Саша поет, перебирая струны гитары с потемневшей, в царапинах и трещинах декой.
Саша ходит на судах-рефрижераторах за тихоокеанской треской и сельдью, минтаем и скумбрией. Раньше жил "на западе" (так называют дальневосточники всю европейскую часть Союза), работал на. Черном море.
- Я больше был в рейсах, чем на берегу, - говорит он, кладя гитару на подоконник. - Черное море, ясно, не океан, но там снуешь, как челнок, по расписанию. Крымско-Кавказская линия, или, как ее одесситы прозвали, - "крымско-колымская", - ни в море, считай, ни дома. - Вот я взял отпуск за два года и - ну, говорю себе, путешествовать будем! Друзей моих раскидало после мореходки по всем морям-портам… Короче, побывал в Ленинграде (с Аничкова моста часа три не сходил), в Мурманске северное сияние посмотрел, бродил с парнями по знаменитой Соломбале в Архангельске, слушал концерты Магомаева и Кристалинской в Москве. Сам написал две песни, - Саша, пряча смущение, кивнул гитаре, как другу, - это уже по пути сюда, на Дальний, на Камчатку. Отличный парняга в Петропавловске живет. Чуть не остался у него… Короче, только здесь, во Владивостоке, остановился - понял, что излечился наконец от тоски по Афалине…
Он замолк.
- А кто это? - не удержался я.
- Первая моя любовь, - Саша сказал это светло, и все же чувствовалось - тяжелый вздох, подавленный и готовый вырваться, засел в его груди. - Потом когда-нибудь расскажу… Может быть… Короче, я на Черном ведь из-за нее остался, меня там больше ничего не держало. Вот так… Ну, а здесь уже вдохнул океан, увидел, как туман валами ходит по сопкам, сам по ним полазил - да и возвращаться не стал…
* * *
Уже вечерело, а я спал от безделья, когда Саша вернулся из "конторы", как называл он управление рефрижераторного флота. В отделе кадров пусто, резерва никакого, и потому ему дали лишь десять дней отгулов. А он второй год без отпуска. Пришел чуточку выпивши, в глазах - покорность, и принес большую бутылку портвейна, завернутую в газету.
- Вставай, Сумитомо, - невесело сказал он, придумав мне прозвище по названию популярной здесь марки японского подъемного крана, потому что вчера, когда мы знакомились, я назвался крановщиком. - Вставай, мой друг Сумитомо, сейчас "гудеть" будем, плясать будем, а смерть придет - помирать будем. Вставай. Нельзя спать на закате… Так мама моя говорила…
Саша совсем не похож на суровых рыбаков, живущих в межрейсовой гостинице. Наверное, океан не успел еще просолить его так, как их. Лицо Саши отливает более светлой бронзой. Такие лица бывают у спортсменов. Молодость и мужество нивелируют возраст, и восемнадцатилетнего уже не назовешь мальчишкой, а в двадцать восемь он еще молод для "дяди".
Я поднялся. В окне царил печальный, особенный, дальневосточный закат. Закаты здесь - совершенно космических спектров. И только черные пятна туч над ними да огни по сопкам говорят, что ты на Земле.
Мы выпили портвейну, закурили, и Саша стал рассказывать о своей жизни "на западе", о том, как в школе смеялись над его детской привычкой писать букву "ё" непременно с точками, тогда как обычно все перестают это делать еще в начальных классах. Он же упорно ставил точки, и его стали считать дурачком.
Может быть, именно благодаря этому Саша ушел после восьмого класса в мореходное училище.
- Однажды Афалина… - он уронил голову в ладони, - мы сидели с ней за одной партой. - Он взглянул на меня, но тут же, словно боясь пропустить новые кадры на экране, уперся взглядом в лиловеющий квадрат окна. - Мы писали диктант: "Перепёлка вьётся над ручьём, в чёрно-зелёных вётлах щёлкает соловей". Слово в слово помню… Она написала раньше меня, заглянула в мою тетрадь и - я аж покраснел, думал, нашла ошибку, - быстро поставила две точки над "соловьем". И засмеялась… Нет, даже не засмеялась, а улыбнулась…
За окном ночь уже мерцает россыпями далеких точек-светляков. Это ожили сопки на другом берегу залива. А беззвездное небо кажется залитым густыми "чернилами" вспугнутого гигантского кальмара. Саша продолжал:
- Всю жизнь я ставил над "ё" точки. - Он откинулся на спинку стула и скептически хмыкнул, словно насмехаясь над собой. - И вот до двадцати шести своих не знал, не ведал, что тут, на другом конце света, тоже есть одна живая душа…
Мы допили вино, и Саша потянулся за гитарой. С минуту тренькал, настраивая. Потом заиграл мелодию, напоминающую старинный задумчивый романс, - одну из тех, что слагают не композиторы, а простые люди, далекие сердцем от больших современных городов. Такие мелодии нигде еще не записаны и известны лишь гитаристам-любителям, ревниво оберегающим их от вездесущего магнитофона, как хранят в заповедниках цветы и травы от копыт и подметок.
Попробуй разберись, что нас свело,
Какой-то случай или чья-то воля.
