся перед ним безыменной жизни. Однако он не хотел, чтобы мир остался ненареченным, - он только ожидал услышать его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний.
Однажды он сидел ночью в обычной тоске. Его не закрытое верой сердце мучилось в нем и желало себе утешения. Дванов опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слова песни.
Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра, дующего в просторную тьму позади него, а впереди, откуда рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное - горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь, и пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату будущей жизни.
- Вот это я! - громко сказал Александр.
- Кто ты? - спросил неспавший Захар Павлович.
Саша сразу смолк, объятый внезапным позором, унесшим всю радость его открытия. Он думал, что сидит одиноким, а его слушал Захар Павлович.
Захар Павлович это заметил и уничтожил свой вопрос равнодушным ответом самому себе:
- Чтец ты - и больше ничего... Ложись лучше спать, уже поздно...
Захар Павлович зевнул и мирно сказал:
- Не мучайся, Саш, ты и так слабый... И этот в воде из любопытства утонет, - прошептал для себя Захар Павлович под одеялом. - А я на подушке задохнусь. Одно и то же.
Ночь продолжалась тихо - из сеней было слышно, как кашляют сцепщики на станции. Кончался февраль, уже обнажались бровки на канавах с прошлогодней травой, и на них глядел Саша, словно на сотворение земли. Он сочувствовал появлению мертвой травы и рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по отношению к себе.
Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а самого себя воображал с трудом. О себе он только думал, а постороннее чувствовал с впечатлительностью личной жизни и не видел, чтобы у кого-нибудь это было иначе.
Захар Павлович однажды разговорился с Сашей, как равный человек.
- Вчера котел взорвался у паровоза серии Ще, - говорил Захар Павлович.
Саша это уже знал.
- Вот тебе и наука, - огорчался по этому и по какому-то другому поводу Захар Павлович. - Паровоз только что с завода пришел, а заклепки к черту!.. Никто ничего серьезного не знает - живое против ума прет...
Саша не понимал разницы между умом и телом и молчал. По словам Захара Павловича выходило, что ум - это слабосудная сила, а машины изобретены сердечной догадкой человека - отдельно от ума.
Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и странными голосами говорили люди, как чужие племена.
- Кочуют! - прислушивался Захар Павлович. - До чего-нибудь докочуются.
Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни, он ничуть не удивился революции.
- Революция легче, чем война, - объяснял он Саше. - На трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так...
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят - добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал дверями, не давая заснуть жене.
- Да угомонись ты, идол бешеный! - ворочалась в одиночестве старуха. - Вот пешеход-то!.. И что теперь будет - ни хлеба, ни одежи!.. Как у них руки-то стрелять не отсохнут - без матерей, видно, росли!
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой, поддакивая дальней стрельбе.
"Неужели это так?" - спрашивал себя Захар Павлович и уходил закуривать новую цигарку.
- Ложись, леший! - советовала жена.
- Саша, ты не спишь? - волновался Захар Павлович. - Там дураки власть берут, может, хоть жизнь поумнеет.
Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар Павлович искал самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в нее. Все партии помещались в одном казенном доме, и каждая считала себя лучше всех. Захар Павлович проверял партии на свой разум - он искал ту, в которой не было бы непонятной программы, а все было бы ясно и верно на словах. Нигде ему точно не сказали про тот день, когда наступит земное блаженство. Одни отвечали, что счастье - это сложное изделие, и не в нем цель человека, а в исполнении исторических законов. А другие говорили, что счастье состоит в сплошной борьбе, которая будет длиться вечно.
- Вот это так! - резонно удивлялся Захар Павлович. - Значит, работай без жалованья. Тогда это не партия, а эксплуатация. Идем, Саш, с этого места. У религии и то было торжество православия...
В следующей партии сказали, что человек настолько великолепное и жадное существо, что даже странно думать о насыщении его счастьем - это был бы конец света.
- Его-то нам и надо! - сказал Захар Павлович.
За крайней дверью коридора помещалась самая последняя партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный человек, а остальные отлучились властвовать.
- Ты что? - спросил он у Захара Павловича.
- Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?
- Социализм, что ль? - не понял человек. - Через год. Сегодня только учреждения занимаем.
- Тогда пиши нас, - обрадовался Захар Павлович.
Человек дал им по пачке мелких книжек и по одному вполовину напечатанному листу.
- Программа, устав, резолюция, анкета, - сказал он. - Пишите и давайте двух поручителей на каждого.
Захар Павлович похолодел от предчувствия обмана.
- А устно нельзя?
- Нет. На память я регистрировать не могу, а партия вас забудет.
- А мы являться будем.
- Невозможно: по чем же я вам билеты выпишу? Ясное дело - по анкете, если вас утвердит собрание.