Ключарев прошел по свинарнику из конца в конец. Вторая половина его была еще не оборудована, только накрыта. На балках, под стропилами, висела прошлогодняя конопля.
- Сколько ее здесь? А если б обтрепать да продать?
- Самим тоже нужно было… - пробормотал завфермой Гречка. - Веревку треба коню ноги спутать и вообще по хозяйству…
Когда они уже двинулись дальше и свинарник остался позади, Скуловец обернулся и с тем серьезным дружеским выражением, которое теперь появлялось у него, когда он обращался к Ключареву, озабоченно проговорил:
- А ведь они тебе еще не поверили, Адрианыч!
- Знаю! - упрямо кивнул Ключарев. - Приедем послезавтра, может быть, нам с тобой самим придется за недра браться. Да нет, не придется! Неправда! Люди больше всего труд уважают, лишь бы их зацепить за живое. А тогда не только до правления, до самого Совета Министров дойдут и не постесняются! - Федор Адрианович вдруг осекся, почти непроизвольно болезненно сморщился, и Скуловец безошибочно угадал, что он опять вспомнил Прику.
- Жебрак был, сумой кормился, - не очень уверенно пояснил он, все-таки сомневаясь, этого ли ждал от него сейчас Ключарев.
Но тот поднял внимательный взгляд, и Скуловец оживился.
- Безответный мужичонка: куда ни пошлют - слова не отговорит. Детей шестеро, а хаты нет. Пришла Советская власть - дали, да в войну сгорела, так и живет в землянке, никому не жалуется… Адрианыч! - окликнул Скуловец немного погодя, смущенно кашлянув поначалу, но с каждым словом воодушевляясь все больше и больше. - А если б Софронке Прике хату от колхоза поставить? Он ведь и жить начнет заново. Думаешь, он мешком по голове стукнут? Так ты ему дай только на ноги стать, он, может, хозяином не хуже нас окажется. А уж робить может, что конь!
Скуловец натянул вожжи, завертел кнутом над головой. Его обуревало горячее, бескорыстное чувство; но Ключарев что-то слишком уж долго не отвечал ему ничего; он забеспокоился и, придержав лошадь, оглянулся через плечо.
- Что-нибудь не так говорю, Адрианыч?
- Нет, так, - отозвался тот, смиряя свое собственное сильно бьющееся сердце. - Все так, товарищ Скуловец! Просто радуюсь, что ты начинаешь понимать, в чем смысл колхозов.
…На следующий же день при помощи Ключарева в Братичи перебралась жена Любикова, Шура.
Маленькая, ловко сбитая, шустрая как девочка, она перетаскивала в дом бабки Меланьи узлы, не нуждаясь ни в чьей помощи, и сыпала словами как горохом. Голос у нее был уверенный, не допускающий возражений, а любимое слово - "запросто".
- Ну, это мы запросто! - деловито бросала она, мимоходом взглядывая на почерневшую от времени печь.
И не успевала бабка Меланья что-нибудь возразить, как тут же, еще не развязав толком узлов, Шура уже замешивала мел в тазу, и печь покрывалась длинными сырыми полосами.
Понемногу и бабка Меланья оказалась втянутой в эту веселую суетню. Дом ее на глазах молодел. Остро пахло побелкой, и выскобленный ольховый пол, по которому она ступала полвека, оказался вдруг составленным из разноцветных досок: одна доска голубоватая, две подряд желтого, дынного оттенка, потом розовые, как недозревшая свекла.
Сам же председатель колхоза, Алексей Тихоныч Любиков, распевая под нос фронтовые песни, прилаживал заново оконные рамы - струганые, в родимых пятнах сучков.
Горница на глазах обрастала салфетками, половиками, фотографиями в узорных рамках. Вместо самовара на столе заиграл никелевыми, блестками электрический утюг. Шура поставила его на видное место приговаривая:
- Год молчу. Но если на будущую весну в это время не будет в колхозе электричества… Смотри, Алешка!
- Телевизора еще не захочешь на будущий год? - беззлобно проворчал Любиков.
- А что? Запросто!
Бабка с огромным интересом приглядывалась к своим жильцам. Она никак не могла понять: по душе ли ей будет теперь такая жизнь - громкая, открытая всем?
Вздыхая по привычке, она отзывала в сторону Володяшку, трехлетнего сына Любиковых, чтобы побаловать украдкой моченым яблочком. Но мальчишка, едва откусив, с радостным воплем мчался к родителям, и те тоже откусывали, да не так чтоб только для виду, а как следует, весело, хрустя яблоком на всю комнату.
Меланья не успевала осудить их про себя за это, как; Володяшка мячиком подкатывался и к ней, озабоченно; спрашивая:
- Тебе тоже дать яблочка, бабуся?
Глаза у него круглые, доверчивые, отцовские, но лоб упрямый, как у матери. И вот, чтобы не отобрать у дитяти последнее, бабка, вздыхая, плелась в кладовушку и приносила полную миску своих береженых, пахнущих прошлогодним снежком антоновок…
…Полы еще только моются, сборная мебель ставится по углам, а цветок - "огонек" уже приветно стоит на подоконнике за кружевной шторкой и словно светит проходящим: "Хорошие здесь поселились люди и нужные вам в ваших Братичах!.."
