Если вдуматься, Ракову нетрудно было догадаться: зачем еще мог прийти к нему незнакомый человек, не художник, если не по поводу блокадных материалов. Да и просто мог поговорить по телефону с той женщиной, которая рисовала план. Но почему-то Вячеслав Иванович не поверил в такие естественные объяснения, и прозорливость художника его поразила.
- Да, был. Пришлось. Довелось, как говорится.
- Если не возражаете, я вас быстро набросаю. В тогдашнем вашем облике.
- Как это - в тогдашнем?
Вячеслав Иванович посмотрел на художника недоверчиво: не насмехается ли? Только не на такого напал. В столовой, куда Вячеслав Иванович пришел работать сразу после училища, его тоже попытались послать на базу за репейным маслом: будто идет на пшенную кашу, - да он не купился, сам их послал подальше.
- Как это - в тогдашнем? От тогдашнего ничего не осталось.
- Осталось. Понимаете, лица проходят в течение жизни закономерную эволюцию. И, глядя на нынешнее лицо, можно представить себе все прежние этапы. Ну как, глядя на плод, можно нарисовать цветок. По крайней мере, я всю жизнь учусь этим заниматься: в пожилом разглядеть молодое, в зрелом - детское. Если вас не шокирует такая аналогия, подобно тому как Герасимов восстанавливал лица по черепам. Так что, если разрешите…
Художник говорил спокойно и серьезно - похоже, не разыгрывал. Пример, правда, - аналогию то есть - привел неприятный: с черепом. Неприятный, но наглядный.
- Нарисуйте, если вам интересно.
- А вам разве неинтересно?
Странный человек этот Раков: столько времени прошло, а ему самому до сих пор неинтересно, для чего к нему незнакомый посетитель! Сразу схватился портрет рисовать. Или художнику полагается быть странным?
- Почему неинтересно? Интересно, конечно.
- Вот видите! Рисунок - это совсем не фотография! Фотография того не скажет.
- А у меня вовсе и нет фотографий с детства.
- Тем более! Сейчас и начнем.
Раков прекратил свою монотонную мелкую работу, встал - и оказался по фигуре тоже совсем мальчиком, не только по голосу: худой, щуплый, роста едва за сто пятьдесят.
Напевая под нос: "Сейчас и начнем… Сейчас и начнем…" - он быстро двинулся в угол мастерской, достал большую фанеру, на которую уже была приколота бумага, установил фанеру на специальную подставку, взял черную тонкую палочку - уголь, наверное. Проделывая все это, он то и дело, прищурившись, бросал на Вячеслава Ивановича короткие, но слишком уж проницательные - пронзительные прямо-таки взгляды. Может быть, он не только прошлые лица узнает в теперешнем? Может, он и все настоящее в человеке слишком уж хорошо видит?
Не было в жизни Вячеслава Ивановича ничего такого, что нужно было бы особо скрывать, но и не все хочется выставлять напоказ. Ну, все равно как все ходят в туалет, но никто об этом не кричит. Например, торт этот, взятый, чтобы являться неспуками… тьфу, не с пустыми руками то есть, и теперь стоял на стуле рядом с аккуратно переброшенным через спинку пальто, - естественное дело, что сырье для него Вячеслав Иванович взял на работе, глупо было бы не взять: Вячеслав Иванович, укладывая в сумку, всегда ободрял себя, уверяя, что каждый взял бы на его месте, - но и кричать об этом незачем… Или Лариса, беженет нынешний, - порядком уже надоела, пора уже мирно расставаться. Кто не давал отставки своим любовницам? Но вовсе не нужно Ракову при первом знакомстве об этом знать…
А Раков все бросал и бросал короткие проницательные взгляды, а уголь чертил по шершавой бумаге (что шершавая - слышно).
- Да что вы напрягаетесь, словно у начальства в кабинете? Не обращайте на меня внимания, забудьте вообще, что я тут копошусь над бумагой. Расскажите пока, что за нужда вас привела.
Ну наконец-то поинтересовался. Вячеслав Иванович постарался последовать совету, расслабиться - да не очень, кажется, получилось. Но хоть голос свой проконтролировал, заговорил низко, как только мог, - чтобы контраст с мальчишескими нотами хозяина.
- Мне рассказала одна женщина… Вы, может быть, ее и не знаете, не запомнили, а она вас - очень, даже хорошо: Эмирзян Александра Никодимовна. Не помните?
Раков молча покачал головой.
- Она мне рассказывала, Эмирзян, что она отдала вам дневник моей матери. Ну, записки во время блокады. Она думала, что никого не осталось, и отдала вам. А теперь нашелся я.
Раков посмотрел на этот раз без прищура - внимательно, не торопясь.
- Понятно. И как фамилия вашей матери?
- Сальникова.
- Да-да, помню! Замечательный документ! И вообще замечательно, сколько людей тогда взялись за дневники. Кто никогда не писал раньше. Понимали, что участвуют в самой истории! Замечательно. И ваша мать… Вы хотите взять по праву сына?
- Конечно. Как говорится, семейная реликвия.
