- Хэх! Додумался. Раб... В шахте я, Миша, добытчик воли, значит, тоже вольный. Я же сознательно лезу в эту соковыжималку, чтоб заработать деньги, и на работе не халтурю. Скажи, ты хоть раз заметил, чтоб я ленился, а?
- Не скажу.
- Во! - Азоркин выполоскал рот, сплюнул воду в сторону. - Волю неволей да ленью не добудешь! - изрек назидательно.
- Ну а какая же она у тебя, воля, там, на-гора? - поинтересовался Михаил.
- Какая? - подмигнул Азоркин. - Ты сам сказал, что я ветром буйным живу. А ветер по воле не тужит. - Он долго, с глубоко запрятанной в себя улыбкой и сочувствующе глядел на Михаила. - Ищешь правду в людях, а своей правды не знаешь. Вот ты и есть, Миша, раб. Точно, раб. У тебя-то как раз и нету воли нигде: ни на-гора, ни здесь... Не дали же тебе Головкин с Колыбаевым лаву кострить. Не дали. И ты сел со своей волей. Головкин пошел ва-банк... У этого же борова клыки наружу... Конец квартала: каждый кусок угля - на премиальные. А ты под горячую руку: кострить.
- А ты - не кострить?
- Да мне не надо, вот в чем разница! Ну, это... может, и надо... как бы тебе сказать: по-моему, если не хотят, то есть препятствуют, как говорится, силы враждебные, и пускай препятствуют. Я это препятствие штурмовать не буду. Чихал я на это все, потому что я свободный! На днях по телевизору один мужик в белом пиджаке из какой-то пьесы сказал: дескать, нету правды на земле и на небе она, правда, тоже не ночевала. Руками и ногами голосую за слова золотые, хотя я сам давно понимал, что правда все же есть, только не общая правда, как, к примеру, баня или столовая, но у каждого человека она своя: у тебя своя, у Головкина своя, у меня своя, ну и тэдэ и тэпэ... Твоя правда - быть всю жизнь в неволе, потому что хочешь, чтоб было по-твоему, а хотение не сбывается, а сбывается так, как другой хочет, у которого документы получше твоих, а я к хотению стремлюсь там, где мне есть простор... Я на скользкое не пойду и в узкую щель не полезу.
- Если бы ты поддержал меня против Головкина, - с грустью в голосе сказал Михаил, - то наверняка лаву сегодня не портили бы.
Азоркин вдруг вскинул голову так, что каска свалилась, и стал вытрубливать хохот, И оборвал внезапно:
- Ты ему это... мочись в глаза, а он - божья роса! Час толкую, как лбом в забой... При чем тут лава, а? При чем тут кто кого поддерживает или сваливает? А-а! - отмахнулся досадливо. - Пошли вы... - Азоркин длинно и весело выругался. - Тебе бороться охота! Вы же, такие, нормально не живете, вам все борьбу подавай, кулаками в воздухе помахать - милое дело. Вот и маши. Или одному неловко дурость выказывать - дураков к себе вербуешь?
- Зря ты, Петр, столько слов тратишь, - вздохнул Михаил. - Я тебя не осуждаю - чего ты оправдываешься, я тебя понять хочу. Правда, говорят, суда не боится. Ты вроде весело говорил, а сам злишься, потому что ты одинокий и даже своей правде не доверяешь.
- Я самому себе доверяю. Вот тут у меня, - Азоркин ткнул себя в грудь, - все мои судьи и защитники. Я сам себе друг и брат, ни к кому претензий не имею - потому мне все одинаковы: что Головкин, что ты, что... не знаю, кто еще...
- Что фашист-палач? - подсказал Михаил.
- Не превышай меру! - нисколько не смутился Азоркин. - За превышение по затылку бьют. - Азоркин вдруг по-собачьи замер, вглядываясь в сторону верхнего выхода. - Видал? - кивнул неопределенно. - Ефим побежал по телефону орать. Глядишь, включат конвейер, испортят нам беседу... Так вот, значит, уважать некого, некого и любить... Меня жизнь делала... Все справедливо!
Конвейер завизжал, загремел скребковой цепью, проглатывая слова Азоркина и будоража нервы. Михаил, пригибаясь на ходу к уху Азоркина, прокричал:
- Не дай бог, прижмет хвост, тогда и поглядим, кого уважать, кого любить станешь...
- А во! - Азоркин ткнул Михаилу под нос черный кукиш. - Не зауважаю, не полюблю!.. Я лучше голову в петлю!..
"Дурак-дурачина, - тянулось липучей резиной в мыслях Михаила то ли о себе, то ли об Азоркине. - Вот уж дурак так дурак!" - И он хряскал уголь, не тратя сил, легко, да тоннами, тоннами же переносил на себе рудстойки, убивая силы, сбереженные на машине.
Сам себя забыл в труде, пять последних часов в пять минут обернулись, когда в уши сладостным пением полилась тишина, и тут услышал удаляющиеся шаги напарников и колыбаевское: "Михаил, догоняй!"
Вот тогда, отирая пот и одеваясь, он представил получасовой путь от лавы до ствола, подъем в клети на-гора, переодевание с баней, дорогу от шахты до дома поперек ночного городка да еще по ответвлению-распадку вверх, представил весь путь, и впервые за десятки лет таким недосягаемо далеким показался дом, таким неодолимым путь (который был сроду радостным и легким), что невольно опустился на почву у стойки, чтобы накопить силы перед дорогой.
