- Это пулеметы?! - ужаснулся он.
- Это…
- Вы просидите у меня под арестом двое суток! - зашипел он на сценариуса. - Сейчас же добыть пулеметы: послать вестовых ко мне в комиссариат!
Через полчаса вестовые притащили два "максима". Заднее окно за кулисами - оно как раз выходило в сторону линии фронта - открыли, и комиссар собственноручно установил на подоконнике рядом оба "максимки". Дула он направил немного вверх, с таким расчетом, чтобы пули ложились где-то там, по ту сторону фронта, на петлюровской территории.
Дальше все было так, как и должно было быть. Печально гудел погребальный звон, тихо лилась "Вечная память", папаша-банкир истерично рыдал, невеста сына банкира, студента-коммуниста, появлялась из-за гроба и напрасно силилась не то чтобы уговорить своего жениха, а вообще хотя бы заговорить с ним. Все это слышали только сценариус и суфлер. Зритель же не слышал ничего, кроме катарального хрипения комиссара о гидре контрреволюции и красном зареве.
Терпеливо дождавшись слов: "Слышишь, слышишь, они вышли уже на улицу", после которых, по сценарию, надо было производить пулеметную стрельбу, сценариус махнул рукой пулеметчикам, стоявшим у окна.
Оглушительный треск потряс маленький зал нашего провинциального театрика. Машинистки военного комиссариата с визгом бросились врассыпную. Штукатурка густо посыпалась на головы зрителей.
Напрасно сценариус махал руками, забегая со всех сторон к пулеметчикам, и, дергая их за полы шинелей, просил прекратить, отставить, - ведь достаточно было короткой очереди! Но где там: пулеметчики уже вошли в азарт, механизмы, как назло, работали прекрасно, без отказа, стрелять из таких исправных пулеметов одно наслаждение - и пулеметчики шпарили и шпарили, стараясь расстрелять ленты до последнего патрона. Схватившись за голову, сценариус сел на пол и замер.
Только комиссар в азарте носился по сцене из конца в конец, размахивая своим маузером.
Наконец бесконечные ленты все-таки кончились. Пулеметы за кулисами смолкли.
Однако от этого не стало тише. Где-то совсем близко, сразу же за стенами театра, затрещал еще пулемет, немного дальше густыми пачками раздавались винтовочные выстрелы, потом застрочило еще несколько пулеметов; наконец, воздух содрогнулся, и загрохотало могучим железным гулом - это ударил из пушек бронепоезд. Ожесточенный пулеметный и артиллерийский бой залил всю территорию на много гон вокруг.
В это же время входные двери в театр, двери за кулисы и боковые двери, "запасные на случай пожара", распахнулись под сильными ударами прикладов, и в зал ворвались красноармейцы с винтовками.
- Руки вверх! - кричали они.
Весь зал вскинул руки вверх, и только комиссар в студенческой тужурке и парике "блонд" возвышался над суфлерской будкой, не поднимая рук. Он совал свой маузер в кобуру и что-то победоносно орал своим сорванным голосом.
Маузер, правда, у него тут же отобрали. Окруженный возмущенными красноармейцами, комиссар в студенческой тужурке, в парике, с размазанным гримом прямо со своего дебюта проследовал в подвал особого отдела.
Стрельба, спровоцированная чрезмерной склонностью комиссара к сценическому натурализму, быстро утихла. Но она утихла только с нашей стороны, а петлюровцы еще до самого рассвета беспрестанно били из пушек и пулеметов, отражая внезапное "наступление" красных частей.
"Красное зарево" временно было снято с репертуара.
Меценат "Князь Ковский"
Он появился в театре и стал в нем постоянной фигурой, как, по-видимому, появляются и все меценаты: неведомо когда и неизвестно откуда.
Однако в актерской жизни он сразу же занял место главного героя в еще не написанной пьесе.
Его привыкли видеть на каждом спектакле. Он приходил аккуратно к началу и высиживал до конца, независимо от того, смотрит он эту пьесу первый, второй или, может быть, десятый раз. Покурив наскоро в антракте за кулисами, он спешил на свое место, как только помреж давал второй световой сигнал. В промежутках между торопливыми затяжками табачного дыма он успевал высказывать актерам только беглые замечания - не столько об их игре, сколько о своем отношении к исполняемым ими персонажам: "буржуй, стерва", "гидра", "контра" или "наш братишка". Приходил он в театр не через главный вход, а через актерский, прямо за кулисы, и смотрел постановку тоже из-за кулис, устроившись под мостиком электротехника на огромных рулонах реквизированных ковров, рядом с работником, на обязанности которого было тянуть веревку занавеса. Если занавес "заедало", он хватался за веревку сам, и тогда против его могучих мускулов не могли устоять никакие узлы, никакое "заедание". Запаздывавших на выход актеров он подгонял озабоченным и недовольным: "Шмал, шмал, обратно опаздываешь, паразит!"
