Однако стоял на месте, не решаясь идти дальше, но и не спеша поворачивать. Ломкий наст звучно хрустел под ногами, слышно было, наверное, по всей деревне. И деревня притаилась, будто ждала - что же будет! Собаки и те умолкли. Темно. Тихо. Только звезды зябко и беспокойно подрагивали, мерцая в темноте. Да в школьной пристройке светилось окно, совсем близко, так близко, что сил не хватило удержаться и не подойти еще ближе, не заглянуть в него… И Степан, смиряя дыхание, почти и вовсе не дыша, перелез через прясло, шагнул к окну и, наклонившись, коснулся лбом стекла. Сердце бухало, подкатывая к горлу, и в горле стало тесно и горячо. Степан понимал, что делает что-то не то, постыдное что-то и неприятное самому, но и отступать было уже поздно. Щель между рамой и неплотно задернутой шторой позволяла видеть всю комнату, от двери до переднего угла, и Степан, глядя в эту щель, облегченно вздохнул и невольно обрадовался: учительница была одна, никакого фельдшера тут не было… да, наверное, и не могло быть! Учительница сидела за столом, подле окна, и если бы не стекла двойных рам, которые разделяли их, можно было бы дотянуться до нее рукой… Беззвучно шевеля губами, она читала книгу, лежавшую перед ней на столе, и по лицу ее, отрешенно-строгому и даже печальному, было видно, что живет она сейчас в каком-то ином, загадочном и недоступном Степану мире… Вдруг захотелось проникнуть в этот мир - войти в комнату, сесть рядом с учительницей и, касаясь пальцами узкой ее ладони, осторожно перелистывать страницу за страницей. Что это за книга? О чем в ней написано? Учительница читала, слегка наклонив голову, и Степан видел и чувствовал, как далека она - и что разделяют их не только хрупкие двойные стекла и эти вот бревенчатые стены, а что-то более прочное, непреодолимое. Она продолжала читать - и, казалось, все дальше и дальше уходила от него, загадочно и грустно улыбаясь. Светлая прядь упала ей на лицо, мешая читать, и она, выпростав руку из-под накинутой на плечи шали, задумчиво и медленно отвела эту прядь за ухо, назад, и так же медленно и машинально спрятала руку под шаль, концы которой свисали почти до пола. И было в этом плавном и неожиданном движении что-то такое, отчего сделалось Степану не по себе…
Вдруг она оторвалась от чтения, повернула голову и посмотрела в окно. Степан отпрянул, оступился, чуть не упав, и кинулся прочь, поскорее отсюда. Верхняя жердина прясла прогнулась и треснула под ним, когда он перелезал, в соседнем дворе проснулась и залаяла собака. Но Степан был уже далеко. Он перевел дух, пошел шагом. И все время думал об учительнице, видел ее склонившуюся над книгой… "Вот пойду завтра и попрошу эту книгу, - решил Степан. - Пойду и попрошу".
Ночью привиделось ему, будто учительница сама пришла и принесла книгу. "Вот, - сказала она с улыбкой, - возьмите, Степан Петрович. И не думайте, что вам эта книга недоступна…"
А утром вот что произошло: переулками да задами, через пустырь, мимо сборни, пробирался домой Митяй Сивуха, веселенький и неостывший еще после свадьбы - шуба нараспашку, шапка набекрень… Шел Митяй и тихонько напевал недопетую вчера песню, мурлыкал себе под нос:
А во городе во Киеве
Чуду мы видели, чуду немалую.
Чуду прекрасную, чуду-красну девицу,
Станом она становитая.
Видом она - редко видная…
Вдруг он оборвал песню и повертел головой туда-сюда, будто не прислушиваясь, а принюхиваясь: странные звуки доносились откуда-то, но откуда - понять он пока не мог. Словно чем-то острым и тяжелым ударяли в мерзлую землю… Митяй глянул влево, повернул голову направо - и тут ему открылась картина: неподалеку на пригорке, как раз напротив церкви, двое мужиков долбили и копали а что копали - опять же не было ясно. Он узнал братьев Огородниковых - Степана, коий вчера на свадьбе наделал переполоху, и Пашку. И очень удивился: чего это они здесь копают? Митяй сбил шапку с одного уха на другое, глаза его еще больше сузились и заблестели: "Вот это чуда так чуда!"
Братья Огородниковы копали какую-то яму. Стылая комковатая земля бугрилась около, и яма была уже довольно глубокая… А зачем и для чего она им, эта яма, братьям Огородниковым, Митяй никак не мог взять в толк. И, поколебавшись немного, круто повернул и прямиком зашагал, пересекая пустырь, покашливая и громко покрякивая, как бы давая знать о своем приближении. Однако братья были заняты своим делом и Митяя не замечали. Яма была готова. Степан и Пашка разом подхватили лежавший тут же, в двух шагах, заранее, должно быть, заготовленный столб, подняли его и поставили в яму, выровняли и стали закапывать. Степан придерживал столб, а Пашка кидал землю, утрамбовывал и снова кидал… Митяй подошел, остановился и еще раз кашлянул, крякнул, как старый селезень. Степан поднял голову, увидел Митяя и не выразил особого удивления:
- А-а, дядька Митяй… Гуляешь все еще?
