Заколотил маляр Агутин последний гвоздь, укрепляя над дверью вывеску, спустился с лестницы, полюбовался, прищурив глаз. Броская вывеска получилась: по желтому полю - зеленым; буквы так и лезут в глаза:
Трактир
Лисабон
И только Агутин переступил порог нового заведения, как хозяин вышел к нему навстречу со стаканом водки.
- Спрысни, Матвеич, за предбудущие успехи.
- За полное, Яков Карпыч, благополучие!
- С твоей легкой руки, бог даст, дело пойдет.
- Обязательно!.. С Лисабоном, стало быть, Карпыч.
- Закусывай вот...
Скворчит на сковородке яичница; распластанная на тарелке селедка держит во рту колечко репчатого лука, шибает в нос крепкий запах чесноковой колбасы, и снова перед Агутиным налитый стакан. Хозяин только пригубливает, а Михаил Матвеич старается ото всей души сделать самый наилучший почин.
Столики стоят, стульчики, за широкой стойкой - массивный дубовый буфет, икона Николая-чудотворца в переднем углу, портрет государя-императора на стене, - все как следует. К пиву - подсоленные черные сухарики, вобла, моченый горошек и - по праздничным дням - даже раки будут!
- Ну, милый, есть где будет рабочему человеку душу отвесть.
До этого Шибаков был квасником. Настаивал квасы на меду, на изюме, делал кислые и сладкие, белые и красные, сам кое-как перебиваясь с хлеба на квас, но с пуском дятловского завода поднатужился, чтобы пошире развернуть дело. Пригородная слобода Дубиневка, где он жил, была поблизости от завода. Вот и решил Шибаков к грушевым, медовым, клюквенным и другим квасам прибавить еще пиво и водку. Больше месяца потратил на перестройку своей квасной лавки и, когда дело подходило к концу, заказал маляру Агутину вывеску.
В городе была гостиница "Лондон". Был ресторан "Мадрид". А Шибаков решил назвать свое заведение "Лиссабон". Маляр одно "с" на вывеске упразднил, но заказчик этого даже и не заметил.
- Пойдет дело, Карпыч... Пойдет!.. - заверял Агутин.
Жена, дочь, два сына да свояченица с племянником - все семейство Шибаковых обслуживало посетителей, расточая направо и налево улыбки. В уголке сидел, нанятый новым трактирщиком, слепенький гармонист. Был час свидания за бутылками, а гармонь голосила "Разлуку". Сам Шибаков находился за стойкой и любовно оглядывал свое заведение.
Михаил Матвеич Агутин переходил от столика к столику, по-свойски похлопывал сидевших по плечам, говорил:
- Рабочему человеку что надо?.. Я такое рассужденье держу: поесть ему надо, конечно... Никто против не говорит... Но и выпить также... Рабочему много не надо... Не такой он, рабочий-то...
- А какой? - спрашивали его.
- Рабочий-то?.. Я и говорю: не такой рабочий человек, чтобы как, скажем... Для рабочего человека трактир как для богомолки церковь... Надо душу свою отводить?.. Обязательно надо... Нет, ты погоди, дай я доскажу... Сладко тебе на работе, а?.. Дома - сладко?.. А-а... то-то вот... Сибирский твой глаз... - прищелкивал маляр языком. - А здесь - полное удовольствие...
Пенилось по стаканам и кружкам пиво; до последней капли выливалась из косушек, бутылок и штофов водка.
- Вот око, утешеньице!
- Эхма... Пропадать, так навеселе чтоб... Все равно в капкане сидим. Как захочет, так хозяин и станет теперь мудровать, потому - все в долгу у него... Кресты навязал... Вот уж истинно - в душу, в крест...
- Цыть!.. Икона в углу, а ты такие слова...
- Не унывай, Гараська, - утешал кто-то друга-приятеля за другим столом. - Авось как-нибудь...
- Унывать?.. Ого-о-о!.. А когда ты видал, чтоб Гараська унылым был?.. Я вот только пью, пью, а напиться никак не могу. Вся беда в этом... Эй, малый! Волоки нам сюда еще штоф да воблинок на закуску.
Где четвертак пошел в ход, там и за полтинником дело не стало. А гармонь с "Разлуки" - на "Барыню". И ударившее в ноги веселье заставляет их ходить ходуном.
Барыня, барыня,
Сударыня, барыня...
- Дятлов... Дятлов - он мужик ражий, только сердцем вражий... Обрадовались поначалу: благодетель наш объявился!.. Он еще не так объявится, погоди...
Дятлов в этот вечер был в гостях у протопопа. Закусили, попили чайку, и Фома Кузьмич попросил отца Никодима, чтобы тот в своей проповеди рассказал православным о великом значении креста, поставленного на могиле. И уж само собой разумеется, что чугунный крест не сравнить с деревянным, который постоит-постоит да сгниет.
- И по уезду чтоб, отец Никодим... Чтобы приходские иереи - по своим церквам... - подсказывал Дятлов.
Протопоп согласно кивал.