Когда комиссар театра вывесил за кулисами тарификацию - точнее говоря, распределение красноармейского пайка и "марок" среди актеров - с печатью военкомата и подписью начагитпросвета, то и он, внимательно прочитав тарификацию, вынул из-за обшлага шинели огрызок карандаша и подмахнул внизу наискосок, рядом с подписью начагитпросвета:
"Присоединяюсь!
От гарнизона:
командир бронепоезда "Верный"
Князь Ковский".
Его фамилия была Князьковский. Но вторую букву "К" он выводил выше строки, как прописную, и перед ней делал небольшой интервал. Получалось таким образом: Князь Ковский.
На нем была матросская бескозырка с георгиевскими ленточками, темно-коричневая матросская шинель и высоченные охотничьи ботфорты с графскими гербами на голенищах. На поясе с правой стороны он носил наган, с левой - две гранаты с деревянными ручками. На груди, повыше пояса, висел бинокль "цейс", чуть пониже - офицерский порттабак. В порттабак вмещалось, самое меньшее, сразу три пачки махорки, и он угощал ею всех, вынимая из своей бескозырки книжечку папиросной бумаги, сделанную из старых чайных бандеролей царского времени. Свой бронепоезд, сооруженный из длинных угольных пульманов, выложенных изнутри мешками с балластом, он наименовал "Верный" - в честь тральщика, с которого началась его широкая дорога в жизнь.
В театре к "князю Ковскому" привыкли сразу. Около печки, в углу актерской костюмерной, он появлялся за полчаса до начала спектакля и внимательным, хозяйским глазом следил оттуда, как гримировались и одевались актеры. Он чаще всего молчал, но от его быстрого внимательного взгляда ничего не ускользало. "Патлы, патлы!" - сердито кричал он, если актер неаккуратно надевал парик и из-под него виднелись собственные волосы. "Собачью радость поправь", - бросал он недовольно, если у кого-нибудь из-под фрака выглядывал уголок плохо пристегнутой манишки. "А усы, усы где?" - возмущался он, если кто-нибудь из исполнителей на втором или третьем спектакле почему-то решал изменить грим персонажа и играть его не с усами, а начисто выбритым. Актерская костюмерная была у нас одна и для актеров и для актрис, и, ясное дело, и те и другие уже давно привыкли не считаться с предрассудками: раздевались и переодевались, не обращая внимания на присутствующих. Но Князьковский педантично соблюдал правила приличия. "Отвернитесь, хлопцы", - укоризненно говорил он, как только замечал, что какая-нибудь из актрис неожиданно появлялась среди костюмерной в одних панталонах. И он сам первый быстро отворачивался к печке, искоса, из-под руки поглядывая, закончен ли уже туалет, и можно ли снова занять свое место. С третьего представления Князьковский уже знал каждую пьесу наизусть. Он точно запоминал все паузы, выходы и мизансцены. И если кто-нибудь из исполнителей не сразу подхватывал реплику, поданную суфлером, лицо Князьковского багровело, и он, высунувшись из-за кулис, со своих ковров, изо всех сил шептал реплику своим простуженным басом.
Иногда, если бронепоезд "Верный" должен был после боя становиться в железнодорожные мастерские на ремонт, Князьковский с самого утра появлялся в театре на репетиции. Тогда, поймав кого-нибудь из свободных актеров, он тащил его в угол, за кулисы, и там заставлял выбивать чечетку, настойчиво и неутомимо. Он знал двадцать семь вариантов чечетки: дрибушечки, плаз, колеса, походкой, в три четверти, с паузой, вольно - и еще другие. Он подтыкал за пояс полы шинели, подтягивал повыше ботфорты и, придерживая руками наган, гранаты и бинокль, долбил ногами пол час, два и три подряд. Если же его очередного ученика вызывали на выход, он хватал тут же другого, только что освободившегося, потом третьего и четвертого, утирал пот с лица, заламывал бескозырку на затылок и жарил чечетку, вкладывая в нее всю свою душу.
На премьеры Князьковский часто приносил подарки. Актеры получали от него по пачке махорки и по четыре камушка для зажигалок на брата. Актрисы - то по куску мыла для стирки, то по катушке ниток на двоих, то даже - "в лотерею" - пару чулок, отобранных особым отделом у контрабандистов. Администратору театра он приносил оберточную бумагу, на которой печатались билеты для платных спектаклей в выходной день актера. Парикмахеру Полю - полкилограмма несоленого смальца для грима и разгримировальной мази. Если же к очередной премьере необходим был какой-то необыкновенный реквизит, который невозможно было достать в боевой обстановке фронта девятнадцатого года, - штофные портьеры, синагогальные семисвечники, епископскую митру, живого гуся, - то Князьковский добывал все это прямо-таки со дна морского и приносил в театр на веки вечные. Слово "реквизит" Князьковский, однако, выговорить не мог и произносил его проще: "реквизиция". Мало-помалу помреж, составляя реквизитные списки к очередной постановке, перестал обращаться в агитпросвет и попросту передавал их Князьковскому.