- Гуляю, - сказал Митяй. - А вы тут чего? Иду и вижу: копаете. А чего копаете - не пойму.
- Могилу, дядька Митяй, копаем…
- Моги-илу? - не поверил Митяй, понимая, что все это не так и что назначение столба и ямы, безусловно, иное, но какое - это было ему пока неясно, потому и подхватил он этот шутливый тон, надеясь исподволь, окольна выведать и самое правду. - Дак это кого ж вы собрались хоронить в этакую рань?
- А мировой капитализм, - ответил Степан, чем еще больше сбил Митяя с панталыку. - Оплакивать не будешь?
- Кого? Капитализму? - фыркнул Митяй. - Дак я ее, Степа, ежли што, вот этими руками… А столб-то зачем? Осиновый кол надо.
- Это не просто столб, - пояснил Степан. - Это мы Советскую власть устанавливаем - раз и навсегда. Понял?
Митяй крякнул, покашлял в кулак и сердито проговорил:
- Ну, будя, будя голову-то морочить. Скажи правду.
- Правду и говорю.
И скоро знала об этом вся деревня: Степан Огородников установил в Безменове Советскую власть. Как гром с ясного неба обрушилась новость. Никто не думал, не гадал, а главное - никому в голову прийти не могло, что именно так утверждается Советская власть: явились братья Огородниковы, поставили на самом видном месте, на бугре подле церкви, прямой и высокий столб, покрасили его в бордовый цвет, будто яичко ко христову дню, прицепили к столбу красную тряпку - и готово! А что дальше? Или, может, все на этом и кончится? Даже вездесущий Митяй Сивуха, глядя на этот столб, растерянно покрякал и засомневался: "Дак это скоко таких столбов надо поставить по всей России, со счету собьешься, поди?"
- Ничего, дядька Митяй, не просчитаемся, - успокоил его Степан. - Вся Россия и будет в красных флагах. А дальше - и того больше! - продолжал развивать эту мысль Степан, когда на площади этой народ собрался. Поначалу пришли самые нетерпеливые и любопытные, дабы своими глазами увидеть - как это, с чего начинается Советская власть? Иные близко не подходили и долго не задерживались: глянут издали - и назад, подальше от греха. Мало ли как может обернуться! А береженого - и бог бережет. Иные же и вовсе обходили стороной, чтобы не видеть, либо украдкой поглядывали из своих оград - нехай, мол, забавляются, а мы поглядим, как там у них дальше пойдет.
- А дальше будет так, - словно улавливая настроение односельчан, говорил Степан, обращаясь к собравшимся. - Под этим красным флагом будем строить новую жизнь… Советскую власть будем строить.
- Разве это флаг? - выкрикнул кто-то насмешливо. - Обыкновенный красный лоскут… от старой бабьей юбки. Матушка твоя, поди, носила, а вы из нее флаг… Или другого материала революция не имеет?
Степан вспыхнул и поискал глазами крикуна. А тот и не прятался: стоял впереди, в десяти шагах от Степана, открыто и вызывающе посмеивался, молодой и лобастый, как годовалый бычок, и вид у него был такой, будто он и впрямь бодаться приготовился, голову наклонил… Степан не знал его (многих молодых безменовцев, выросших за эти годы, он не узнавал) и, повернувшись к брату, спросил:
- Кто это?
- Федот, сынок барышевского маслодела Брызжахина, - ответил Пашка. - Гимназию в Бийске кончает. Грамотей.
- Ясно, - кивнул Степан. - Федот, да не тот! - И глядя теперь прямо в лицо молодого Брызжахина, слегка повысил голос: - Насчет флага могу сказать: придет время - из самолучшего материала сделаем. И жизнь перекроим так, что кое-кому потесниться придется, а то и вовсе место уступить… Ибо флаг этот, - взмахнул и повел рукой, - революционный красный флаг поднят не на один день, как думают некоторые, а навсегда. И защищать этот флаг мы будет крепко! И не голыми руками, - добавил внушительно и посмотрел туда, где только что был Федот Брызжахин, но того и след простыл, точно ветром сдуло, а на его месте стоял Михаил Чеботарев, по-хозяйски прочно и широко расставив ноги, засунув руки в карманы распахнутой солдатской шинели, и во все лицо улыбался: дескать, правильно говоришь, Степан, очень даже верно! Будем бить и в хвост, и в гриву этих мироедов.
Степан был доволен вовремя подоспевшей поддержкой.
А в том же часу Барышев, зайдя к отцу Алексею, сердито выговаривал:
- Дождались! Рядом с храмом святым столб вкопали, тряпицу красную вывесили, а мы отсыпаемся… Куда годится?
- Какую тряпицу? - батюшка моргал растерянно, еще не проснувшись окончательно, вид у него, прямо сказать, был несвежий, помятый, на правой щеке багровел рубец от подушки, куриное перо запуталось в волосах…
- А такую, - буркнул Илья Лукьяныч. - Митингуют фронтовички. Федотка Брызжахин там был, дак и рта раскрыть не дали.
Батюшка потер дрожащими пальцами виски, виновато покосившись на ковш с рассолом, стоявший на столе.
- Свобода, вишь ли… - вздохнул, поколебался немного и, взяв ковш, жадно отполовинил. - Свобода, вишь ли, нужна супостатам. Вот и дерут глотку, христопродавцы!..