Еще бы непонятен - ребенка нашел.
- Да ни в каких.
- Вы жили с этой женщиной?
Что с ним сегодня, с председателем? Аж покалывает глазами.
- Нет, не жил.
- Да так ли, Орест Михайлович?
- М-м! Ну, что значит жил? Она раза два приходила ко мне в мастерскую. В общем, имела на меня виды. А в чем, собственно, дело?
- А вот прочтите. - Он подал Орлову несколько листков из школьной тетрадки, исписанных ровным, аккуратным женским почерком.
Это было письмо от девушек из заводского общежития. "Пока обхаживал, так бог знает, что обещал… Использовал и бросил… Родила ребенка… Негде жить… Не на что жить…"
- С этого письма и надо было начинать, - нравоучительно проговорил Орлов. - Это мессалина. Потаскуха. Она со многими была в близких отношениях. Но с уличных повес и забулдыг что возьмешь. Они голы, как соколы. Вот и валит на меня.
- И все же вы жили с ней. Это я чувствую.
- Ну, встречались раза три. Но когда это было? Года два назад, - соврал Орлов. - И не думаете ли вы заводить монастырские порядки? Сейчас не то время.
- Но вот э-э… жалуются. Скажите, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы с ней познакомились?
- Познакомился я с ней у Владимира Петрова.
"Пожалуй, зря я о Петрове… Тот телок может подвести меня".
- Ну, вышли мы от Петрова вместе. И я спросил, каково ее мнение о его работах. Еще о чем-то говорили. О пустяках каких-то. Уже не помню, о чем. Это очень странная особа, я вам скажу.
- А в чем проявляется ее странность?
- Шизофреничка, по-моему.
- А что конкретно?
"Вроде бы не то говорю". Он вспомнил, как третьего дня лифтер болтал про свою тещу: "Чудная старуха, ей-бо! Уткнется шарами в подол к себе и сидит целыми днями, будь ты не ладна! Ничо не слышит".
- Уткнется глазами в пол и сидит себе, ничего не слышит и не видит. Нигде на работает. Тунеядствует.
Тут будто что-то подтолкнуло его:
- И почему они оскорбляют меня? Ну, написали не то, что надо. Думают одно, а в действительности было другое. Бывает. А почему оскорбляют? "Бессовестный… Трепло…" А вот и вовсе: "А та сволочь…" Это оскорбление личности. Сто тридцать первая статья уголовного кодекса. И ведь сами же пишут… Смотрите: "Ната скрытна, но мы догадывались…" Они догадывались. Им, видите ли, так казалось. Мало ли что кому кажется. Надо исходить из достоверных, проверенных фактов, а не из каких-то домыслов и предположений.
"Моя взяла!" - подумал он торжествующе.
Это чувство торжества, чувство облегченности не покидало его и потом, когда он выходил из кабинета и шагал по широкому скучноватому коридору своей уверенной, по-юношески легкой походкой.
У наружной двери, прислонившись к стене, плакала девушка. Нервно вздрагивали узкие плечи.
- Не могу ли я чем-нибудь помочь? - спросил он.
- Нет.
Тонкая фигура, красивые голубые глаза, а нос широкий, неприятно приплюснутый. Ох, как неаккуратно лепит людей природа! Видать, у адвокатов была. В этом здании много учреждений. На первом этаже адвокаты работают. Обижена. Мужем, скорее всего. Пожил, пообнимался и - фьють. Днем - скучная работа, к вечеру приплетется домой и - одна-одинешенька. А может, и по работе что-то. Уволили. Или шибко уж крепко наказывают. Такие вот обиженные и одинокие легко сдаются, - ищут сочувствия, теплоты и внимания. Тут-то их и лови! Совсем недавно дело было, с полгода назад. Одну продавщицу турнули с работы - не то проворовалась, не то прошляпила. В общем, получилась у бабы недостача. Как водится, слезы да охи. Орест Михайлович тут как тут: деньжонками помог, успокоил и приласкал. И баба довольна, и он. К сведению обольстителей: ищите обиженных и одиноких. Уж кто-кто, а Орест Михайлович не ошибется.
Эта, что стоит и плачет, пожалуй, слишком молода. Наверное, нет еще и восемнадцати. Орест Михайлович даже в молодости избегал таких: любил только совершеннолетних, - он всегда в ладу с уголовным кодексом и уважает законы. Как хорошо все же, что есть уголовный кодекс и всякому ясно: вот это можно делать, а вот это нельзя.
Дома он снова неторопливо проглядел уголовный кодекс и почти сердито отбросил его: нет, этот кодекс ему не угрожает. С этой стороны его шиш возьмешь. А какие-то неприятности с Кузнечкиной все же могут быть.
"Не надо было так грубо…"
На другой день его, помнится, пригласили в обком партии. Туда поступило длинное, написанное с грамматическими ошибками, ругательное письмо от Кузнечкиной.
