- Да мне-то за что - это вот товарища Малетина благодарите… А я для вас, - помедлив, добавил: - все, что ни захотите, готов сделать. Все, что ни захотите! - повторил и поспешно вышел, толкнув дверь плечом. Ночной морозец остудил лицо. Степан вышел на дорогу и обернулся: света в окне учительницы не было. Только что горел - и нету. Как же так? - удивился Степан. И постоял, ожидая, что вот сейчас, сейчас окно снова вспыхнет, засветится, но так и не дождался, кинул пустой мешок в сани и развернул коня, огрев его вожжами вдоль спины, словно конь в чем-то перед ним провинился. Не знал Степан, что лампу Татьяна Николаевна погасила нарочно, чтобы лучше видеть его… Прижавшись лбом к прохладному стеклу, она смотрела в окно до тех пор, пока подвода не растворилась во тьме. А в ушах все еще звучал, отдавался в сердце голос Степана Огородникова: "А для вас я готов сделать все, что ни захотите… Все, что ни захотите!"
Она зажмурилась так, что слезы выступили на глазах. "Боже мой, - подумала с волнением и непонятной обидой, - да ведь мне уже говорили эти слова… Говорили! - вспомнила вдруг Вадима Круженина, пытаясь представить его лицо, голос, но все, как во сне, было смутным и неотчетливым - так давно это было… Так давно - словно и не в этой жизни, а в какой-то другой, непостижимо далекой и нереальной. И она, Таня Корчуганова, была в той жизни тоже другой, совсем другой, не похожей на себя нынешнюю… Хотя и прошло с тех пор всего три года.
5
Март к полнолунию потеплел. Ночи стояли тихие, звездные. А днями все оживало, приходило в движение: рушился с крыш и карнизов подтаявший снег, пушечно громыхали в водосточных трубах обломившиеся глыбы сосулек, и гвалт одуревших от тепла и солнца воробьев сотрясал воздух.
Этой весной - весной 1915 года - открылась, наконец, в Томске долгожданная выставка Гуркина, картины которого казались Тане чудом. Ошеломленная, она целый час простояла у "Озера горных духов" забыв обо всем на свете. А когда опомнилась, увидела, что Вадим Круженин стоит рядом и смотрит не на картину, а на нее, и глаза его, как небо на гуркинских пейзажах, полны мартовской синевы.
- Ну что же ты! - сказала она обиженно. - Разве тебе неинтересно?
- Отчего же… - смутился Вадим, застигнутый врасплох этим вопросом. - Очень даже интересно!
- Хитрить надумал? А не получается: все написано у тебя на лице.
- Что написано? - спросил он удивленно. - Что у меня может быть написано на лице?
- Все, - усмехнулась Таня. - Жаль, конечно, что картины Гурки на тебя не тронули. И не спорь, пожалуйста, я вижу.
- Это неправда! - возразил он, слегка покраснев. - Гуркин замечательный художник, другого такого художника, может, и нет в Сибири… И не в его картинах причина.
- В чем же? Вадим помедлил.
- Будь на месте этих картин другие… даже сама "Джоконда" - я все равно бы смотрел на тебя! - признался он вдруг с такой отчаянной решимостью, что теперь смутилась и покраснела Таня.
- Ну, будет, будет выдумывать…
Вечером в доме Корчугановых собрались гости. Виновник этой встречи художник Гуркин был, разумеется, в центре внимания. Пришли Потанин и Вячеслав Шишков, которого Таня знала меньше других и больше других стеснялась; пришел отец Вадима профессор университета Круженин, чуть позже появился известный томский адвокат Вологодский, пышнобородый, плечистый и несколько самоуверенный человек, было несколько малознакомых или вовсе незнакомых Тане литераторов и художников… Кружок образовался веселый и остроумный. Таня ловила каждое слово сибирских корифеев - и все ей казалось в этот вечер важным, значительным и неповторимым. Потом ее попросили сыграть. И она охотно села за фортепиано и стала наигрывать что-то веселое, бравурное - то ли воспроизводя мелодию старой, полузабытой мазурки, то ли сочиняя что-то свое, импровизируя… Гости были в восторге от ее игры, вслух восхищались, наговорили ей комплиментов. Она и вправду была в тот вечер восхитительной. И Вадим Круженин вовсе голову потерял. Выбрав момент, он увлек ее в другую комнату, порывисто обнял и стал целовать. Таня попыталась высвободиться, ей стало жарко, неловко, она чуть не задохнулась в его объятиях - и вырвалась наконец, резко его оттолкнув:
- Это же грубо и бесчестно… Уходи! - Лицо ее было красным от стыда и возмущения. - Немедленно… Слышишь?
Вадим не двинулся с места, хотя и он смущен был не меньше.
- Таня, я хочу сказать тебе… Я прошу твоей руки! - выпалил.
- Перестань. Ты что кричишь? - опасливо покосилась она на дверь, за которой слышались голоса и смех.
- Разве я кричу? Я говорю шепотом. Будь моей женой, Таня.
- Боже мой, о чем ты? Перестань. Это в тебе хмель говорит.
- Какой хмель? Ты же знаешь, что я не пью. Я тебя люблю больше жизни. Скажи, что нужно сделать, чтобы ты мне поверила? Сделаю все, все, что ты захочешь. Скажи: что сделать?
- Во-первых, не говорить глупостей. А во-вторых, пойдем к гостям, а то неудобно… уединились.
- И это все? - вздохнул он разочарованно. Помолчал и признался: - Знаешь, Таня, я, наверное, скоро уеду.
- Уедешь? Куда?
- На фронт, в действующую армию…
- А университет?
- Университет подождет.
- Боже, час от часу не легче. Но это же глупость, Вадим.
- По-твоему, защищать Отечество - это глупость? Идет война, и я не хочу оставаться в стороне.
- Нет, нет, я не то хотела сказать. Конечно, ты прав… но все это так неожиданно.
Они постояли еще немного, успокаиваясь, и вернулись в гостиную. Шуму там поубавилось. Разговоры теперь, кажется, велись степенные, деловые. Таня прислушалась.
- Разумеется, повторение можно сделать лучше оригинала, - говорил Гуркин стоявшему рядом с ним Шишкову. - По каким бы удачным повторение ни было, все равно она останется лишь повторением. А в сущности, это уже другая картина.
- Да, да, - согласился Шишков, - ничто в жизни не повторяется. Есть похожие ситуации, но абсолютно схожих нет, есть похожие люди, но попробуйте найти двух одинаковых… А правда, что для британского консула копию с "Разлива Катуни" сделали вы лучше оригинала? - поинтересовался.
- Консулу Карауну я сделал хорошее повторение, это правда, Вячеслав Яковлевич, да только оригинал этой картины я ни за какие деньги ему не отдам.
- И правильно! Ваши труды принадлежат России, а не Британии.
Они стояли рядом, оба рослые, крепкоплечие, на этом, однако, и кончалось их сходство. Гуркин скуластый, смуглолицый, волосы ежиком, маленькие усики над чуть вздернутой губой - и одет просто: синяя косоворотка, пиджак… Зато Шишкова хоть сейчас под венец - все на нем с иголочки, новомодное. Впрочем, понять его можно: Вячеслав Яковлевич недавно женился на петербургской красавице и должен был держать форс.
- А все же отчего вы считаете, что лучше оригинала сделать нельзя? - спросил Вологодский, держа в руках и медленно перелистывая какую-то книгу.
- Напротив, - вступился за Гуркина профессор Кружении. - Григорий Иванович утверждает, что повторение можно сделать гораздо лучше, совершеннее оригинала, но…
- А мне кажется, слишком буквально поняли вы Григория Ивановича, - вмешался Николай Глебович, и Таня посмотрела на отца с ревнивой опаской - ей всегда хотелось, чтобы на людях, в обществе, отец выглядел не хуже других, по меньшей мере. Она перевела взгляд на Гуркина, точно проверяя, как он воспринял реплику отца.
- Николай Глебович прав, - как бы отвечая на ее молчаливый вопрос, сказал Гуркин, - я действительно имел в виду другое: повторение глубже и совершеннее оригинала может быть только по технике исполнения. Иначе говоря, повторение - это рука художника, а подлинник, оригинал - душа и сердце. Мой учитель Иван Иванович Шишкин однажды сказал: художник не тот, кто научился копировать и малевать, а тот, кто уяснил для себя - ради чего и во имя чего он это делает.
- Прекрасные слова, - согласился Шишков. - Они в полной мере относятся и к нам, литераторам. Вам же, Григорий Иванович, бояться нечего - ваши картины сами за себя говорят. А неубывающий интерес публики - разве не об этом говорит? Сегодня около тысячи человек побывало…
- Это я вас должен благодарить, - улыбнулся Гуркин. - Как организатора и распорядителя выставки.
- Моя тут заслуга незначительная, - возразил Шишков. - Смотреть идут не на меня, а на ваши картины. Такое событие в городе не часто случается.
- Что и говорить, событие для Томска замечательное, - поддержал Николай Глебович. - Открою вам в связи с этим один секрет: за эту неделю, которую томичи назвали гуркинской, в городе намного уменьшилось количество заболеваний… Да, да! Представьте себе. Не могу дать этому научного объяснения, но это факт.
Потанин, сидевший до того молча, повеселел и оживился:
- А я что говорил: все наши недуги проистекают от того, что недостаточно знаем и понимаем искусство, а главное - слишком далеко ушли от природы. Вот она и мстит нам.
Вроде и в шутку было сказано, а подхватили разговор и повернули к серьезному.
- А ведь и впрямь, Григорий Николаевич, все это непостижимо, - взволнованно отозвался профессор Круженин. - Есть, есть в искусстве некий врачующий, исцеляющий момент.
- Искусство спасет мир, - насмешливо сказал Вологодский, ставя книгу в шкаф и с грохотом закрывая дверцу. - Как все просто. Одно мне ясно: искусство, если оно истинное, разумеется, было и остается загадкой. Потому и является оно привилегией лишь избранного круга людей…
- Избранного? - перебил Потанин, и в старческом лице его проглянул молодой задор. - Простите, а как же тогда понимать слова Толстого? Это же он сказал: искусство есть выразитель чувств - и оно тем выше и понятнее, чем больше людей объединяет вокруг себя… Объединять людей - вот задача настоящего искусства.