Глава десятая
НЕНАСТЬЕ
Рабочие, поселившиеся в летнюю пору на чердаках и в сараях, вынуждены были искать более надежные помещения. В артельной квартире, где жили Гаврила Нечуев и Прохор Тишин, набралось теперь двадцать два человека. Хозяева этой квартиры жили в утепленной времянке, а свой дом - комнату на три окна и кухню - отдали внаймы. Когда-то комната была оклеена обоями, но от них остались только грязные обветшалые лохмотья, под которыми виднелись закопченные доски. В щелях ютились клопы и тараканы.
- Тараканы тоже в тесноте с клопами живут, а не жалуются, - пошучивали рабочие.
- Таракан - он ничего. Клоп, подлец, укусить норовит, а с тараканом жить веселей. К богатству, слышь, он.
- Разбогатеешь, молчи!
- Взаймы тогда дать не забудь.
Вдоль стен были нары, посреди комнаты - длинный стол на козлах, скамейки. В простенке между окнами пятилинейная керосиновая лампа, а под ней - осколок засиженного мухами зеркала.
Хозяйка готовила на всю артель похлебку, а чай заменяла колодезная вода, всегда наполнявшая в кухне большую деревянную кадку. В артели был староста, и на его обязанности лежало закупать провизию, вести расчеты с хозяйкой, собирать с жильцов причитающиеся за стол и за комнату деньги.
С первыми осенними заморозками к некоторым рабочим прибыли семьи. Глядишь, тут можно будет и бабам найти работу: стирать по домам, мыть полы.
Семьи огораживали тряпьем свое место на нарах, - здесь обедали, спали, проводили короткий досуг. Дети возились под ногами на затоптанном и заплеванном полу.
С осени нахлынули в город новые толпы крестьян, но не многих взял Дятлов. Устроились на завод двое пришлых рабочих - Илья Копьев и Тимофей Воскобойников, - и тоже поселились в этой артели.
Глядя на жен, приехавших к рабочим, Воскобойников грустно вздохнул:
- А я третий год своей бабы не вижу.
- Чего ж к себе не выпишешь?
- Куда ее выпишешь? Нынче - здесь, завтра - не знаешь где. Сам - как-нибудь, а ей чего маяться?.. Работал - посылал деньги. Теперь здесь начну - тоже посылать стану. Так вот и живем, не видавшись.
- И дети есть?
- Дочка. Была двух годочков тогда.
...За окнами дождь и ветер. Они бьются о дребезжащие стекла, - за окнами сырой холод. Хрипя, словно простуженный в непогоду, гудит заводской гудок. В артельной квартире, тяжело кряхтя и надсадно кашляя, поднимаются люди. Слабый свет лампы трудно борется с устоявшимся в комнате сумраком.
- Филька, вставай!..
- Антон!.. Дядь Антон!.. - торопливо будят спящих проснувшиеся. - Половину пятого прогудело.
И, сунув в карман краюху хлеба, густо припорошенную солью, по грязи, под дождем и ветром тянутся рабочие к мутно светящимся вдали заводским корпусам, чтобы свое место на нарах уступить работавшим в ночь.
Отошло время, когда хозяин, по малоопытности рабочих, прощал им оплошности. Теперь каждую минуту будь начеку, если не хочешь нарваться на штраф, не то заработаешь за день двадцать копеек, а поплатиться придется полтинником. И не было дня, чтобы сам хозяин не следил за работами.
Отбрасывая тонкими ногами ошметки грязи, дятловский рысак подвозил самого к заводской конторе. Сторож изгибался в низком поклоне, принимал лошадь, а Дятлов быстро проходил в свои кабинет, снимал городскую одежду, надевал парусиновые штаны и куртку, захватанный старый картуз с надтреснутым козырьком и направлялся в цеха. Появлялся в разное время, стараясь застать врасплох. Приоткрыв дверь, всматривался в полумрак цеха и потом входил быстро, перешагивая через опоки, через холмики земли. Отыскивал глазами мастера или десятника, коротко спрашивал:
- Ну?
Те знали: надо доложить обо всем, что случилось за время его отсутствия, не отговариваясь общими словами: "Ничего, Фома Кузьмич, слава богу..."
Подходил покров. Истекал срок договора заводчика со своими рабочими. Накануне праздника Дятлов собрал всех в литейном цеху и, вместо нового, прочитал рабочим тот же июльский договор найма. Разница была только в том, что в июле рабочие нанимались до покрова, а теперь - до пасхи. Старательной рукой Егора Ивановича Лисогонова были приписаны еще некоторые пункты о штрафах: за хождение по другим цехам, когда оное ни мастером, ни кем-либо из поставленных выше людей не приказано; за прекращение работы до гудка; за утерю номерных блях или инструмента; за нарушение тишины и порядка шумом, криками, бранью и дракой; за опоздание более четверти часа.
Выплачивать заработанные деньги хозяин будет теперь в конце каждой недели, по субботам, после гудка.
И, как в июле, окинул Дятлов взглядом притихшую толпу, спросил:
- Ну, ребята... Согласны?
Среди рабочих невнятный гул, вздохи.
- Согласны, что ль, спрашиваю?
- Фома Кузьмич...
- Кто это? - прервал Дятлов заговорившего. - Выходи сюда, чтобы всем слышно было.
- Я, Фома Кузьмич, спросить бы насчет... - вышел вперед завальщик вагранки.