- Хотите, докажу на примере? Смотрите сюда. - Костя обвел жестом все вокруг. - Раньше на пришкольном участке разводили всего понемножку: рожь, овес, овощи. Выручали от силы тысячу рублей. Наконец этой весной бывший директор догадался. "Давайте, говорит, сажать только овощи и коноплю. Это выгоднее". Я подсчитал: осенью доход будет с этого участка уже не меньше восьми тысяч, особенно за коноплю. Конопля это - о! - Он почти с благоговением поднял палец. - Я Любикову говорю: "Алексей Тихонович, у вас сорок га конопли, а почему не двести? Земля есть, рабочих рук хватает". Мнется: "Ну уж и двести…" Доказываю с карандашом в руке, сколько прибыли получит колхоз. "Нет, отвечает, хоть бы сто для начала… Уж больно она истощает землю". А агроном тут же рядом стоит. "Так введем, говорит, наконец твердые севообороты, станем хозяйствовать по-настоящему!" Вот, например, мы, школа, с этих же своих соток получим через три года сорок тысяч. Откуда? - Он указал на заботливо подвязанные яблоньки-двухлетки. - Их пока пятьдесят штук. В этом году посадили еще двести. Вот какие у нас возможности! Так ведь это только девяносто соток. А в Братичах земли две тысячи га!
И хотя даже и Женя с ее крошечным жизненным опытом понимала, что не все, должно быть, так просто и у Любикова есть свои резоны возражать Соснину, ее не могла не покорить стремительная Костина жизнерадостность, которая была так сродни ей самой; желание все переделать своими собственными руками, тотчас! Казалось, ум его постоянно находился в кипенье, и чем больше прибавлялось ему работы, тем он становился деятельнее.
Посреди разговора Костя вдруг озабоченно приподнялся, вглядываясь через пыльную дорогу туда, где за холмом чуть виднелось гречаное поле.
- Где же мои ребята? - пробормотал он, бросив взгляд на часы. - Мы тут во время уборки с младшими в ближайшую бригаду молоко на поле носим. Где подальше - там возят, а здесь близко, да и лошади заняты в колхозе.
Он встает во весь рост и кричит, сделав из ладоней рупор:
- Ре-бя-та! Э-ге-ге!
Издали ему откликаются. Девчонки и мальчишки бегут, вздымая клубы пыли.
Пока они подходят, он говорит Жене задумчиво:
- А как они ревнивы, класс к классу! Попробуй-ка удели кому-нибудь больше внимания. Я никогда не думал, что детская привязанность - такое глубокое и беспокойное чувство. Ведь ребенок еще сам не знает, чего он хочет от человека…
Первые подбежали девчонки, пыльные, растрепанные, с исцарапанными ногами, - и тотчас все вокруг защебетало.
- Константин Евгеньевич! Сейчас подоят, уже бидоны стоят!.. Константин Евгеньевич!..
Они сели тут же, на траве, беззастенчиво рассматривая Женю и обхватив руками острые коленки, узкогрудые пятиклассницы, лишенные еще и тени кокетства. Были среди них такие, с кем Соснин уже успел побродить по окрестностям, и у них находились общие воспоминания ("А помните, как палка обгорела и все ведро бух в костер?"). Посмеиваясь и пошучивая, он вспоминал какие-то мелкие происшествия, которые заставляли их краснеть от удовольствия или от смущения.
Когда принесли бидоны с теплым молоком, тащили их поочередно, хотя детские руки натягивались от напряжения, как струны. Иногда Костя их сменял, но больше все-таки несли сами ребята. Тяжело? Ну и что! И они повторяли упрямо:
- Ну и что!
Женя тоже тащила бидон, когда подходила ее очередь, и все хотела спросить Костю, как это удалось ему открыть для себя секрет такой правильной, счастливой жизни? И можно ли заранее узнать человеку, в чем его настоящее призвание? Но Косте было сейчас не до философских разговоров, и она ничего не спрашивала, а просто шла рядом, смеясь каждому его слову вместе с ребятами.
- Послушайте-ка, оставайтесь у нас, - сказал вдруг Костя, оборачиваясь к ней. - Ей-богу! Будете литературу вести в старших классах, квартирой обеспечу. Только думать быстро, пока вакансия есть. Что, ребята, не отпустим из Братичей Евгению Васильевну?
- Не отпустим! - дружно закричали ребята и тотчас окинули ее хотя и доброжелательным, но оценивающим взглядом.
Женя тоже посмотрела на них по-другому, словно примериваясь: по силам ли ей будет такая детвора? И едва приметно с сожалением вздохнула…
Костя, который зорко следил за каждым ее движением, расценил этот вздох по-своему.
- Или у вас там кто-нибудь… что-нибудь есть, что привязывает? - спросил он, не в силах скрыть невольной ревнивой нотки. В молодости так легко пробуждается симпатия и так немедленно, так самодержавно требует прав!
