- А почему вы не боролись с ним? - она словно ждала моего голоса, чтобы задать уже готовый вопрос.
- Устал бороться, Тома, - сознался я и посмотрел в ее раскосые глаза. Но они тут же перепрыгнули на Сашу.
- Бабы вы оба! - выпалила Тома.
Саша улыбнулся, но не ей, а своим, далеким мыслям и отчасти мне, словно извиняясь за ее выходки.
- Неправда, Тома. - Я отошел от окна и остановился у стола, рядом с ней. - Просто строить трудней именно свое, чем…
- Вы Иисус Христос, да? - глядя на свои пальцы, теребящие скатерть, бросила она.
- Нет, - мягко возразил я, - думаю, еще…
- А этот Иудушка, - она кивнула в сторону Саши, который по-прежнему грустно смотрел на мокрое черное стекло, - он… спит со мной, а любит другую!!!
Последнее слово она выкрикнула уже вместе с прорвавшимся рыданием, но в нем прозвучали и незаурядный по силе гнев, и страшная, незаслуженная обида.
- Тома! - Саша выпрямился.
А девушка, судорожно прижав кулачки к щекам, вскочила, метнулась к двери.
Убежала, умчалась…
Саша снял с вешалки плащ и, не справившись с ним до конца, сорвался с места и тоже исчез за дверью.
Пусто и даже как-то звонко стало в нашей комнате - ни голосов, ни взглядов, ни запахов. Словно задернули занавес и включили свет в театре. И только за окном, как за кулисами, лопотал дождь да мурлыкал, замирая, мотор случайной машины.
Здесь летают чайки над домами,
В окна рвется ветер океана.
И такие плавают туманы,
Что бери стакан и пей стаканом.
Дня три Саша занимался тем, что писал "на запад" письма и рвал их в клочки. Потом стал пропадать по целым дням, возвращаясь за полночь. Раза два приносил с собой водку. Вообще он здорово изменился за это короткое время. Гитара на стене уже покрылась пылью. Я молчал, я ждал, когда он заговорит сам.
И вот в один из вечеров он пришел слегка под хмельком. Ночь мы просидели с ним за столом, пока не затеплился в окне синий океанский рассвет. Я читал ему стихи, чужие и свои, показывал "Стрелу в небо", единственную свою книжку с двумя десятками стихотворений о докерах, говорил о жене, о планах заслужить ее любовь, выстрадать.
Он снял с гвоздя гитару и прикоснулся к струнам, но не дал им допеть, прикрыл их ладонью.
- Вот и все! Завтра - в кадры. Отгулы, загулы, прогулы - все кончилось. За кормой остается Россия, а по курсу лежит океан…
"А где же Тома?" - так и рвалось у меня с языка.
Как часто бывает в таких случаях, собеседник в конце концов ловит своим радаром твое излучение и опережает вопрос.
- А Томки нет, - грустно сказал Саша после паузы. - Нигде нет. В кадрах узнавал - уволилась, из гостиницы выбыла.
- Дурак ты, Сашка, - вырвалось у меня.
"Идиот, - продолжал я в мыслях. - Потом когда-нибудь поймешь, что ты потерял!"
- Наломают люди дров - страшно смотреть, - проговорил я вслух, - а потом себе в утешение афоризмы сочиняют: что ни делается, мол, все к лучшему.
- В точку угодил, - глухо отозвался Саша. - Моя любимая пословица. По ней рулить стараюсь в последнее время.
Он встал, койка взвизгнула всеми своими пружинами, подошел к окну, с шумом втянул в себя ночь с ее ароматами, небесными и земными огнями, прозрачным черным пространством, даже плечи раздались, и сказал, как накрест зачеркнул все сказанное раньше:
- Хреновина, правда, выходит! Бабы мы - права Томка… Уйду я тоже из "конторы", пойду искать ее. Плевать на высокий мостик. На сейнер колхозный прыгну и - вперед.
Он сел за стол напротив меня и выложил:
- Она в море. Чувствую. В море. Я найду ее. Найду!.. "Колхозники" на промысле ко всем подряд швартуются - к плавбазам, "жирафам", плавзаводам, - сдают рыбу, бункеруются, берут снабжение. У них всегда дела найдутся даже к пароходским "рысакам" - пассажиров, почту перебросить. Сейнер - это и трудяга, и извозчик, и флагманский гонец. Так вот, я поднимусь на каждый борт и везде узнаю, разнюхаю, буду спрашивать одно и то же: "Есть у вас Серегина Тамара?.. Да, это моя жена, черт возьми! Да, потерял! Да, ищу и найду!"
- Держи! - Я протянул над столом руку, и наши ладони встретились.
Проспали мы до обеда. Саша вскочил как по звонку, собрался и побежал в отдел кадров. Я пошел бродить по городу, залитому по самое небо натуральным молоком. Владивостокский туман, наверное, и лондонцам показался бы чудом. Идешь по улице, буквально разгребая его ладонями, как водолаз по дну. Собственные ботинки кажутся тебе чужими и далекими. Сталкиваешься по, рой с незримо плывущими навстречу такими же сомнамбулами, отводишь их руками, спотыкаешься, беззлобно чертыхаясь, жуешь пресную влагу - как ни сжимай губы, она набивается в рот и тонкими родниковыми струйками стекает по верхнему небу в легкие.