2
Он очнулся, как ото сна, вскинулся: "Вот елки, нашел место - в лаве, под "разгулявшейся" кровлей сидеть! Смена давно на-гора поднялась, наупрашиваешься стволового, чтобы одному клеть дал".
Поднялся, ойкнул от боли в пояснице, а тут хлобыстнул корж породы килограммов на триста прямо на комбайн. "Завалит к черту, а что сделаешь один?" Но место вывала породы оглядел. Корж, падая, раздвинул крепь, и в раковине купола отслаивалась, надувалась порода, еще готовясь сорваться.
Михаил включил комбайн, дал задний ход. Комбайн, будто в благодарность, мягко заурчал, закряхтел и медленно попятился под целую крепь. "Ну вот, тут и отдыхай, тут тебя не ушибет. Отдыхай, а я - домой. - На ходу нашел в кармане часы и вовсе раздосадовался: - Почти час просидел, чтоб меня!.."
Стволовой Иван Яковлевич Загребин, дородный, с гладким, совсем не шахтерским лицом, на просьбу Михаила подняться на-гора с какой-то радостной строгостью сказал:
- Посидишь!
"Уж не везет, так сплошняком". - Михаил покорно сел на лавку, кутаясь в спецовку и удивляясь появлению Загребина под стволом, потому что Загребин самый большой активист на шахте и поэтому почти не бывает на работе.
Из ствола обвально хлестала вода, откатчики лаково блестели резиновыми куртками, выталкивая из клети вагонетки с вымоченной рудстойкой и распилом. Ветер с шипением нес крупную плотную водяную пыль, и Михаилу представлялось, что он не на ветру сидит, а в стремительном потоке воды. "Полощет на-гора, - подумал уже в который раз. - Как бы не заколеть тут".
Загребин, в резине поверх ватника, плавно двигался от замков клетьевых решеток к сигнальному щиту. Подав сигнал в машинное отделение, он важно прохаживался в ожидании клети. Голову он держал высоко, рот кривил в презрительной улыбке, большие серые глаза - застывшие и немигающие, и Михаилу подумалось, что они так же безжизненны и холодны, как мокрая резина.
Стволовой - должность легкая, но власть над людьми имеется. Не то чтобы власть, но зависимость от него, что ли. Спуск и подъем людей делается строго по графику. После смены выстроятся шахтеры очередью к клети, и когда, к примеру, у всех часы показывают ровно пять, то у Загребина - без десяти минут. Люди из душных забоев потные - спецовки насквозь, а ветер у ствола до десяти метров в секунду.
- Поднимай! Время!
Загребин - руки за спину, туда-сюда невозмутимо и отрешенно.
- Ты погляди, прохлаждается, гадюка! - выкрикнет кто-нибудь, стараясь шибко не выказывать себя из-за спин Загребину.
- Празднует, что не у него - у другого кишки стынут!..
- Не трогайте его, а то еще накинет пяток минут. Или ранний уход с работы пришьет.
- А что я - раньше? Гляди, поверили ему!..
- Да кто ему поверит... такому-то?..
- Там потом доказывай!
Михаил задержался без причины, и к Загребину теперь не подступиться. Он взял из вагонетки доску пошире, приладил заветрие, но Загребин отнес доску опять в вагонетку.
- Не положено струе сопротивление делать, - сказал поучительно. - Не знаешь, что ль? - Сел рядом, загородил собой от ветра, спросил дружелюбно: - Проспал, что ль?
Михаил коротким взглядом увидел выпуклый водянистый глаз, широкую кость лба - лицо могучее и даже мужественное. Но из мерзлоты будто.
- Я говорю - проспал?
Вопрос был настойчивый, с издевкой.
"Не буду разговаривать", - решил Михаил, втягивая шею в воротник для экономии тепла.
- Я же по-хорошему. Чего ежишься-то? Спрашивают, так отвечать надо, - выстрожился начальственно.
- Надо? - не выдержал Михаил. - А вот возьму и не отвечу, что тогда? Все к власти-то манит. Да это у тебя не от поста, а от разврата!..
- Какое там, Миша! Была власть... - Загребин снял рукавицу, отер лицо рукой, желтой, как коровье масло. - Вот и ты уж со стариком поговорить не хочешь... Да. А я живу, похаживаю, на белый свет поглядываю. А тебе хотелось бы мертвым меня видеть, да? Все вы хотели бы...
- Чего городишь? Кто - вы?..
- Ну кто ж? Вы. Ясно кто! - Загребин пытливо уставился на Михаила. - Вот ты, простил ты меня за то, что я тебя к Караваеву водил за папиросы? Не прости-ил! - протянул, вроде радуясь тому, что не простил. - Мно-о-гих вы моментов не понимали. И теперь не понимаете... Все вы не понимаете, потому и не любите. А я - за правду, за нее... Для вас же, беспонятливых...
- Ну, хва-атит скулить-то, - Михаил сморщился, как от кислого. - И ты туда же, с правдой-то своей... Сорок лет по кабинетам моменты ловишь. Рабочим числился, а хоть кусок угля добыл? Моментщик! Чего ты за правду свою прощения просишь?
- На-гора поднимемся через сорок минут, - со злым удовольствием сообщил Загребин и встал. - Смена мне будет в три...