- Граф Толстой тоже не был безупречен в своих суждениях.
- Может, и не был. Скорее, что не был, - сердито согласился Потанин. - Но к истине он стоял ближе, чем многие его современники. А как думает художник? - посмотрел на Гуркина.
- Художник думает лишь об одном, когда пишет: как лучше передать, выразить в красках настроение, чувства и мысли свои, - ответил Гуркин. - А когда напишет, думает о другом: поймут ли его? И станут ли его картины достоянием широкого круга людей? - Гуркин помедлил и признался: - Потому и мечтаю я поехать со своими карги нами по Сибири, побывать на Востоке, в Америке… Поедемте, Вячеслав Яковлевич, - повернулся к Шишкову, - устроим кругосветное путешествие. С вами я хоть на край света! А?
Потанин подвигался в кресле, не то пытаясь подняться не то усаживаясь поудобнее, и едко заметил:
- Куда ему, он и Сибирь-то решил оставить, собрался в Петербург, а вы его зовете путешествовать, в Америку тянете. Да его скоро к нам и калачом не заманишь.
- Это несправедливо, Григорий Николаевич, - обиженно свел густые брови Шишков.
- Ах, несправедливо! А уезжать из Сибири, по-вашему, справедливо? Да это, если хотите, бегство позорное.
- Вам же известны причины моего отъезда.
- Не знаю. Не знаю я ваших причин, - не на шутку разгневался Потанин. - Не знаю и знать не хочу. Причины всегда найдутся. А вам бы следовало помнить и не забывать, на какой почве взошел и произрастал писательский, ваш талант.
- Это я помню. И никогда не забуду. Сибирь была и| останется для меня второй родиной.
- То-то и есть, что второй, - буркнул Потанин. - Что же в таком случае вас, инженера и литератора сибирского, потянуло в столицу?
- Дела. И только - дела.
- Ах, дела… А в Сибири у вас и дел уже не стало?
- Сибирские дела и подвигнули меня на этот шаг, - пояснил Шишков, расстегивая пиджак и расслабляя галстук, - жарко стало. - Мне, Григорий Николаевич, не столица нужна, а Министерство путей сообщения… Надеюсь пробить, наконец, и осуществить проект Чуйского тракта. Иначе не одолеть нашу российскую косность.
- А! - махнул рукой Потанин. - Езжайте, коли решили Вас, как я погляжу, не переубедить. Езжайте, езжайте, коли находите нужным, - неуступчиво повторил, - коли угораздило вас жениться не на сибирячке… Вот вам и причина ваша!
- Да ведь и дело, затеянное Вячеславом Яковлевичем, действительно важное, - вступился за Шишкова с некоторым запозданием Гуркин. - Построить дорогу в горax…
- Кто с этим спорит - дорога нужна. И заслуг Вячеслава Яковлевича в этом деле никто не умаляет. Напротив. Потому и жалко отпускать из Сибири такого человека… Жалко! - признался Потанин. - Сибирь и без того со всех сторон обирается… А дорога нужна, - согласно покивал. - Дорога эта поможет алтайскому народу выйти из темноты…
- А не кажется вам, что по этой дороге хлынут в горы предприимчивые, оборотистые люди и еще больше закабалят алтайский народ? - спросил профессор Круженин.
- Может, и хлынут. Но дорога сделает свое дело, непременно сделает! - стоял на своем Потанин. - Хотя и в ваших опасениях есть резон. Оборотистых людей и впрямь нужно опасаться, ибо для них интересы народа ничего не стоят. Главное для них - собственные интересы. А между тем всякий народ, большой или малый, имеет свою самобытность, свой характер - и с этим нельзя не считаться. Иначе погубим, потеряем и то, что осталось, сохранилось к сегодняшнему дню 1915 года. Да, да, - горячо продолжал Потанин, - потеряем. Как потеряли в свое время коттов и асанов - были такие народы в Сибири. А хойданы, омоки, анюиты… Где эти племена? И не могло ли быть сегодня среди них своего Менделеева или Гуркина? А разве судьба нынешних сибирских племен намного улучшилась? Разве не находятся они, как и прежде, на грани вымирания, гибели? Да и не только сибирские, - прибавил с горечью. - Где, скажите, самобытное племя тасманийцев? Нет ни одного человека, всех уничтожили, обрекли на гибель английские колонизаторы. А где наши сибирские аринцы? Последнего из них путешественник Миллер встретил полтора века назад. Да, вот как: исчез бесследно целый народ, погибла нация! Помните печальную самоедскую сказку? - чуть помедлив, спросил. - Так вот, было у самоедов семьсот шатров, - неторопливо продолжал. - И жило в этих шатрах много народу. Детей же не было, дети рождались - и тут же умирали. Только у одного самоеда был маленький сын, чудом уцелевший. И вот однажды проснулся он и увидел, что все люди его племени умерли, а все олени пропали… Что делать? И решил он идти, куда глаза глядят, этот самоедский мальчик. Шел через глубокие снега, через леса дремучие, голодный и обессилевший, падал от усталости, грыз кости, уже обглоданные зверями… Встречались ему люди, но не понимали его и безжалостно гнали, били и несколько раз убивали. Однако всякий раз, когда это случалось, появлялся старик с железной палицей в руках, ударял ею об землю - и мальчик оживал. И шел дальше…
Потанин умолк, оборвал сказку. Тихо стало. И в этой тишине стук настенных часов, с плавно и мерно раскачивающимся маятником, напоминал чьи-то шаги…
- А дальше? - шепотом спросила Таня. - Что с этим мальчиком стало?