Женя не ответила. Пачка писем от Бориса Турашева ("Милая Женька, я пишу тебе, чтобы тысячу раз повторить то, что сказал на вокзале…") лежала у нее в сумке, но было ли это уже обязательством на всю жизнь? Она не знала. Поэтому она только тряхнула головой с отросшими волосами - завивка оставалась на самых кончиках - и постаралась обратить весь разговор в шутку.
Пробудившийся интерес Кости Соснина льстил ей, но больше всего ее сейчас занимало все-таки другое: как войти в большую жизнь, как стать человеком на своем месте? И еще раз с легкой завистью она посмотрела на этого быстроногого маленького парня, полного самоуверенности, обуреваемого фантазиями, но который так твердо ступал по земле…
Конечно, Жене было бы трудно представить (а ни Костя, ни Василь не рассказали бы ей об этом!), что еще совсем недавно оба считали себя законченными неудачниками. Когда стало ясно, что в аспирантуру им не попасть, Костя Соснин затаил мрачную иронию, Вася Мороз - тихую печаль. Такими они и явились в распределительную комиссию, упорно глядя себе под ноги. Им предложили на выбор несколько областей.
- Все равно, - сказали оба приятеля, - нам все равно.
Комиссия удивилась и дала направление в Полесье, которое среди студенческого народа в Белоруссии рассматривается так же, как, скажем, в РСФСР Камчатка.
- Глубынь-Городок? - вежливо переспросили они в области. - Пожалуйста. Какое это имеет для нас значение!
Если б им предложили дрейфующую льдину или кратер действующего вулкана, они бы тоже не сморгнули. Они наслаждались собственным мучением. Воинствующая фронда согревала Костино сердце еще и у Ключарева в кабинете. Но когда он приехал в Братичи, в "свою" школу, и остался один на один с подчиненными ему учителями, которые все были старше его самого, когда обошел пустые гулкие классы, которые скоро должны были наполниться, он поневоле утерял свою ироническую усмешку. "А как же там Василь?" От этой мысли Костя даже вспотел. Он представил, как сидит Мороз под такими же испепеляющими взглядами учеников и учителей, и тут же мысленно сказал ему: "Старик, нам дали синенький ромбик университетского значка не для того, чтоб мы чего-нибудь тут не смогли!"
Задор и предчувствие борьбы охватили его прежде, чем он сказал свое первое слово. И это получилось удачно, потому что все услышали уже не смущенного белоручку, горожанина, а ершистого и, видимо, не очень покладистого человека. Учителя-старожилы, которые хотели было оказать на первых порах снисхождение и покровительство молодому директору, теперь, не сговариваясь, пришли к противоположному решению: нечего его жалеть, пусть отдувается!
Костю Соснина испытывали не огнем и железом: ему досаждали мелочами. Казалось, без его личного распоряжения не откроется ни одна форточка в классах, словно не он, а все остальные были здесь новичками! Он не имел никакого опыта, покорно думал, что все это в порядке вещей и что так будет продолжаться вечно, но, валясь ночью на постель, сколоченную пока из досок и покрытую сенным тюфячком, вместо того чтобы сетовать, что день ото дня погрязает в этих обидных, изнуряющих мелочах, испытывал чувство удовлетворения и даже восторга. Каким-то странным образом, не мыслью, а всем ощущением усталого тела, вкусившего, наконец, заслуженный отдых, он доходил до сознания, что все, что он делал прежде, вся его кипучая деятельность в школе и в университете была только подобием настоящего дела, только преддверием.
В августе Костя занимался ремонтом школы, ходил по селам, проверяя списки и знакомясь с жизнью своих будущих учеников, подновлял инвентарь и успел даже написать приятелям в Минск, чтоб приобретали для него школьные пособия (список прилагается).
Письма были иронические, тонко приправленные вздохами ("Живу у всеобуча на куличках"), но они уже не имели ничего общего с его действительной жизнью. Косте казалось неприличным сознаться, что после сорвавшейся аспирантуры он не только дышит, ест, пьет, но еще и орудует вовсю в своем Глубынь-Городке. И даже не в Глубынь-Городке (потому что отсюда Городок казался уже крупным центром, почти столицей), а просто в Братичах, деревне.
Он боялся, что минские приятели не поймут его.
А ведь у него не было здесь двух одинаковых суток! Например, одним таким прекрасным ранним осенним днем в школу пришел расстроенный бригадир колхоза Прохор Иванович Скуловец и просил помощи. Землю вот-вот начнут схватывать ночные заморозки, а в поле оставались бураки. Наверно, это было против всяких правил, но директор прервал уроки, собрал учеников в зале и рассказал о положении овощеводов.
Шли под барабан, с развернутым знаменем, и старухи - те, что оставались домовничать, - распахивали окна. Многие, наверно, думали про себя: "Красиво, счастливо будут жить наши внуки при Советской власти!"
С Василем они виделись теперь редко: между Братичами и Большанами было двадцать три километра, но ощущение студенческого коллектива, которое так поддерживало их на первых порах, не терялось, только незаметно один коллектив заменялся другим.
- Василь! Васька! - заорал однажды по-старинному Костя, когда они встретились в Городке на районном стадионе. Он толкал друга в бока, ощупывал его плечи, подтрунивал хрипловатым молодым баском: