Михаил, чувствуя страшную усталость, прикрыл глаза. Грезилась степь, такая желанная и недостижимая. Ничего не хотелось ему сейчас, но только бы лежать в прогретой полднем степной траве у родимой своей Чумаковки.
Гулко гукали буферами вагонетки, клацал клетьевой замок, со старческим сипом и кряхтеньем падала из ствола вода, воздушная струя шипела с подвывом, и в этом монотонном шуме голоса откатчиков выделялись чеканно, металлически.
- Дави, дави. Ну! - требовал Федор Лытков.
- Пойдет - не кажилься - досадовал молодой голос. - Оставь пар для старухи!..
- Ну, это... трепло!
- Ла-адно, - нехотя соглашался молодой.
"Гах, гук, ах-х, пши-и-с-с", - убаюкивал шум - и опять голос Лыткова:
- Я, Генка, вчерась Пушкина видал в телевизоре. То - артисты, а это - сам... с царем смело говорил, как я с тобой...
- И царя Николашку видел? - куражился молодой.
- Кати, жеребец! Разнуздался! - обиделся Лытков.
Михаил, по уши закутавшись, выдыхал из себя тепло под спецовку, но не мог одолеть липкого холода и чувствовал сквозь полудрему, как весь стыло шершавится. "Ничего, дождемся... - говорил себе, чувствуя свое нездоровье. - Только бы Загребин больше не цеплялся".
...Когда-то, в нестрогое к технике безопасности время, в шахте курили. Михаил помнил, как выдали на-гора троих обуглившихся проходчиков, взорвавших метан цигаркой, как ревел шахтовый гудок - тогда и такое было; как, уже после похорон, на общешахтовом наряде дед Валентины Андрей Павлович Туров, с силой протягивая в груди силикозные легкие, точно железякой, грохал рукой по дубовой трибуне:
- До коих пор, в бога вас! В железа табашников, в етапы!..
Вскоре, будто отозвавшись на угрозы деда Андрея, сошел сверху закон, строжайше запрещающий курение в шахте. У ствола, при спуске в шахту, поставили табакотрусов из изработавшихся вконец стариков. А толку-то! Тот же дед Андрей сперва взялся круто: ощупает у шахтера карманы, заставит снять каску и, коль чувствует подозрение, требует:
- А ну-ка, расстегни штаны, молодец!
А смена напирает, волнуется - людей сотни, а по графику спуск полчаса длится.
- Ты, старый хрипун! Поищи у бабки!.. - кричали более ярые.
На помощь к деду Андрею прибегал из шахткома Иван Яковлевич Загребин. Деловито и аккуратно, чтоб не замараться о спецовки, продирался в голову очереди, к решетке клети, взбирался на дедову лавку и, махая руками, кричал поверх касок специальным для такой обстановки голосом:
- "Товарищи! Товари-ищи-и! Будьте сознательными! Не нарушайте технику безопасности-и! Ваша жизнь нужна Родине-е!
- В шахту нада-а!..
Задние поджимали передних, те прорывались в клеть потоком.
- Товарищи-и! - вопил Загребин, страдальчески скрещивая руки на груди. Спрыгивая с лавки и подрагивая щеками, уходил возмущенно и обиженно.
- Выполнил приказ? Иди, наверху хвостом помети, - неслось вслед Загребину.
Из-за проверок шахтеры стали опаздывать к месту работы, и шахтовое начальство решило не обыскивать, пустить дело на самосознание да закон, но деды оставались еще торчать у ствола для кое-какой острастки.
Дед Андрей особо строг был к своему зятю: чужих пропускал в клеть, а ему заступал дорогу.
- Папиросы есть? - А сам глазками, как острыми осколками угля, норовил в душу продолбиться.
Михаил тогда еще не курил толком. Стеснялся тещи и жены, а деда побаивался. Дед табака не переносил: "В шахте мало газу - тут еще хапать". Михаила заподозревал с первых его затяжек, заставлял дышать ему прямо в землистый, искрапленный углем нос. Михаил хукал в себя, дед вроде в шутку хватал его за ухо, приказывал:
- Не напрягай пузо, вольней дыши! - Отводил нос, задумчиво глядел в пол, опять нюхал. - Воняет, а чем, пес тебя знает...
На всякий случай, опять же будто шутя, давал по носу щелчка - ногтем, как железной ложкой. Голова Михаила дергалась, из глаз вытряхивались слезы.
- Че дерешься?! - фальшиво обижался Михаил, радуясь тому, что через чесночную со смородинным листом зажевку дед не пронюхал табачного дыма.
- Сма-атри, молодец, прихвачу, бой будет!
И прихватил, да в такое время и таком месте, что и через двадцать лет Михаилу вспоминать неохота. Перед спуском в шахту у ствола дед ладонями, как булыжниками, стал остукивать Михаилу бока, нагоняя страху, добрался до широкого голенища резинового сапога, извлек из-за складок портянки полпачки измятого "Прибоя". Михаилу сперва даже как-то бесшабашно-весело стало: "Вот, мол, какой я смелый". И папиросы он нес в шахту не для себя, а Колыбаеву, тот еще в чистой раздевалке заметался: "Возьми, Мишка". - "Да ты что? Не-ет. Да я и не курю. Нет!" - "Не курю!.. О себе только... - окрысился Колыбаев. - Там же дед твой. Найдет - смолчит". - "Ла-адно, возьму, курец - пухлые уши!.." Шутки-хаханьки. А они, эти шутки, ой, как дорого обошлись, ума подбавили: живи, вспоминай да с законом не балуй: закон не дед Андрей, щелчком по носу не отделаешься. Это Михаил тогда сразу понял по лицу деда: как-то посерело оно вмиг. Дед долго совал папиросы мимо своего кармана, а глаза его мигали растерянно и недоуменно. Шахтеры примолкли, и четко Михаил услыхал:
- Все. Один допрыгался...
- Заткнись! - шикнул кто-то. - Никто не видел ничего!..
Вот тут-то и оборвалось внутри Михаила. Его веселость отлетела. Он так покраснел, что ему казалось, будто в сумрачном приствольном помещении стало светлее от его пылающего лица и весь его позор и преступление и вовсе видны всем.
Дед еще что-то подумал, и тут глаза его стали расширяться, полниться гневом. Он резко откинул плечо да как долбанет Михаила - еле каска удержалась, а голова кругом пошла. Шахтеры - в хохот. Аут, кричат, чистая победа.
Ясно, победителей не судят, а Михаил был кругом виноват. На его беду, тут же появился Загребин.
- Ну вот и поймали! - Вид у Загребина был таким, будто это сделал он, и только он. Одной рукой держал Михаила за рукав, другой требовал у деда Андрея папиросы. - Давай-ка, давай-ка сюда! - приказывал строго, оглядывал перепуганного Михаила, и то ли сочувствовал ему, то ли пугал: - Как же ты, а?.. Ведь загремишь под новый закон годика на три. Себя не жалеешь - о родителях бы подумал...
- Эй, чего прилип к парню?.. Мишка, тряхни мордастого да вали в шахту! - шумели шахтеры.
- А что там? - тянули шеи любопытные из хвоста очереди.
- Да Свешнева с табаком накрыли.
- Какого Свешнева?
- А бес его! Из солдат какой-то.
- Гляди-ка, дед-то, говорят, родня ему.
- Ну? Да по мордам его!.. Бей, значит, своих, чтоб чужие боялись! Жалко, укатают парня. Загребин не отступится - легко, пес, хлеб добывает!..
Загребин, багровея от натуги, тянул Михаила за рукав от ствола, тот упирался, спецовка на нем перекосилась, обнажив другую руку, широкую в ладони и узкую, жилистую в запястье, как у всех, у кого в детстве был рахит.
- Не тронь. Отпусти! - сдавленным голосом требовал Михаил. - Сам пойду. Отпусти-и! Шакал!
Рванулся отчаянно, встал, затравленно водил глазами.
- Оскорблять?! - взвизгнул Загребин, поймал Михаила за полу. - Слышали? - звал шахтеров в свидетели.
- Слыхали! - крикнул кто-то из толпы. - Шакал и есть!..
Хохот такой поднялся, что пыль от спецовок пошла, и этот хохот долго звучал из уносимой в глубину бетонного ствола клети мягким, слабеющим эхом: а-а-о-у-у... И все притихли, невольно прислушиваясь к этому звуку, и присмиревший Михаил понял, в какую он попал беду. Его будут судить, а потом надолго-долго закроют за железной дверью. Слышал он от крепильщика Иванкина, человека тихого, с рыхлым и серым, как порода, лицом: "От сумы да от тюрьмы не зарекайся... Жизнь!" Иванкин говорил многозначительно, с видом человека, познавшего жизнь на всю ее ширь и глубь, а теперь со смиренной мудростью поглядывающего на нее со стороны.
А Михаил и в мыслях боялся допустить, что тюрьма может составить часть его жизни. Она, по его понятиям, существовала где-то за страшным пределом, ступить за который - все равно что умереть позорной смертью. И сама она - как смерть для людей, помеченных судьбой, которым с рождения предопределено стать злодеями или умереть в юном или молодом возрасте. Нет, нет, это все не для него - он чист, честен и вечен, и не только смерть, но и старость его минует, а если нет, то будет она в такой неопределенной дали, что не проглянуть в нее, в ту даль, да и не стоило туда проглядывать. А тут, что это?.. Да и за что? За полпачки "Прибоя"? И потом - туда?.. Неужели он - уже не он и незримо отделен от нормального мира, нормальных людей, причислен и выкинут в тот предел ужаса и позора?..
- Дядя Ваня, я нечаянно. - Губы у Михаила тряслись, глаза суетливо и просяще бегали. - Прости, дядя Ваня. Я больше не буду... Нечаянно...
- Нечаянно?! За нечаянно - бьют отчаянно! Пошли, пошли к начальству шахты! - Загребин подталкивал уже не сопротивлявшегося Михаила. - И ты иди! - позвал деда. - Ишь, своих прикрывать! Поставили тебя тут, так чтоб честно...
- Ну, ты про честь-то... - Дед Андрей вдруг окинул гневным взглядом Михаила: - Чего сопли распустил, пакостник? Пошли ответ держать!..
Широко хотел дед зашагать, гордо, да не вышло: засеменил, шаркая резиновой обувкой по выбитому цементному полу, норовил выправить излом в пояснице, но крепко заколодили ее годы, работа внаклонку да лиственничные бревна-рудстойки. Откинув голову назад, он шел, дважды переломленный: в пояснице и в шее, - и таким жалким показался Михаилу в своей гордости, что спрятанные после окрика деда слезы наживились опять.
Загребин у дверей кабинета директора шахты вскинул руку перед лицом деда Андрея: "Погоди". Просунулся наполовину в дверной проем, громко доложил: