- Жалко, мы с тобой, Славуля, поздно познакомились. Уж я бы тебя не упустила, будь спок!
Вячеслав Иванович чувствовал себя в безопасности и ответил благодушно:
- У любви, как у пташки, крылья, как поется в популярной арии. Вдруг бы: два крыла - и в облаках?
- Не-ет, не упустила бы. Ты меня плохо знаешь, Славуля. Но еще не поздно узнать получше. Оказывается, не в такой уж он безопасности. И Вячеслав Иванович ушел в защиту:
- У меня ревнивая любовница.
- Не жена же.
В глухую защиту:
- Мы собираемся пожениться.
- Именно, что собираетесь. Если б хотели, уже б давно.
- Я, Клаша, такой галантный, что ношу женщин на руках. А потому выбираю маленьких.
- Да уж, на руках вас самих - что тебя, что муженька моего. Правда, что от дурной головы ногам нетпокоя.
Вячеслав Иванович решил уже, что отбил атаку, но Клава вдруг решительно шагнула к нему, на ходу сгибая руки, точно и в самом деле собралась поднять его на руки. Только этого не хватало!
Вячеслав Иванович живо вскочил и укрылся от внезапного натиска за обеденным столом.
- Нет уж, носи мужа. Он только и мечтает.
Клава остановилась, махнула рукой презрительно:
- Очень нужно. А ты трус, Славуля. Все мужики нынче трусы.
Надо было бы ответить так, чтобы запомнила! Есть же наверняка интересные факты про благоразумное отступление, но ничего не вспомнилось, и Вячеслав Иванович сказал только:
- Со всеми - ничего. Лишь бы не хуже всех, - и спасся через ту же дверь, что Альгис с Костисом.
Те стояли в кухне. Сейчас бы закурить - и были бы при деле. Но оба не курили и потому выглядели немного растерянными.
- Что, и тебя? - обрадовался Костис. - Ну, баба!
- Я-то уйду, а вы останетесь, - с превосходством сказал Вячеслав Иванович.
- Чего-нибудь придумаем, - утвердил Костис, бодрясь. Но бодрость его казалась искусственной.
- Давайте-давайте, напрягите мускулы головы.
В устах Вячеслава Ивановича это означало: "подумайте". Поговорку эту он когда-то услышал от одного туляка, с которым бежал вместе в сверхмарафоне из Таллина в Вильнюс через Ригу. Услышал и перенял. Альгис мрачно молчал.
Оставаться дольше было незачем. Попрощался Вячеслав Иванович так поспешно, что чуть не забыл торт в холодильнике. Вспомнил, когда уже был в пальто. Хорошо, что не пришлось возвращаться: он хотя и не верил в приметы, а все же лучше уходить сразу, с первой попытки. Не очень хотелось, но заставил себя заглянуть в комнату к Клаве.
- Пока, Клаша. Береги мужчин, они хрупкие!
- Да ну, товара этого! Заходи, Славуля. Альгис буркнул на прощанье:
- И какого рожна ей надо?
- "Ты этого хотел, Жорж Дантес!" - ответил Вячеслав Иванович, хлопнув Альгиса по плечу.
Есть такая цитата, один доцент ее очень любит, который постоянно заказывает Вячеславу Ивановичу наполеоны. В чем там дело, Вячеслав Иванович не знал: то ли это Пушкин сказал перед дуэлью, то ли царь Николай после дуэли, - но повторял, потому что звучало хорошо: и снисходительно, и убедительно. Смешно, но сам доцент сослался не то на Мольера, не то на Вольтера - неважно, на кого, ведь оба жили задолго до той роковой дуэли, - вот ведь даже ученые делают иногда совсем детские ошибки. Вячеслав Иванович уж не стал поправлять из деликатности.
А с тортом-картошкой за два дня ничего не сделается в холодильнике, Раков никогда не догадается, что не только что сделан.
5
И точно, торт был совершенно свежий, когда через день Вячеслав Иванович отправился на дачу к Ракову. В Комарове было безлюдно, снежно, чисто. Спущенный с поводка Эрик (нельзя же было за город без Эрика!) убежал вперед по тропинке, проложенной между сугробами. В лучах словно отмытого солнца, от какого отвыкаешь в городе, крошечными радугами сверкали снежные кристаллы, а в тени заборов и деревьев тот же снег лежал синими, даже почти фиолетовыми пластами.
Справляясь с подробно нарисованным планом, он легко нашел дачу Ракова. Ход от крыльца к калитке был свежепротоптан. Вячеслав Иванович толкнулся, калитка оказалась не запертой. Весело раскрашенный дом - стены морковного цвета, крыша зеленая - словно бы приглашал войти, и Вячеслав Иванович бодро двинулся по тропинке. Эрик успел вернуться из дальней разведки и теперь трусил следом. Вячеслав Иванович привязал его сбоку у крыльца, так, чтобы если кто пойдет, мог бы пройти свободно: достаточно ведь встречается неумных людей, которые, боятся собак, - а сам толкнулся в заботливо обитую - утепляется хозяин! - дверь; дверь оказалась не запертой, как и калитка.
Очутился он в полутемных холодных сенях; постучал в следующую, тоже утепленную дверь, не получил ответа, толкнул и ее, навстречу пахнуло печным теплом, запахом свеженаколотых дров, борща. Посреди комнаты стояла низкая железная печь - та самая буржуйка, основа блокадного быта, виденная до сих пор Вячеславом Ивановичем только в кино. От нее наискосок тянулась толстая черная труба дымохода. Сквозь морозные узоры на стеклах в комнату било солнце, и масленисто блестевшая круглыми боками буржуйка казалась нарядной и праздничной. Прямо на ней разогревалась кастрюля, из которой и шел заманчивый запах борща. В комнате никого не было.
Вячеслав Иванович, наклонившись, осторожно прошел под дымоходом и двинулся дальше к еще одной двери. На этот раз на стук откликнулся живой голос:
- Входите, не стесняйтесь!
В следующей комнате все было бело от бумаги! Листы на стенах, на столе, на стеллаже, на полу даже. На листах рисунки, все сплошь лица, изображенные черными толстыми линиями, но первое впечатление - бело! И странное сооружение посредине комнаты, с блестящим полированным валом и огромным черным колесом сбоку, только подчеркивало царствующую белизну.
Хозяина Вячеслав Иванович заметил не сразу. Тот сидел позади сооружения с колесом - седой, в выцветшем, а потому почти белом халате. На плече человека сидела белка. Она первой повернула голову в сторону вошедшего, бойко взглянула на Вячеслава Ивановича, пробежала по руке хозяина, с руки на колесо, с колеса на оконную занавеску - миг, и выскочила в открытую форточку. Только после этого повернул голову и седой ее хозяин.
- Здравствуйте. Вы ко мне?
Сказано было без всякого удивления, точно сюда то и дело приходят незнакомцы. Только вот голос Вячеславу Ивановичу не очень понравился: высокий, словно мальчишеский, - он-то любил в мужских голосах низкие регистры.
- К вам. Если вы Иван Иванович.
- Я и есть. Скоро семьдесят лет как Иван Иванович.
- Тогда к вам. Извините, что вот спугнул, так сказать, вашего любимца.
Вячеслав Иванович никакой вины не чувствовал: не хочешь, чтобы белка убегала, держи ее в клетке; а тут мало что на воле, еще и форточка нараспашку! Но все-таки решил извиниться, чтобы вышло вежливо, а то художники - народ щепетильный.
- Ничего, захочет - вернется. Ее дом на сосне, а ко мне она только в гости заглядывает. Да вы раздевайтесь, садитесь, располагайтесь. Я рад, когда до меня у людей дело.
Говоря все это, Раков продолжал какую-то монотонную работу: похоже, как если бы тер овощи на мелкой терке, только без овощного хруста.
- Знаете, я у крыльца пса своего привязал, ничего? Он вход не перекрывает, если кто пойдет.
- Собака - это хорошо. Да и ходят ко мне всё люди хорошие, которые собак любят. Сама-то она у вас как? Голая или в свою шубу одетая?
Вячеслав Иванович не сразу понял, замялся было - неприятно свою непонятливость обнаруживать, тем более перед художником, но быстро дошло, он обрадовался и закивал:
- В шубе! Еще в какой шубе!
- Ну и хорошо. А то, если голышом бегает, как доберманец какой-нибудь, тогда нельзя выставлять на мороз. Не по-нашему это, когда собака голышом. Я люблю шубастых.
Успокоенный насчет Эрика, Вячеслав Иванович снял пальто - хорошее вообще-то пальто, но не дубленка, а он хотел дубленку, да никак не попадалось хорошей - и стоял с ним в руках, не зная, куда положить или повесить. Занятый своей монотонной работой хозяин не сразу заметил его затруднение. А когда заметил, посоветовал небрежно:
- Да кладите вон хоть на стул. Бумагу с него скиньте и кладите.
Ну что ж - если сам художник разрешает… Вячеслав Иванович собрал наваленные кипой на стул рисунки, не скинул их, правда, а аккуратно переложил на стол. Перекладывая, первый раз присмотрелся внимательно: лица все сплошь изможденные, но с удивительным выражением силы и страсти. И невольно спросилось:
- Это вы тогда рисовали?
- Новые работы, новые. Но все о том же. Вспоминаю, ищу.
- Родных своих ищете?
- Нет, в работе. Ищу истинное. Ну образ, что ли. Знаете, ну как раньше художник мог всю жизнь писать одних мадонн: искал истинное выражение святости материнства. Вот и я ищу. Чтобы выкристаллизовать образ Святого Ленинградца, если так можно выразиться. Ребенок такой уже есть: помните, мальчик в бинтах у Харшака?
Вячеслав Иванович не помнил, а вернее, и не видел никогда такого рисунка, но признаться постеснялся и неопределенно кивнул:
- Да, видел, приходилось.
- Если видели хоть раз - на всю жизнь. Это образ, это находка! Вот и я ищу, только взрослого. Со взрослым трудней… Кстати, вашего портрета никто не писал?
- Нет.
Жалко, что нельзя было сказать небрежно: "Как же, мой портрет нарисовал сам Глазунов", - единственный современный художник, которого Вячеслав Иванович знал по фамилии.
- У вас лицо интересное. И хорошо, что худое. Я люблю худобу человеческую. Блокадным мальчиком были, так я понимаю?