Они сидели друг против друга, позабыв о действительном времени. Удивительное это чувство - радоваться человеку и уважать его! Антонине и сейчас не все нравилось в Ключареве, но она смотрела в глубь его существа - так, как если бы у него была стеклянная грудь; и в то же время, как каждая женщина, она чувствовала себя старшей, хозяйкой и не забывала подкладывать бутерброды, наливать чай…
И вот ходил я по этим самым Лучесам семь лет назад из хаты в хату, сидел по пять часов, убеждал. А однажды не выдержал, ругнулся одному демобилизованному: "Вместе всю войну провоевали, а теперь мне тебя еще в колхоз уговаривать?!" Ничего не ответил. Задумался. Догнал меня через час, принес заявление. Неподалеку отсюда вдова-красноармейка подписала заявление, потом выскочила на улицу и запричитала во весь голос: "Ой, меня в колхоз записали!" Ночь гулкая, тихая. Я говорю: "Рви заявление, только замолчи". А она кричит. Уже через год сказала, что бандитов боялась. "А без колхоза мне как же жить?" Потому и не рвала заявление.
Организовали колхоз, выбрали председателя, бригадиров. Уехал - опять нет колхоза, все разошлись; время еще неспокойное, выжидают, боятся. И так до трех раз. Потом новая беда. Семян нет, и государство помочь тогда не могло. Значит, надо было самому находить какие-то такие слова, чтоб дошли до сердца.
"Вот, говорю, ушел я на фронт, провоевал всю войну, начал рядовым, кончил капитаном. Ранен был, контужен. Теперь послали меня сюда, на Полесье, помочь вам советскую жизнь наладить. Что ж, я для себя все это делаю? Мне надо?.. И вот прихожу я к вам - русский человек к русским людям - и прошу: ну, нет у меня зерна! И работать хочу, а в беду попал, взять негде, нема. Так неужели вы мне не дадите по жмене в помощь? Ты, тетка, не дала бы?" Она зашевелилась, заулыбалась: "Так вам бы дала". "А ты, бабушка?" "Тебе дам", - строго сказала. "Так считайте, что это мне, я прошу. Значит, даешь, тетка, килограмм зерна?" "Даю". А ты?" "И я". Составили список, собрали зерно, наутро посеяли…
Антонина сосредоточенно смотрела на него. Руки ее были крепко сжаты.
- Трудно вам было.
- Что трудно? - жестко отозвался Ключарев. - Посылали - не спрашивали, трудно или нетрудно. Работать надо, вот и все.
Он потер ладонью лицо; ночная бабочка, подладившись на ламповом стекле, стукнулась о его лоб.
- Гордый вы, - тихо сказала Антонина, - за гордость и люблю.
- Нет. Не любите вы меня. Ни за гордость, ни за покорность, - проговорил вдруг Ключарев, мучительно краснея.
Антонина сидела неподвижно. Руки ее лежали на коленях. Несколько секунд Ключарев смотрел на эти не дрожащие руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого халата. Потом медленно поднял голову.
- Может быть, вы подумали… - сказал он с напряженной улыбкой.
Антонина покачала головой.
- Я ничего не подумала, Федор Адрианович. Забудемте об этом. - И первая поднялась из-за стола, сдвигая чайную посуду.
VI. Симины песни
1
Костя Соснин, тот самый взъерошенный черноглазый студент-философ с синим университетским значком на лацкане, который вначале с таким пренебрежением отзывался о глубынь-городокских дорогах и грозился прийти в кабинет Ключарева с дорожным посохом, теперь, спустя немногим более месяца, загоревший, в старом грубошерстном френче военного покроя, на который он сменил свой городской пиджак, гулко стуча сапогами, бродил по своей великолепной, заново окрашенной школе. Вокруг терпко пахло олифой. Удивительно бодрый и вдохновляющий запах!
Краски было мало, маляр не из важных, а сделать хотелось красиво. Поэтому ходили целой стайкой: директор, завхоз и еще двое-трое болельщиков (парень с колхозного радиоузла то и дело прислушивался: не замолкла ли его радиорубка? И тогда опрометью бежал через дорогу в правление).
С затуманенными взорами болельщики переходили из комнаты в комнату по обрызганному известкой полу; пробирались сквозь чащи сваленных друг на друга парт; замирая от наслаждения, пробовали пальцем липкие стены (чтоб не осталось пятна!), мечтали вслух:
- А здесь бы голубым… Можно?
Маляр, наслаждаясь своей значимостью, почесывал щеки, жесткие, как сапожные щетки.
- Голубым? Можно. Трафарета только нет.
- А если просто ромбиками? Фон светлее, ромбик темнее. И так по всей панели.
Три пары рук вдохновенно зачертили по заляпанной стене, населяя ее воображаемыми линиями.
Школа стояла на пригорке, хорошо видимая отовсюду, такая, что действительно позавидует любой областной город: двухэтажная, с сиреневой надписью на фронтоне, крытая светлым шифером. Раньше ориентиром для пяти соседних деревень служила колокольня; теперь окрестные жители говорят:
- Братичи? А вон они, где белая школа!