- Не знаю. Что с ним будет, не знаю, - вздохнул Потанин. - Время покажет.
- Вот вам сказка, а в ней намек! - усмехнулся Вадим.
- Всякая сказка с намеком.
- Увы! И с благополучным концом, - добавил Вадим и покраснел от волнения и неожиданной своей смелости. - Если бы и в жизни так.
- И в жизни, друг мой, многое можно исправить, переменить.
- Ждать волшебного старика с железной палицей?
- Зачем ждать, надо самим работать. Искать свой путь.
- А где он, этот путь? Где? - спросил Вадим. Таня тронула его за руку, опасаясь, что сгоряча он может и самому Потанину наговорить дерзостей. Вадим резко повернулся и отошел к окну. Сказал оттуда с усмешкой:
- Завтра должен народиться большой русский бог… Кажется, так купец Харлашка говорит в вашем рассказе, Вячеслав Яковлевич? Может, этот большой русский бог и укажет истинный путь?
- Бог-то бог, да будь и сам не плох! Каждый волен выбирать свой путь, лишь бы это было не во вред другим, - сказал Потанин. - И если отдельный человек имеет такое право, отчего же такого права не иметь народу? Права на самоопределение. И чтобы никто на это право не посягал. Ну, и образование, - добавил многозначительно и посмотрел на Гуркина. - Это, конечно, в первую очередь. Без этого никакой народ не выйдет из темноты. Скажу больше: с этого начинается всякая свобода… А разве люди не для этого рождаются, не для свободы?
Близилась уже полночь. А разговорам не было конца.
Таня зашла на выставку в день закрытия. Хотела еще раз увидеть "Хан-Алтай", постоять у своего любимого "Озера", но опоздала: залы были уже пусты, картины сняты, и стены зияли холодной белизной. Таню словно сквозняком прохватило в этой оглушающей пустоте… И только в углу, за колонной, заметила она небольшой этюд в массивной деревянной раме, то ли забытый, то ли оставленный здесь по какой-то другой причине. Таня долго разглядывала этюд, чувствуя дыхание весенней Катуни: взломанные льды громоздились у берега причудливыми торосами, которые, казалось, вот-вот двинутся и сомнут, раздавят на своем Пути все живое. Но светило солнце, полнилась и набирала сил река и такой теплой и ласковой синевой отливало небо, что верить в худшее не хотелось. "Все будет хорошо", - подумала Таня. И вдруг почувствовала, что кто-то подошел и остановился у нее за спиной. Она обернулась, увидела Гуркина и сильно смутилась:
- А я вот опоздала… Кончился праздник. Гуркин смотрел на нее с грустным вниманием.
- Это правда, что мои картины - для вас праздник?
- Да, - поспешно и твердо ответила она. - Правда.
- Спасибо. Для меня это очень важно… Очень! Может быть, важнее всех газетных дифирамбов. Спасибо! - голос у пего был густой и теплый, как небо и воздух на этюде, к которому хотелось прикоснуться.
- Это вам спасибо, Григорий Иванович, я так много поняла за эти дни… Эту весну я всегда буду помнить.
Гуркин улыбнулся:
- Весен, Танюша, у вас еще много впереди.
- Нет, нет, эта весна особенная, поверьте.
Таня стояла, сцепив руки, стараясь унять дрожь в пальцах, но не в силах унять волнения и внутренней дрожи. И даже мысль об отъезде Вадима Круженина в действующую армию, на фронт, мелькнувшая вдруг, показались до странного чужой, непонятной и не могла испортить настроения.
- Ну что ж, - тихо и мягко сказал Гуркин, - дай вам бог, чтобы праздник ваш как можно дольше был с вами. Знаете, я вас очень прошу: возьмите на память этот этюд. Очень вас прошу.
- Нет, нет, - словно испугавшись чего-то, быстро проговорила Таня и умоляюще посмотрела на художника. - Нет, нет, Григорий Иванович, это невозможно… Нет, нет!..
Вдруг она повернулась, закрыв лицо ладонями, и кинулась прочь, поскорее к выходу, не в силах сдержать слез и не желая их показывать… Потом наступило облегчение, она успокоилась. И медленно, как бы нехотя, шла по талому снегу в сторону Воскресенской горы, все время видя перед собой синюю кромку неба и синие, как небо, купола нагорной церкви.
"Все будет хорошо, - печально и успокоенно думала. - Все будет… как надо. А как надо?"