Вспоминая те давние дни и сегодняшнюю встречу с Володей Петровым и его спутницей, Орлов все больше хмурился. Мысленно честил их всех, чувствуя, как нарастает в нем злость и обида. Непривычно для него тяжело шагал по тротуару, и когда увидел, что прямо на него прет какой-то бородатый парень, надменно приподнял голову и поджал губы, готовый столкнуться с ним, даже желая этого. Парень шарахнулся в сторону.
Дома он позвонил Тараканову. Старик все еще продолжал печатать в местной газете заметки и статейки. О чем придется, в том числе и о художниках. Он в какой-то степени еще сохранял репортерскую бойковатость: быстро-быстро семенит по улице, но шажки уже мелкие, как у ребенка, ноги заплетаются, ботинки шаркают, - смехотура. На той неделе Орест Михайлович пригласил его к себе в мастерскую и, угощая коньячком, сказал, что скоро ему стукнет полсотни, и газета должна дать о нем хороший материален с фотоснимками. Старик кивал головой: конечно, должна, и, вынув блокнот и авторучку, заявил, что сам даст материал в газету, и начал расспрашивать Орлова о работе. Сказал, чтобы Орест Михайлович подготовил хорошую фотографию.
- Приветствую вас! - весело кричал в трубку Орлов. Старик немножко оглох от склероза. - Как здоровье?
- А что здоровье? Обычное, стариковское.
Он вроде бы недоволен чем-то.
- Помню, вы жаловались на печень.
- Да… ничего!
- У вас, видать, сегодня плохое настроение.
- Да нет, откуда вы взяли?
Как неохотно беседует. Что-то все же неладно.
- Больно уж дрянная погода сегодня. Мокрый снег этот…
- Я мало хожу. Мне все равно.
- Ну как с материалом для газеты?
Молчание. Молчание бывало всякое: сердитое, ленивое, злое, игривое, улыбчивое… Это молчание было зловещим. Оно почему-то рассердило Ореста Михайловича.
- Вы слышите? - почти начальственно спросил.
- Слышу. Я не буду писать.
- А почему?
Вздох. И в этом вздохе тоже что-то недовольное.
- Я занят сейчас.
"Занят". Уж Орест Михайлович знает, что такое "занят".
- Ведь мы договорились с вами.
Опять вздох.
- Ну, хорошо. Скажу вам прямо, не нужен им этот материал.
- То есть, как это не нужен? Я что-то вас не понимаю.
- А что тут понимать. Не будут они печатать этот очерк. Может, что-то и дадут о вас, но немножко и без фото.
- Что значит немножко?
- Это вы у них спросите.
Старик что-то явно недоговаривал, темнил.
- Что они вам сказали конкретно?
- Сказали, что очерк публиковать не будут.
- Почему?
- Откуда я знаю.
- Может быть, вы их не устраиваете как очеркист? - Орлов сказал это для того, чтобы уколоть старика и подтолкнуть на откровенность.
- Не думаю. - В голосе старика послышалось упрямство.
- Значит, из-за меня. Странно. Очень странно. А вы сказали им, что подобная практика недопустима? Я тридцать лет в искусстве. Мои произведения выставлены и в картинных галереях и в музеях страны. Мои скульптуры вы можете увидеть и в городах и в селах. Везде! И о них отличные отзывы. Ясно?!
Орест Михайлович и тут подзагнул: в картинных галереях его работ не найдешь. Лишь в местном краеведческом музее есть два скульптурных портрета земляков - генерала, Героя Советского Союза, и знаменитого хирурга, профессора. И - все.
- А вот наша редакция, видите ли, не собирается отмечать мое пятидесятилетие. А почему?
Сейчас он кричал, чего с ним никогда не бывало. Орлов действительно обиделся и разозлился. Но, кроме того, ему хотелось еще показать, что он возмущен несправедливостью. Пусть знают!..
Старик молчал. Значит, действительно, не собираются отмечать. Что-то утаивает.
- Обо мне не будут. А о ком будут? О жалком клубном баянисте? О выжившей из ума деревенской старухе, которая тем и известна, что попусту прожила больше ста лет? О какой-то доярке и свинарке?
- Что значит "какой-то"? Молочко-то пьете? Мясцо едите? Маслице любите? - В голосе старика раздражение.
"О доярке и свинарке я зря…"
- Ну, я все сказал.
- Их заставят дать обо мне подробный материал.
В трубке пикало. Последнюю фразу старик не захотел дослушать. Даже не попрощался.
- Хамье!
Где-то в глубине души Орест Михайлович презирал репортера: бегает, старый хрен, сшибает рублевки, в стареньком жалком пальтеце, в ободранной шапчонке. И - надо же! - изображает из себя чуть ли не государственного деятеля.
А все же почему они не хотят давать о нем очерк? Не хотят по-настоящему отмечать его юбилей. Тут уж не от старика зависит. Вопрос этот требовал тревожных раздумий, к которым Орлов не привык. "Поговорю с начальством. Заставят…" Эта мысль немного его успокоила. И чтобы окончательно избавиться от незнакомого тягостного чувства, он спустился на нижний этаж за почтой. Она была обильной: газеты, журналы и солидный денежный перевод из колхоза.