2
Три дня спокойной, бездельной жизни. Той самой жизни, о которой в горькие часы неудач, обид, несправедливых начальственных окриков (чего только не бывало за годы службы!) Степняк с угрозой думал: "Ну, погодите, выйду на пенсию!.." И вот - вышел. Дослужился. Демобилизован. В сорок девять лет от роду, полный сил, энергии, во всеоружии огромного накопленного опыта - свободен и волен располагать собою как угодно. Хочешь спать - спи хоть целый день. Хочешь читать - читай с утра до ночи. А сколько книг оставлялось до этого блаженного часа… Сколько неувиденных спектаклей, кинофильмов, неисхоженных музеев… Сколько обещанных Петушку загородных прогулок: "Вот выйдет твой отец на пенсию - нагуляемся, брат, всюду!.."
Три дня, три огромных пустых дня, за которые с неумолимой ясностью установлено, что каждый человек в доме имеет свои обязательные и неотложные дела. Каждый - кроме него, Степняка. Даже Петушок, Петруха, Петька, одиннадцатилетний круглолицый сынишка со своими бесконечными: "Папка, а почему?", "Папка, а ты знаешь…" В восемь утра Петушок отправляется в школу. В час тридцать возвращается, переполненный впечатлениями, которые начинает выкладывать, еще не сняв ранца, не расстегнув пальто, озабоченный единственно тем, чтоб были слушатели. Лучший слушатель - Неонила Кузьминична, работница, живущая в доме с незапамятных времен (Степняк видел, как еще в госпитале Надя получала от нее аккуратно свернутые треугольничком письма). Неонила Кузьминична пришла в дом, когда Надя сама училась в школе. И так же, вероятно, слушала Надины торопливые рассказы о том, что сегодня вызывали Таню или Катюшу, а они - вообрази, Нилушка! - ничегошеньки… ну, ни единого словечка не знали… Теперь Петушок рассказывает о своих приятелях: "А он ка-ак даст! А тут сам директор… Понимаешь, Нилушка?" И Неонила Кузьминична мерно кивает седой, туго повязанной платком головой: "Понимаю, понимаю, Петенька… Шутка ли - дирехтор! Да ты с хлебом, с хлебом суп ешь, без хлеба никакой сытости!"
Степняк называет Неонилу Кузьминичну только по имени-отчеству. И того же требует от сына. Но Петушок удивленно таращит свои глаза-пуговки: "Нилушку - по отчеству? Разве она чужая?"
Обедает Петушок на кухне, и пока он, захлебываясь собственными рассказами, уписывает первое, второе и третье, Неонила Кузьминична успевает закончить готовку для "взрослых". "Взрослые" - это, во-первых, Надя, во-вторых, сам Степняк, в-третьих, теща, Варвара Семеновна. Все они обедают в разное время, и Неонила Кузьминична считает, что это непорядок. Только по воскресеньям семья собирается за столом вместе, и каждый раз Неонила Кузьминична во всеуслышание объявляет:
- Слава те господи, хоть по-людски отобедаем!
Впрочем, и воскресные дни приносят Неониле Кузьминичне огорчения: то Степняк с Петушком, отправившись с утра в Химки, в музей или в Кремль, запоздают к обеду; то Варвару Семеновну вызовут на работу - тяжелые роды, без старшего гинеколога не обойтись; то Надя позвонит, что она с Маечкой задержалась в ателье на примерке и лучше всего ее не ждать. А теперь, когда Степняк дома, Неонила Кузьминична никак не может войти в новый ритм жизни. Правда, Петушок и Варвара Семеновна по-прежнему с самого утра уходят из дому, да и Надя то и дело убегает в магазины ("Надо же подыскать для Ильи приличную одежку!"), но сам Илья Васильевич тоскливо слоняется из комнаты в кухню, поглядывая на часы и донимая Неонилу Кузьминичну странными вопросами:
- А с каких это пор у нас на окнах появились шелковые занавески? Я что-то раньше не замечал…
Или:
- Куда девались фронтовые фотографии, которые висели над моей тахтой?
А шелковые занавески Наденька купила еще в прошлом году, когда Степняк был в санатории. И фотографии тогда же сняла, - ремонт делали, вот и сняла. И не повесила больше: жаль, дескать, новые обои дырявить… Удивительный человек Илья Васильевич - неужто за целый-то год не разглядел, что занавески новые? А впрочем, что он, что Варвара Семеновна - оба по дому ходят как потерянные. На работе, небось, пропади какая-нибудь нестоящая иголка от шприца - мигом заметят. А дома - безглазые.
Варвара Семеновна - та сроду такая. Выдаст деньги на хозяйство - и все:
- Сама, сама, Нилушка, ты хозяйка, ты и командуй.
Наденька - та нет, та в покойного папашу, самостоятельная женщина. Как вернулась с войны, так и принялась вить гнездо. Конечно, намыкалась по этим всяким землянкам да палаткам, к теплу потянуло. Ну, к тому же в Германии побыла, насмотрелась, как у этих немецких фрау все запасено да рассчитано. Бывало, станет рассказывать - даже поверить трудно: на кухнях у них, говорит, для всего белые банки с крышками, и на каждой банке написано: "соль", "перец", "сахар", "крупа" и другое разное. И банки стоят по росту, как солдаты, - слева самая высокая, справа самая маленькая. Сперва Неониле Кузьминичне понравилось: порядок! А пораздумала на досуге - и даже сплюнула: "Тьфу пропасть! Значит, и банку переставить не смей? Скукотища!"
Степняк тоже был в Германии, они с Надеждой и вернулись вместе. Степняк - тот совсем про другое рассказывал: как на этом ихнем рейхстаге наши солдаты мелом расписывались и еще как один немец к нам в лазарет попал. Офицер, что ли, какой, сильно раненный. Нужно ему кровь переливать, совсем помирает. Губы, говорит Степняк, синие, лицо желтое, еле языком ворочает, а трепыхается: только, мол, смотрите, не еврейскую переливайте! Вот до чего, дурак, запуганный, уже и война кончилась, уже и Гитлер на том свете, а все еще боится…
Неонила Кузьминична долго присматривалась к Степняку. Ничего мужчина, собою видный и хозяйственный. Это она сразу определила. В ванной кран с каких пор подтекал, а Илья Васильевич мигом исправил. Опять же - как он сапоги свои чистит. Полковник, а не гордый. И все: "Наденька, Надюша…" А Наденька знай себе командует: "Илья, так не едят, надо мясо кусочками, постепенно отрезать…" Или: "Илья, ты опять читаешь за обедом?" А он - ничего, отмалчивается. Другой бы, поди, гаркнул как следует. Ну, ясное дело, Наденька перед ним вовсе молодая - ей и сейчас сорока нет, а ему к пятидесяти идет. Когда они там, на войне, встретились, просто сказать - девчонка была. Но это даже правильно, чтоб мужчина постарше жены был. Одно не нравилось Неониле Кузьминичне - второженец. На второй женат. Первая, говорят, учителка, дочку от него имеет, взрослую уже. Подробностей Неонила Кузьминична толком не знает: Наденька до сих пор про его первую семью слышать не может. Она и с малолетства такая ревнивая была: стоило Нилушке какую из ее подружек похвалить - покраснеет вся, глаза свои круглые вылупит: "Не смей хвалить, она дура!" И больше той подружке ходу в дом нету. Варвара Семеновна сердится, бывало: "Этакая, скажет, собственница! В кого, спрашивается?" А Надя вскинет голову: "Ну и собственница, ну и ладно, - кому какое дело?"
Теперь, видишь, мужа совсем затуркала. Мало того, что о бывшей жене не позволяет словом обмолвиться, - дочку и ту не велит вспоминать.
Чуть чего не поладят - сейчас: "Может быть, хочешь назад вернуться? Пожалуйста, не задерживаю…" А куда, спросите, назад? Жена та - Варвара Семеновна рассказывала - давно опять замужем, да и дочка будто тоже уже обкрутилась. Степняк ей деньги посылал каждый месяц аккуратно, пока она высшее учение не кончила. Про это Надя не спорила. "Алименты, говорит, обязан платить, а раз ушел, то нечего, мол, оглядываться. И встречаться не смей!" А Нилушка один раз ехала через Пушкинскую площадь на троллейбусе и видит - под часами Степняк стоит, кого-то поджидает. Ну, вышла на остановке и не стерпела, до смерти захотелось посмотреть, кого это он там выглядывает. Только подошла, а к нему какая-то девушка бежит: "Папка, папка, прости, что опоздала, - у меня урок показательный был…" Ну, Нилушка, конечно, отошла тихо-спокойно и дома одной Варваре Семеновне рассказала. А та отвечает: "И очень правильно, что встречается. Нечего Надиным капризам потакать. И не вздумай, пожалуйста, ей сболтнуть - она из-за такой ерунды может человека загрызть".
Нилушка и сама знает, что Наденька крученая-верченая, - словечка не обронила. Одно жаль: не рассмотрела как следует девчонку эту. Видела - высокая, в отца, на голове вязаный колпак, волосы густые, так и торчат во все стороны. А лица не разглядела. Должна быть красивая, если в Илью Васильевича.
Вот уже четвертый день Илья Васильевич дома - и места себе не находит. Привык с утра до ночи работать, а теперь только и дел, что Наденькины команды слушать: "Едем костюм примерять" или: "Ты так и намерен в шинели ходить? Не надоело?" А он, должно, и в самом деле привык. Надел новый костюм - галстук повязать не умеет и жалуется, что в полуботинках холодно, то ли дело сапоги… Да скучно ему по магазинам бегать, это женская утеха, мужчине дело в руки дай. Какой он, прости господи, пенсионер! В самом соку мужчина! Вот как буфет передвигал - будто на колесиках. Это когда для Петеньки пианино привезли, так ставить негде было. А пианино напрокат взяли, музыке решили обучать. Илья Васильевич спорил: "Ну к чему это мальчишке?" А Надю аж в краску кинуло. "Откуда ты знаешь, может, у нас растет второй Ваня Клибг… Клиб…" В общем, какой-то там Ваня. И недели не прошло - пианино раздобыла. Уж если Надежда чего захочет, так быть по сему! Да не в музыке дело, а в том, как Илья Васильевич мебель переставлял. Залюбоваться можно! И такому мужчине сложа руки на пенсии сидеть?.. Нет, тут уж, сколько Наденька ни командуй, а не усидит. Нипочем не усидит!
И, словно в подтверждение раздумий Неонилы Кузьминичны, Степняк в шинели, в зеркально начищенных сапогах, с фуражкой в руке появляется на пороге кухни.
- Передайте Надежде Петровне, что я не дождался ее звонка и ушел до делам, - говорит он, щелчком смахивая с фуражки невидимую пылинку.