Куда фортуна поверяет весло,
О том узнаешь, друг, ты только в море, -
пел Саша, перебирая струны.
По асфальту дождь дает леща,
Крыши звонко под дождем трещат.
Плачет, льется, хлюпает вода…
Ну, куда ж ты без плаща, куда?
Через неделю я увидел ту, которую Саша назвал "живой душой".
Я вошел без стука.
За столом, опустив голову, сидела девочка - черный бант в светло-русых волосах, широкие, но все равно беззащитные, детские плечи. Она посмотрела на меня. Я назвал свое имя.
- Тома, - ответила она так, словно мы были знакомы сто лет, и протянула мне ладошку.
Я предложил зажечь свет. Она нехотя согласилась. Зажмурившись, она смущенно улыбалась.
Я мог бы долго смотреть на нее. Бывают такие удивительные лица - в них есть что-то неуловимо родное. И глаза…
- Закат-то какой неземной… Может, выключим свет? - говорю я.
- Включим-выключим, идем-сидим, любим-не любим, - раздался сердитый голосок. - Все вы такие!
Я спросил;
- Саша, а сколько лет этому сердитому ребенку?
Мне показалось - пятнадцать. Показалось. Это я понимал и ожидал услышать что-нибудь вроде: "Да уже семнадцать стукнуло". Саша открыл рот, но, как в кинокомедии, слова зазвучали с другой стороны:
- Двадцать пять!
В голосе был вызов, детский, отчаянный.
- А язык. Тома, вы тоже умеете показывать?
- Она "заводная", - с улыбкой предупредил Саша, - может и глаза выцарапать.
- Могу! - уже не на шутку зло парировала Тома. - Твои! Лживые! Змеиные! Предательские!..
Она в упор смотрела в растерянные глаза Саши. В ее резкости чувствовались уже созревшие слезы. Сашу - теперь мне было ясно - она любила той удивительной, самоотверженной любовью, которая редко бывает взаимной.
Мне хотелось немедленно сделать что-нибудь приятное ей, и я поймал себя на том, что злюсь на Сашу вместе с ней, злюсь на пшеничный пласт его спортивной прически, на гитару, - которую он взял зачем-то в руки, на зеленые глаза, ставшие сейчас грустными и далекими, злюсь за то, что он любит какую-то мистическую Афалину и не может этого скрыть.
- В Москве, Тома, есть девушка, - нарушил я тяжелое молчание, - она чем-то похожа на вас. Она…
Мне было очень грустно возвращать к жизни тот теперь бесконечно далекий февральский вечер в нашей комнатке на Таганке, когда потолок, казалось, придавил нас черным сводом - тысячей причин, приведших к разлуке, причин, наполовину от нас не зависящих.
Я подошел к окну. Закат уже погас, и темные деревья в сквере зашумели, заволновались под ночным ветром.
Саша стоял, опершись на гриф гитары, как на шпагу или трость. Тома сидела и, полуобернувшись ко мне, напряженно ждала продолжения.
- Она… была моей женой, - сказал я и вдруг ни с того ни с сего продекламировал: - И до тех пор, пока ты не пройдешь через это, - умри и стань!..
- …ты только печальный гость на темной земле, - в унисон продолжила Тома не поднимая глаз.
Скрыв удивление (эти стихи Гёте редко кто знает), я спросил:
- Вы, Тома, студентка?
Молчание.
- Простите меня за любопытство, где вы занимаетесь?
- Я работаю. На пароходе! Уборщицей!
"Это правда?" - взглядом спросил я у Саши. И он кивком подтвердил: "Правда". Потом шумно и очень красноречиво вздохнул, точно сказал "надоело это все", и бросил гитару на койку.
- Ну и что ж вы не договариваете? - быстро сказала Тома, демонстративно отвернувшись от Саши. Нервная улыбка не портила ее лица. - Вы разлюбили или она вас?
В ее тонком задиристом голоске сквозило желание причинить боль, почувствовать рядом кого-нибудь, кому так же, как ей, тяжело и больно.
Я стоял у окна, чувствуя на себе ее напряженный взгляд, и смотрел на первые капли, расплющенные ветром о стекло. Вот так же тогда я стоял в нашей комнате, только за окном свистела пурга.
Я непроизвольно нащупал в кармане плоский теплый ключик от комнаты на Таганке. А там, тогда, рядом с ним лежал массивный, с двойной бородкой, ключ от моей московской тюрьмы - квартиры знакомого, который укатил с женой в Крым и любезно предоставил мне крышу вместе с пухлой рукописью - я должен был ее "чуть-чуть подработать". На это у меня уходило все свободное время. А днем дома я не мог работать, потому что бывший муж Наташи регулярно наведывался туда, "чтобы не потерять прописки", да не один, а с собутыльниками. Все было страшно плохо. И было изумительно прекрасно. Мы встречались почти тайком. Оба усталые, измученные и счастливые. А потом…
Я встряхнулся и увидел: у фасада гостиницы выхваченный светом одинокого фонаря уже скакал по щербатому асфальту длинноногий дождь. И я ответил Томе словами Маяковского:
- Любовная лодка разбилась о быт.