К переправе я вышел на слух; слева и глубоко внизу застучал по невидимой поверхности бухты дизелек катера, плюхнулся в воду швартов, стукнула сходня, затарахтели каблуки по настилу пирса - все где-то там, и близко как будто, и далеко, за плотным занавесом. По нескончаемым ступеням виадука я спустился к катеру - и тут же почувствовал, как вздохнул океан - запенилось, заклубилось по бухте молоко тумана. Катер отвалил, и я, облокотившись на планширь, увидел в разрывах тумана сизую воду и пену у борта. Потом сверху начали пробиваться серебряные лучи, вода засветилась синевой, а вот уже вынырнула из тумана и вершина Орлиной сопки. Великанские белые клубы ворочались по склону сопки, то пряча, то открывая домики, купы деревьев, желоб фуникулера. Мы шли самым берегом, вернее, под носом частокола кораблей и судов, стоящих кормой к пирсам. И корабли глазами клюзов пристально следили за нашим кургузым катеришком.
Туман здесь почти космическое явление, я думал о том, как легко заблудиться в дальневосточных туманах, легко потеряться, разойтись в трех метрах с судьбой. И чувствовал себя от этого маленьким и одиноким. Сойдя с катера, я грустно плелся вверх по скверу (здесь все - даже скверы - не в двух измерениях, а в трех) и вдруг, подняв голову, увидел впереди Тому. Черный бант, светло-русые волосы, порывистая походка.
- Тома! - окликнул я.
Девушка обернулась; курносый нос, круглые глаза с голубыми веками и россыпь веснушек. "Надо же! - поразился я. - Полная противоположность!"
- Вы тоже Тома? - вырвалось у меня.
- Нет, Света.
- Так почему же вы обернулись?
- Хм, - передернула она Томиными плечами, - но вы же меня позвали?
Сам себе не сознаваясь, я шел к почтамту. "2Ж-23-159", - стучало в мозгу и в сердце.
Заказав на последние деньги Москву и получив из окошечка свое "ждите в течение часа", я успокоился, закурил и перелетел в комнатку на Таганке: предрассветное синее окно (здесь уже полвторого, там только 6.30 утра), Наташа спит, в обрамлении черных волос на подушке покоится любимое лицо. Она спит, а по проводам, через десять тысяч километров, уже летит к ней стук моего сердца. Вот сейчас зажурчит звонок (он не трезвонит, а именно журчит - нежно и мелодично), и я скажу ей; "С добрым утром! В майском небе Владивостока давно расцвело солнце, погода летная. Я жду тебя, встречаю, потому что нет, оказывается, такого слова "забыть", его нет, нет, нет! Без тебя не только слова теряют смысл". А дальше, я знал, стану вдохновенно врать, что работаю в газете (на радио, в издательстве), нашел квартиру (снял, купил в кредит, получил) с видом на Тихий океан, на чаек-крикух… Да, так.
- Алло, Москва? Алло, кто это?
- А вам кого, собственно? - сонный голос мужчины, преодолев десять тысяч километров, вмиг испепелил бикфордов шнур. Взрыв. И мир оглох.
- Алло! Алло! - надрывался в окопе телефонист. - Алло! 2Ж-23-159?! Наташа! Мне нужна Наташа! Где Наташа?..
Быстрей. Быстрей подальше отсюда. Асфальт уже просох. А в желобках рельсов - вода. Трамвай. Жаль, что не танк. Или марсианская машина уничтожения. Тупорылая стеклянная морда трамвая, озверело трезвоня, проносится мимо моего плеча. Звони, звони, динозавр. "Наташа спит". Ясно? "А вам кого, собственно?" Ха-ха-ха. Собственно. Идиот. Три месяца прошло всего. Собственно. Трижды идиот. Вождь идиотов, собственно.
Раздай долги,
И утром ранним
Аэропорт или причал
Дохнут ненастьем расставанья
И растворят твою печаль
Мы прощались с Сашей. Мне три месяца, ему десять дней была эта комната кровом. Оба мы что-то оставляли здесь. Что? Свою наивность, свои иллюзии, точки над "ё"? Я ведь тоже всегда их ставлю, мысленно прикусив кончик языка, и неизменно испытываю удовлетворение от этого. Нет, нет, точки остаются с нами.
Эти добрые стены, квадрат стола, две железные койки с круглыми копытцами ножек, как будто вросших в крашеные половицы, два вафельных полотенца на спинках. Почему же грустно расставаться с ними? Значит, кроме боли еще что-то оставляем мы здесь? Везде оставляем, где побывали, где жили, трогали руками вещи, дышали, думали. Нечто удивительное, какое-то незримое тепло, невесомое вещество сердечной доброты оставляют бродяги там, где прожили хоть день, хоть час.
- Вот так. Сева, - впервые назвав меня по имени, говорит Саша, - завтра мне на пароход. А то пригрелся, сказали, в "ночлежке". И правда. Привыкаешь к каюте, уходить потом не хочется.
Он обвел "каюту" потеплевшими глазами:
- Это только в романтических книжках так бывает - гитару через плечо, прыгнул и полетел. Так вот, посылают меня на "Космонавта" вторым помощником.
Он покачал головой, вздохнул звучно и продолжал уже почти сердито: