- Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать - говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… - Плечи Киз-Бике вздрагивали.
- А кто твой муж? - спросил Ливинд.
- Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.
- Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?
- Да.
- Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…
- Да, работник он неплохой. Старательный очень…
- Пьет?
- Нет.
- Другую нашел?
- Какой грех, разве можно? - удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.
- Бьет он тебя?
- Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.
- Странно. А дети хорошие?
- Разве плохие дети бывают? - уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.
- Так в чем же дело, сестра?
И Киз-Бике рассказала…
Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся - мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.
- Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.
- Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.
- Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.
И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.
"Вот еще одна забота на мою голову… - вздохнул судья. - Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!"
2
Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…
Только подумал об этом судья, как возле затормозил "газик", и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.
- Наконец-то я тебя поймал. - Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: - Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.
- Куда?
― Когда друг говорит: "Пойдем со мной", его не спрашивают - куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..
Толстяк был прав - койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей - это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.
Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте - вот одно его стихотворение, "Старуха":
В сакле, и холодной и печальной,
С той поры, как началась война,
Мать-старуха кашляет ночами,
Горем и слезами сожжена.
Сгорбило ее лихое бремя.
Стал порог у сакли слишком крут.
И трясется, будто жизнь и время
Тело, словно вороны, клюют.
Сколько лет прошло,
Как отгремели
На земле жестокие бои…
Но не сняли сыновья шинелей,
Так в шинелях в землю и легли.
Мать как будто приросла к порогу,
Робкую надежду затая,
- Погляди-ка, - просит, - на дорогу:
Не идут ли к сакле сыновья?.. -
Мне не спится, мне не до постели,
Будто и на мне лежит вина.
Говорит:
- Сынок мой, неужели
До сих пор не кончилась война? -
Что скажу бедняжке,
Что отвечу,
Как ее я с горем примирю?
Говорю:
- Идет война на свете… -
Разве я неправду говорю?
…- Право же, брат мой, я сейчас не могу, - ответил судья Ливинд толстяку.
- Кто я, скажи?
- Ты - Амри.
- Ну и все. Ты знаешь, что я не отстану.
Это верно, переубедить Амри невозможно. Ливиида осенила и другая мысль: ведь Амри парторг в том ауле, где живет Киз-Бике… А что, если, не откладывая в долгий ящик, нагрянуть сегодня к ним в гости, к этому самому извергу, зоотехнику Исайхала Хала-Бахмуду? И Ливинд сел в машину.
- Это в твоем ауле живет Исайхала Хала-Бахмуд?
- Да, он дибгалинский, а что?
- Ты его знаешь?
- Как не знать? Живем в одном ауле, а в ауле каждый знает даже котенка, чей он.
- И что о нем скажешь?
- Хороший человек. Сегодняшнее дело не взваливает на завтрашнего быка, честный труженик.
"Да, труженик-то он, может, и честный, - подумал Ливинд. - А в семье… Это же изверг в облике человека! Как это можно? Прячет под замок в сундуке муку от семьи! Каждый день выдает Киз-Бике, как нищей какой, маленькую мерку муки… Даже дети в школе начали попрошайничать, просить что-нибудь поесть. Ничего себе - "хороший человек".
- Амри, давай нагрянем в гости к этому Хала-Бахмуду.
- Да на что он тебе сдался?
- Я тебя прошу.
- Ну ладно, и к нему нагрянем, и ко мне. Машина круто свернула с шоссейной дороги направо и стала спускаться к ущелью Уцмуц.
У знаменитого ключа Улилла-Шин, что значит "Ключ, исцеляющий глаза", все путники останавливаются. Остановил машину и Амри. Их приветствовала Сибхат Карчига - она держала за повод лошадь и пила, черпая воду ладонью.
- В добрый час, тетя Сибхат! - улыбнулся Амри.
- Добрый, добрый, толстяк, - улыбнулась в ответ Сибхат. - Ты все вширь растешь.
- Да, милая Сибхат, говорят - в детстве избаловали.
- Знаю я твое детство. Не я ли тебя ловила на мельнице? Вас тянули в человеческую жизнь, а вы…
- Что поделаешь! Непривычно было и страшно под казенной крышей. Потом поумнели… Ты - в райцентр?
- В райцентр. Случайно не знаешь, наш судья Ливинд дома?
- Опять на нас жалоба? Ну, будет, Сибхат, мы уже не рубим твой лес, уголь возим. Ты слышала, что мы свой рудник открыли?
- Ты все шутишь.
- Ну, а зачем же ты опять в суд?
- Успокойся. У меня письмо к матери Ливинда.
- Что?! У него мать давно умерла!
- Да, но и письмо давнишнее, от его отца.
- От какого отца?
Ливинд торопливо выбрался из машины.
- От кого, ты сказала, письмо?
- От твоего отца, уважаемый Ливинд. Надо бы поздороваться. - Сибхат Карчига протянула руку.
- Прости, пожалуйста. Здравствуй, - пожал ее руку Ливинд.
- На ловца, говорят, и зверь бежит. - Доставая письмо из хурджина, Сибхат Карчига рассказала в двух словах, как его нашли.
Ливинд взял солдатский треугольник, опустился на придорожный камень, стал рассматривать письмо со всех сторон.
- Ты помнишь отца? - тихо спросил Амри.
- Плохо, - ответил, не оборачиваясь, Ливинд. - Помню только, что были у него большие усы и шрам на щеке.
Сибхат Карчига, пожелав им доброго здоровья, села на коня и уехала. Амри, чтобы не мешать другу, стал заливать воду в радиатор. Когда он кончил и посмотрел на Ливинда, тот, бледный, озадаченный, протянул ему развернутое письмо.
- Прочти…
Амри взял письмо…
"Салам! Мои добрые пожелания да защитят вас от невзгод в трудное время!
Всем родным и близким приветы передай, сына моего Ливинда обними и поцелуй. Как хочется подбросить его на руках, увидеть его улыбку, услышать смех, порадоваться, родные мои, дорогие мои!
Я знаю, вам сейчас нелегко, и никому не будет легко, пока не кончится эта распроклятая война, пока не одолеем этого жестокого врага, который несет людям горе и слезы. Мне, родная Милайсат, раньше родиной казался наш маленький аул, наш район, наш Дагестан. Я не знал, что родина у меня такая большая, я это узнал здесь и горжусь, что она такая есть, и никому ее не одолеть.
Ты помнишь, Милайсат, я не мог зарезать курицу, что ты покупала на базаре, соседа просил, я крови всегда очень боялся. Но здесь преодолел этот страх и в упор расстреливаю врагов из автомата.
Что делается, что творится… ни пером описать, ни словами рассказать… И как ни странно, чем больше я вижу все это, тем больше хочется стать чище. И за глупости свои прошлые я укоряю себя и никогда не прощу себе.
Родная Милайсат, прости меня, если я был с тобой в чем-нибудь груб… Честное слово, не такой уж я мальчишка, а все старался быть похожим на других, ты же знаешь, этаким носящим папаху, мужчиной, горцем, мол, жена должна знать свое место у очага… Глупо, ой, как все это глупо, просто стыдно. Ты все мне дала, и любовь, и счастье, ты мне сына родила, а я, как последний идиот, пыжился, мнил себя этаким деспотом-мужем - как же, горец. Тьфу! Прости меня, тысячу раз прошу - прости, я готов стать перед тобой на колени, готов целовать следы твоих ног!