Шофер Саша повел машину по узкой улочке, а потом напрямик, по бугристому лугу. "Победка" плелась почти как живое существо, шагом, переступая всеми своими четырьмя колесами с кочки на кочку.
Дверь отворила старуха, мать Мышняка, в льняной белой юбке и накинутом на плечи кожушке. Дмитро долго обувался в темной боковушке, потом вошел, засветил жестяную лампочку вроде ореховой скорлупки - и из полумрака выплыли киот, обвешанный вышитыми рушниками, календарь с красочной картинкой, мохнатые комнатные цветы на низких подоконниках…
Ключарева заспанный Мышняк, кажется, так и не разглядел в полумраке, а Горбань выступил вперед и присел с ним рядом на лавку, где лежала гитара. ("Он ведь и гармонист", - мельком вспомнил Ключарев.)
- Сорвалось собрание? - сказал Павел, отодвигая жалобно зазвеневшую гитару.
- Сорвалось, - согласился Мышняк, глядя себе под ноги.
- В воскресенье тоже сорвалось, - безмятежно констатировал Павел. - Понемногу вообще отвыкнут приходить. Будет не организация, а кустари-одиночки. Одного Мышняк поймает, побеседует. Потом другого. А вместе так и не встретятся… Как у вас с кормами? - помолчав, спросил он.
- Хорошо…
- Сколько сена заготовлено?
Мышняк ответил.
- А комсомольских групп по бригадам до сих пор нет? Ведь мы говорили, Дмитро, об этом, помнишь?
- Помню, - неохотно уронил тот.
При первых же словах Горбаня лицо у него стало такое же удрученное, виноватое, как и у самого Павла в райкоме комсомола.
"Да ведь это какой-то круговой покор получается, - невольно подумал Ключарев. - Я "прорабатываю" Павла, Павел - Мышняка, Мышняк - своих комсомольцев…"
Он незаметно вышел и уже в машине несколько раз посигналил: чем скорее кончится такой разговор, тем лучше!
Нет, он и сейчас не чувствовал против Павла никакого раздражения: комсомольская и партийная работа требует не одной честности, не только старания, но и таланта. Если его нет, человек бредет как слепой от директивы к директиве и понемногу привыкает думать предписаниями, видеть не людей, а их анкеты…
"Ну, нет, Павел, с тобой так не получится, уж я об этом позабочусь!" - упрямо пообещал вдруг сам себе Ключарев.
6
Было совсем уже темно, когда Ключарев решил заняться своим последним делом в Лучесах: поговорить с Антониной Андреевной об этих - черт их возьми совсем! - ульях. Машину он оставил в сельсовете и пошел один, напрямик, через кочковатый лужок, от которого тянуло сырым туманом. Он шел легко, не спотыкаясь, дышал глубоко и радостно. Бывают такие ночи в тридцать семь лет!
Удивительно просторной кажется земля. Зарево восходящей луны, как большой костер, занималось над дальним лесом.
На Ключарева нашла та минута, когда хотелось отойти от ежедневных дел, всмотреться пристально в собственную жизнь и подумать о ней. Он прожил в Глубынь-Городке пять лет, знал здесь все дороги и любой хутор. Не было дома, где не нашелся бы ему кров в трудную минуту. Но иногда, как в ту ночь в Большанах, которую и он и Блищук провели одинаково в горькой бессоннице, или как сейчас после разговора с Павлом, ему тоже хотелось услышать рядом с собой чей-то умный дружеский голос, почувствовать руку старшего товарища.
Когда он приезжал в область, его обласкивали и смотрели несколько завистливо ("Лучший район! И как это им удается!"), от его слов просто отмахивались рукой:
- Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!
Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка "Соловей кукушечку долбанул в макушечку…" вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…
Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.
- Не поздно? - спросил Ключарев, переступая порог.
- Нет, ничего, - сдержанно отозвалась Антонина.
Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.
Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка была словно обведена бронзовой чертой. "Загорела", - мелькнуло у Ключарева.
"А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой", - подумала Антонина.
Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде - все было по-домашнему уютным, обжитым.
Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.
- А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? - виноватым шепотом спросил он, оглядываясь, как заговорщик. - Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…
Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки, нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…
Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним полотенцем.