- Понимаю вас, понимаю. И не смею отказать. Хотя очень ценю, иногда перечитываю… Я вас обрадую: у меня весь этот архив здесь, на даче, так что получите вы свою реликвию незамедлительно. Только посидите еще немного, если не возражаете.
Вячеславу Ивановичу было лестно, что настоящий художник его рисует, и он готов был высидеть сколько понадобится.
- Что вы! Конечно! Я понимаю!
Некоторое время Раков молчал; слышался только шершавый звук угля по бумаге. Потом спросил:
- В детдоме воспитывались?
Догадаться об этом Ракову было нетрудно, но Вячеслав Иванович в первую минуту подумал, что детдомовское прошлое художник прочел у него на лице, и преисполнился еще большего уважения.
- В детдоме. А куда деваться? Снова помолчал, потом:
- А сейчас кем? Какая специальность?
На этот раз Вячеслав Иванович ответил с некоторым вызовом:
- Поваром.
Не было произнесено, но словно бы прозвучало: "И горжусь не меньше, чем вы!"
Но Раков заметил совершенно искренне:
- И отлично. Но простите за нескромность: выбор профессии определило голодное детство?
- Точно!
Вячеслав Иванович признался в этом почти радостно. Раков провел несколько особенно резких линий: шершавый звук стал громче.
- Во всех нас это засело. Про себя я вот что знаю: мне все время хочется делать запасы. Навязчивая идея.
Вырыть здесь огромный подпол и сплошь заставить ящиками, ящиками, ящиками! Сам понимаю, что мания, потому сдерживаюсь, но хочется безумно. Да, во всех засело… И он еще минут пятнадцать работал молча.
- Ну вот, хватит. Идите, смотрите на себя.
Вячеслав Иванович встал, медленно подошел - он словно бы боялся этого момента, когда придется взглянуть в глаза своему детству. Боялся и потому медлил.
Но все-таки подошел. Никогда он не видел своих ранних фотографий, но сразу принял и поверил: да, это он, другим он и не мог быть! Конечно, худой, конечно, не по годам серьезный, но самое поразительное - взгляд. Взгляд вопрошающий!
- Так и смотрел, значит?
- Так. Детям было труднее всего, потому что они не понимали. Детям и животным. Взрослые понимали, что происходит, а маленькие дети - нет. Как и животные… Ну вот так.
Первое удивление прошло, и Вячеслав Иванович подумал, что детский портрет - это, конечно, прекрасно, и все же лучше бы Раков нарисовал его таким, как теперь. И может быть, вывесил бы на выставке, и все бы могли видеть.
- А что вы теперь сделаете с моим лицом?
- Много чего! И вам подарю, если хотите, и себе оставлю.
- Как это? И мне и себе?
- Очень просто: сделаю сначала с вас офорт, отпечатаю то есть. Вот как раз доску отполировал, словно знал, что придете. Тут же и напечатаю.
- Значит, это у вас печатный станок?
- Он самый. Тут между валами вас и прокатаю.
- Старинный, небось. Наверное, такой еще и у Гутенберга.
Вообще-то ничего особенного в том, чтобы знать, что был такой Гутенберг. И все-таки вряд ли там в "Пальмире" еще кто-нибудь знает про Гутенберга. Так что удачно, что нашелся повод свое знание показать… Вообще, знание - полдела, часто труднее как раз найти повод, чтобы вышло к месту. Вот он вычитал, что князя Андрея Боголюбского убил его слуга по имени Амбал, кажется. Кто сейчас слышал про такого князя, какой профессор, если только не прямой специалист? А "амбал"- такое слово появилось недавно, и когда Вячеслав Иванович прочитал про слугу-убийцу, сразу обрадовался: как только кто-нибудь скажет при нем: "Вон какой амбал", - сразу можно будет вставить: "А вы знаете, кто такой был Амбал?" Но вот странность: раньше то и дело приходилось слышать: "Амбал… амбал…", а с тех пор как вычитал про того убийцу Амбала - как отрезало, никто не подает реплику, как любил говорить один артист, знакомый метра Сергея Ираклиевича… Ну, зато с Гутенбергом вышло к месту.
- Конструкция от Гутенберга ушла недалеко, это точно. Но сделан в наши дни… Так с меня теперь дневник вашей матушки… А знаете что: давайте сначала съедим борща! Давно уж перегрелся, наверное.
- Давайте! А у меня как раз торт.
Тоже удачно: гораздо интеллигентнее тут же разрезать торт с хозяином, чем просто оставить и уйти.
- Ну, тогда совсем пир! Слушайте, а не пригласить ли и вашу собаку? Как она насчет борща и торта? Сообразим, так сказать, на троих.
И Раков радостно засмеялся своей шутке. Вячеслав Иванович из вежливости тоже посмеялся, хотя шутка вовсе и не показалась такой уж смешной.
- Борщ он может.
- А торт?
- Ну, много чести - тортами его кормить!
- Ничего! А иначе я не согласен. Как же так, есть и не угостить? Я не умею. Ну идемте туда, там у меня и столовая, и почти что кухня.
И Раков распахнул дверь в комнату с буржуйкой.