- Да, это очень важно - чувствовать отчий край, - задумчиво он сказал. - Вспомните Пушкина, почитайте Гоголя… или дорогого мне Тараса Шевченко, и вы поймете, как это важно - чувство отчей земли. Без этого нет и быть не может искусства. Вам это понять надо сразу, с первых шагов… И еще вот что я вам скажу, - Мокрицкий выдержал паузу, словно тем самым подчеркивая исключительную важность предстоящих слов. - Поближе держитесь к природе, изучайте ее, матушку нашу, со всех сторон. Она вас не только обогатит, но и сделает настоящим художником. - Он опять помолчал и сделался грустным, задумчивым. - Моя жизнь проходила среди прекрасных людей: судьба подарила мне дружбу с такими людьми, как Гоголь, Шевченко… Это ведь счастье, друг мой, которое мы не всегда понимаем и ценим. А когда поймем - уже поздно. Вот и я теперь понимаю - многое мог сделать, но по своей ли несобранности, лености, отсутствию ли большой воли не сумел сделать и десятой доли того, на что был способен. - И признался не без грусти: - Я ведь пейзажист по натуре. Мне и Карл Павлович не раз об этом говорил, и Венецианов еще раньше подметил во мне эту струнку…
А что вышло? Пишу портреты. Чаще не по душе, а по заказу. А настоящее, что было во мне, так и осталось под спудом, не выявилось. Потому что в свое время не сумел разгадать самого себя, не прислушался к зову своей души… Вот что важно, мой друг, - найти самого себя. И мой вам совет: больше к себе прислушивайтесь, сердцу своему доверяйте… Дорогу вы себе выбрали трудную. Но прекрасную. Уверяю вас - прекрасную. И трудную…
Шишкин теперь частенько заходил к профессору Мокрицкому, дорожил его тонкими замечаниями, нуждался в его бескорыстной, искренней поддержке, понимая, что и Аполлону Николаевичу такая поддержка тоже необходима, особенно в те дни, когда меланхолия наваливалась на него и он был мрачнее тучи, всю свою жизнь видел в черном цвете, но проходила хандра, и все становилось на свои места - Аполлон Николаевич, как и прежде, был строг, требователен и неподкупен в своих суждениях, готовый в любую минуту помочь ученику, если видел в нем, угадывал художника. В тот вечер Мокрицкий был особенно возбужден, расстроен. Он зло, торопливо ходил по кабинету, маленький, взъерошенный, и говорил, заикаясь от волнения и обиды, клокотавшей в нем:
- Боже мой, чего же мы ждем, ч-чего ждем, господа п-прелюбезные?! - Он резко останавливался и смотрел на Шишкина пристально, словно хотел что-то понять и не мог понять. - Ч-чего ждем… Таких людей теряем… О! Это немыслимо… не-немыслимо, друг мой!.. Такой год, такой невыносимый год… Боже мой, ч-чего же мы ждем, ч-чего?..
Шел к концу 1852 год, жестокий, безжалостный, по словам Мокрицкого. Ранней весной этого года в тяжких, нечеловеческих муках ушел из жизни сорокатрехлетний Гоголь. Еще не успели прийти в себя от этого потрясения, пришло известие из Италии: в местечке Манциано, близ Рима, скончался Брюллов. Незадолго до того он говорил: "Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посередине держали калеными клещами…"
- Калеными клещами, калеными клещами! - не говорил, а почти выкрикивал Мокрицкий. - Вы себе и представить не можете, что это был за человек, Карл Павлович… Обидеть, ранить его не составляло труда. А его калеными клещами, к-лещами… Да только ли его, только ли одного Брюллова!..
Шишкин почтительно слушал. Мокрицкий все ходил взад-вперед, сцепив за спиной пальцы. На письменном столе грудой свалены газеты, журналы, особняком лежали свежий номер "Москвитянина" и тургеневские "Записки охотника". Книга была издана как бы наспех. Она вышла в конце лета, когда сам Тургенев по высочайшему повелению был уже выдворен из столицы - причиной ареста, а затем и ссылки писателя в Спасское-Лутовиново послужила статья, написанная в память о Гоголе и опубликованная в "Московских ведомостях". А вскоре после того изданные "Записки" подлили масла в огонь. Тираж мгновенно разошелся, о рассказах Тургенева говорили страстно, их заучивали наизусть, как стихи, спорили о них, передавали из уст в уста. Рассказывали, что царь, прочитав книгу, не без ехидства и гнева заметил: "Слог изящный, а идея мерзкая".
Мокрицкий ходил по кабинету и говорил тихо и зло:
- Нам всегда кажется, что лучшие дни еще впереди. Мы, к сожалению, обольщаемся, обманываем себя, питаем иллюзии. Живем вчерашним днем, а не завтрашним… Вы когда-нибудь встречали Гоголя? - вдруг он спросил.
- Нет, - покачал головой Шишкин, - к сожалению, не доводилось.
- А я был близок с ним, частенько и запросто у него бывал. Знаю, в каких муках рождались его последние произведения… Мы ведь с Николаем Васильевичем еще в гимназические годы приятельствовали, когда жили в Нежине. Он был сложного, тяжелого, если хотите, характера, а душу имел хрупкую и нежную… Нет, нет, вы пока молчите и слушайте, - говорил Мокрицкий, хотя Шишкин и так молчал. - Молчите пока, Иван Шишкин. Вы еще, даст бог, успеете сказать свое слово. И я желаю вам от всей души найти это слово и сказать во весь голос. - Он перевел дух и с пафосом добавил: - Иначе, если одни уходят, а других не будет, то кто же тогда станет говорить от имени России… Кто? - Мокрицкий в упор смотрел на своего ученика.
Белые сугробы первозимья лежали за окном, во дворе. На голом суку тополя неподвижно сидела худая грязная ворона. От свежего чистого снега исходило мягкое, ровное сияние, и в комнате было светлее обычного.
- Ну? - сердито спрашивал Мокрицкий.
Шишкин молчал. Он думал. Он боялся, что вдруг и в самом деле не сумеет найти своего слова, нужного и единственного, и ничего не скажет, не сможет ничего сказать в оправдание своей жизни…
Мокрицкий опустился в кресло, вид у него был усталый, измученный, руки тряслись от волнения, и он, чтобы унять дрожь, сильно, до хруста сжимал пальцы.
- Пойду я, Аполлон Николаевич, - тихо сказал Шишкин. - Если вы разрешите, я зайду к вам завтра.
- Если я разрешу… - обиженно усмехнулся Мокрицкий. - Так знайте: моя дверь всегда для вас открыта. И приносите, пожалуйста, новые рисунки. Можете работать в моей мастерской. Как у вас с деньгами?
Шишкин смутился, покраснел.
- Хорошо. Все в порядке, Аполлон Николаевич. Мне родители высылают ежемесячно. И муж старшей сестры помогает… До свидания, Аполлон Николаевич. А рисунки я вам завтра занесу, - сказал он уже в дверях. И вышел.
Запах свежего снега резко, хмельно ударил в нос. Даже голова закружилась с непривычки. Сочно похрустывало под ногами. Ворона все еще сидела на том же месте, печальная и черная, как наваждение. Фонари горели тускло. Дома в сумерках казались бесформенными, громоздкими. "Раю мой раю… - вдруг пришла на память далекая, всплывшая из прошлого, печальная песенка. - Раю мой раю, прекрасный рай…"
Той ночью, четырнадцатого ноября, в Петербурге, в неуютном, холодном доме для сумасшедших на тридцать седьмом году жизни скончался художник Федотов.