Вечером, когда Володяшка и бабка Меланья уже легли спать и вместе с шипением керосина в лампе слышалось их дружное мирное посапывание, Ключарев с Любиковым все еще сидели у стола перед остывшим чайником. Шура сшивала из двух узких кусков бязи простыню Ключареву, и то и дело в колеблющемся теплом свете мелькали ее гибкие пальцы с искоркой-иглой. Она чутко прислушивалась к разговору и иногда, перехватив взгляд мужа, молча, ободряюще улыбалась ему.
- Самое необходимое для тебя сейчас, Алексей, это актив, - говорил Ключарев. - Но в выборе кадров не только на мнение других полагайся: как, мол, да что? - а имей собственный взгляд. Присматривайся к человеку незаметно, почаще беседуй с ним по разным вопросам, словно невзначай совета попроси, да самому и поручи это дело. И только тогда, когда составишь собственное мнение, иди совещаться с правлением. Пусть они, между прочим, тоже поймут с самого начала, что тебя на легком слове не проведешь, что дело ты свое понимаешь.
Ключареву хотелось курить, но Шура отправляла мужчин на крыльцо, а Федору Адриановичу было жалко даже ненадолго покидать домашнее тепло: за день он устал, иззябся…
Засовывая "Беломор" поглубже в карман, он со смешанным ощущением одобрения и легкой зависти поглядывал на чету Любиковых: жена Ключарева была женщиной совсем другого склада! У Шуры же то, что она покойна и счастлива, выражалось самым правильным образом: в постоянном, неугасающем бодром оживлении. Она не ворчала даже в шутку, не вздыхала ревниво и не смотрела на мужа размякшими, покорными глазами. Хорошая уверенность, что она получила заслуженное, что иначе и быть не должно у людей, освещала все ее существо ровным внутренним светом.
Рядом с ней Алексей тоже не казался уже тем увальнем, которого встречал, бывало, Ключарев в Городке.
Взгляд у него был смышленый, и лицо исполнено умной, живой игры. Сейчас Ключарев не мог бы сказать ему, как давеча: "Сдаешься, гвардеец, отступаешь?".
Любиков не отступал. Скорее, он намечал экспозицию боя, вдумываясь в каждое слово секретаря райкома, и то ощущение упрямого азарта, словно по душе пробежал тревожный ветерок будущего, которое так хорошо было знакомо и самому Ключареву, уже охватывало его…
На следующее утро Скуловец пришел рано, долго шептался о чем-то за дверями с бабкой Меланьей, и было слышно, как хрустели, отвалившись от его сапог, утренние непрочные льдинки.
- На свиноферму поедем, товарищ секретарь? - мимоходом спросил он, заглядывая в дверь.
- А ты думаешь, я забыл?
- Нет, просто по пути, - схитрил Скуловец.
Возле свинарника было пусто и тихо.
Несколько поросят лениво бродили по обочине дороги; там, на солнечных бугорках, уже проклевывалась свежая травка… Но прелести первоначальной весны сейчас не особенно радовали обоих.
- Что ж, проверим Любикова, его разворотливость, - пробормотал Ключарев, отводя глаза в сторону. Дождевик он оставил у Любиковых, на нем сегодня был полувоенный френч с заштопанными локтями, картуз низко надвинут на лоб.
Скуловец понимал, что больше всего секретаря мучает сейчас другое: неужели его слова остались без ответа? Прохору Ивановичу становилось тоже и обидно и тревожно за него.
Они шли медленно, с тяжелым сердцем, и вдруг Скуловец негромко позвал:
- Адрианыч!
В узком окне торчала мочальная кисть.
Оба остановились как по команде, смотря друг на друга, снова перевели взгляд на эту мокрую, с капающей известкой кисть и беззвучно захохотали.
В свинарнике им в нос шибанул едкий запах хлорки.
В тех же резиновых сапогах и досадливо сдвинутой с потного лба кепке Гречка прилаживал доску к последнему загончику. В руках у Софрона Прики жужжала пила-ножовка, и сыпались тонкой струей сухие, чистые, как ноябрьский снежок, опилки.
Увидав секретаря райкома, никто работы не прервал, только все обернулись и посмотрели на него с нескрываемым торжеством: "Слово наше - олово!"
- Девчатки, какие же вы красавицы! - искренне восхитился Ключарев, глядя на девушек, запорошенных по самые ресницы известковой пылью. Дышать ему стало легко, запах хлорки уже не мешал. - Только, сдается, стало вас чуть поменьше?
Вчерашняя знакомка, сияя из-под платка все теми же изумленными глазами, пренебрежительно шмыгнула детским облупленным носиком:
- Так одна ж ушла!
И все подхватили с жестким насмешливым хохотом:
- Здоровье на печи беречь!
- Хуже не сбережет. Как гриб-поганку, червь заест от безделья!
- Понятно! - Ключарев оглядывался, заражаясь их бодрой деловитостью. - Кровельщик был?
- Был. Сегодня гонту привезет.
- Ну вот, это уже другой разговор. А еще что вам надо?
- Много чего надо, товарищ секретарь!