- Это примета - поругаемся с вами, - хитро сказал Ключарев.
Антонина слегка пожала плечами.
- Ну что ж, пойдемте пить чай.
Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала, что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.
- Какой у вас вкусный мед! - сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.
Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.
- Правда? - спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.
- А теперь попробуйте вот этого, и этого тоже.
Оживившись, она выставляла банки - пять стеклянных банок, по числу ульев, - и с тяжелым чувством Ключарев отведывал из каждой.
- Вы замечаете разницу вкуса? Ну, возьмите еще разок, распробуйте хорошенько!
Антонина Андреевна смотрела на него с таким нетерпеливым ожиданием, что Ключарев невольно стал серьезным.
- Нет, я ничего не замечаю. Мед хороший.
Антонина с некоторой торжественностью снова села против него за стол, облокотилась на руки.
- А между тем это не простой мед: я вас сейчас лечила сразу от пяти болезней.
Повинуясь тому радостному и редко свойственному ей оживлению, которое охватило ее сейчас, она стала подробно объяснять одну из идей своего учителя: если кормить пчел лекарственными сиропами, скажем, валерьяны, то и мед приобретает свойства этого снадобья.
- И вот у меня получилось, вы сами видите! Я начала писать письмо Виталию Никодимовичу, но надо было еще проверить на ком-нибудь, сама я уже никакого вкуса не чувствую, меня от любого меда тошнит, да и не люблю я сладкого. Но подумайте только, как это важно, если поставить опыты широко и потом начать производство! Особенно важно для детей… Что вы так на меня смотрите?
- А от глупости, от подлости нельзя придумать лекарства, Антонина Андреевна?! Нет, я ничего… Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Значит, я был у вас сейчас подопытным кроликом? Опасный вы все-таки человек! - Он рассмеялся громко, с облегчением и подошел к открытому окну.
Брызгала теплым дождем ночь; пахло цветами, травами. Воздух был глубок и пьянящ. Ключарев улыбался в темноту и дышал так, словно это счастье - дышать - открылось ему впервые.
- А ведь хорошо наше Полесье! - сказал он неожиданно. - Вы не скучаете здесь, Антонина Андреевна? Не думаете, как другие, отработать положенные три года и податься назад, в большой город, где театры, магазины, джаз в парках по вечерам?
- Нет, не думаю, - медленно отозвалась Антонина. - Кстати о музыке, Федор Адрианович. Почему у нас в районе нет ни одного настоящего хора? Ведь здесь так хорошо поют. Сима Птица, например. Вы когда-нибудь слышали ее голос?
- Вот, вот! - Ключарев комически развел руками. - И вы тоже! На днях я встретился с секретарем Озерского райкома Буховцом, - знаете, самый наш несчастный район в области? Сошлись мы с ним на пограничной меже, как удельные князья, закурили. Он жалуется, что нас только хвалят, а его только ругают, даже когда виноваты одинаково. Приехало к нему недавно начальство: мол, все сельское хозяйство да сельское хозяйство, а где остальное? Где воспитательная, идеологическая работа? Самодеятельность? Читательские конференции? Хоть на чем-нибудь, говорят, отыграйся! А он гордый, не хочет отыгрываться, не хочет на старых штанах новой заплатой щеголять - простите мне, грубому белорусу, это выражение.
- Но ведь у нас в районе не так! - Антонина самолюбиво сдвинула брови.
- У нас теперь, пожалуй, и не так. Только и нам надо было начинать все-таки с хлеба, с сена, с бульбы. Проводи тогда читательские конференции! Как же, очень интересно!..
Ключарев бережно опустил марлевый полог, за которым осталась ночь, и вернулся к столу.
- У меня сейчас на душе так хорошо, так весело, что кажется, и жить мне еще лет сто, и район наш станет первым по Советскому Союзу… и… Ну, в общем, всякие хорошие мысли. Неужели это все от вашего меда?.. И хорошо, что вы оказались такая!
- Какая?
- Такая, такая, Антонина Андреевна! А ведь не зайди я к вам сегодня вечером, могли мы еще прожить бок о бок десять лет, и вы бы все думали: бюрократ секретарь райкома, а я: индивидуалист лучесская докторка!