По фасаду семнадцать окон. Утром, отражая молодое солнце, стекла горят так, словно там вывесили красные флаги. Радостно идти в такую школу по сжатым полям, раскачивая на ходу полотняную сумку с книжками! Радостно и обежать ее вокруг до первого звонка!
С тыльной стороны, защищенный от ветров стенами, буйно, густо разросся цветник. Пряный, горьковатый запах поздних цветов отдавал камфарой. Росли тут розовые и пурпурные мальвы выше человеческого роста, оранжевые ноготки, бархотки с мягкими венчиками. Но директор школы Соснин вовсе не был доволен таким использованием школьной территории. Он водил по своим владениям Женю Вдовину, которую только что привез из Городка, и хмурился.
- На будущую весну устроим здесь уголок юннатов, отдел "По родной Белоруссии". Высадим все травы, злаки и цветы, которые растут в нашей республике. А сколько есть позабытых полезных вещей! Вы, конечно, видели здесь, на Полесье, домотканные покрывала? Так это же крапива, обыкновенная крапива, и она дает такой яркий, нелиняющий зеленый цвет!
Их познакомил Василь Мороз на районном совещании учителей, куда пришла и Женя, оказавшаяся на ту пору в Городке.
Она уже обжилась в районе. Городок стал для нее теперь только транзитным пунктом. Бывало так, что из Грабуня, из самых топких лесных мест, ее подвозили клюквенники, и целый день она ехала в кузове, по колена засыпанная твердой румяной ягодой. Она не зависела больше от начальственных "побед" и "газиков": просто садилась на крылечко райисполкома, на площади, где сливались все пять глубынь-городокских дорог, и ждала попутных машин. Многие шоферы знали ее в лицо и, притормаживая, кричали из кабин:
- Может, с нами на Лучесы?
- Нет, в Дворцы. Спасибо!
- Что же вы знаете о районе, если не были в Братичах? - сказал с первых же слов Костя. И так как она замешкалась с ответом, решил за нее сам.
- Поедете сейчас же со мной, - сказал он тоном, не терпящим возражений. - Ну да, на лошади. Ничего, довезу. А чемодан можете оставить: вообще советую на будущее рюкзаком обзавестись.
Женя представляла себе Соснина по рассказам Василя, с которым подружилась еще в Большанах, несколько иначе, но после этих слов тотчас уверилась, что нет, все в порядке, именно таким взъерошенным, с возбужденно блестящими глазами, маленьким, быстроногим и надлежит ему быть!
Они проехали десять верст в тряской двуколке, и Женя сосредоточивала всю свою волю на том, чтоб не вскрикивать и не хвататься за Костю при каждом ухабе.
Учебный год еще не начинался, но двор школы кипел детворой. Босые мальчишки и девочки с серебряными сережками гремели заступами - рыли круговую канаву.
- Здесь будет Остров трудолюбивых, - пояснил мимоходом Костя.
Его тотчас окружили, и он, оставив Женю в стороне, начал отмерять расстояние, шагая по площадке.
- Осторожнее! - закричал вдруг он, живо оборачиваясь к ней. - Вы идете по Атлантическому океану.
И ребята тоже загалдели, радуясь ее изумлению, - конечно же, по Атлантическому океану.
- Не видите? Это плоскостная карта мира: вылеплен рельеф материков, их горы и реки. Сверху зацементируем. А весной высадим растения, что откуда пошло, чтоб ребята знали. Городских ребят надо учить работать, чтоб не росли белоручками, а здешних, вот в такой глуши, - мечтать! Так я понимаю политехническое образование, - добавил он потише, для нее одной.
Переступая песчаные - не выше картофельной грядки - Гималаи под бдительными взорами мальчишек, Женя в самом деле на какой-то момент почувствовала себя вдруг открывателем миров… "Что за молодец этот Костя!" - искренне восхитилась она.
Энергично распахивая, двери, он провел ее по пустым классам, где в одном месте сидела, нахохлившись, сова, а в сарае взад и вперед бегали, как маятники, лисята. Если позвать "лис, лис", они шли на зов. Стеклянный ящик, выложенный корой и елочками, стал зимним приютом муравейнику.
- Мы его выкопали в лесу, целиком, а весной перенесем на Остров трудолюбивых. Видите лампочки? Это специальная батарейка. Потушишь свет, и они отправляются спать. Однажды я не был в Братичах два дня, смотрю: муравьи прямо шатаются от истощения. "Кормили?" - спрашиваю. "Да". Оказывается, двое суток горел свет, и муравьи все работали. У них такой закон: отдыхать только ночью.
"Как здорово! - снова подумала Женя. - Земля для него будто шире, интереснее, заселеннее, чем для каждого из нас…"
- Вы биолог? - спросила она.
- Философ, - отозвался Костя, немного погрустнев. Но это облачко слетело с него быстро.
На пришкольном участке, раздвигая пахучие стебли конопли, они уже заговорили о возможностях всего колхоза.
- По-моему, Братичи выходят сейчас в первую шеренгу по району, - сказала Женя, гордясь своей осведомленностью. - В этом году миллионерами, пожалуй, станут!
- Миллионеры! Да они могут двадцать раз миллионерами стать! Я и Любикову это говорю.
И, поймав ее недоверчивый взгляд, он самолюбиво вспыхнул.