Орлов считает себя крупной личностью в искусстве, талантливейшим скульптором и, не стесняясь, заявляет об этом. А где уж, что уж!.. Ремесленник, в сущности. Уродливые фигуры, неестественные позы, мертвые, как у манекенов, лица. Но до чего же нахал: во всех крупных совхозах, колхозах и на заводах области понаставил памятников и статуй. И как сумел - черт его знает. Деньжищ у него - куры не клюют, сорит ими. Кое-как бренчит на пианино и хвастает, что сочиняет музыку. А уж какое там "сочиняет": исполнит чужую мелодию в искаженном виде и говорит, что своя. Умные люди усмехаются, слыша его болтовню о "сочинениях", а дураки верят, развеся уши. Он не понимает тонкого юмора, но все почему-то считают его остряком и балагуром. Наверное, потому, что любит рассказывать анекдоты, особенно в мужской компании. Говорун. Что-что, а поговорить любит. Нахал. Великий нахал. И как всякий нахал, отличается невоспитанностью, духовной тупостью и эгоизмом. Конечно же, врет сейчас девчонке с три короба, изображая из себя выдающуюся личность, которая войдет в историю. А она, дура, глядит на него бараньими глазами, разинув рот.
"Видать, убежден, что ложь возвеличивает человека, а не унижает".
Петров долго сидел, неподвижно глядя себе под ноги, думая обо всем этом, и было ему почему-то обидно и грустно.
Дней через пять Владимир встретил Нату на улице, недалеко от мастерской Орлова: видимо, она шла к Оресту Михайловичу. Остановились.
- Ну, как дела?
- Ничо. - Она почему-то недовольно передернула плечами.
- Что не заходите ко мне?
- Некогда.
Сейчас Ната уже как-то по-другому глядела на Петрова и по-другому с ним разговаривала - полунехотя, слегка небрежно, и Владимир понял, что тут сказалось влияние Орлова: что-нибудь наплел девчонке, наверное, представил его недотепой и неудачником, с которым не стоит шибко-то церемониться.
- Заходите все же, когда будет время.
- Ладно! Я пойду. До свидания!
Ее суховатость, неоправданная отчужденность испортили Владимиру настроение. Кажется, что ему до Наты, а вот - испортилось. И так частенько. Обругают в очереди, грубо толкнут на улице, прикрикнет кто-то из начальничков и - хорошего настроения как не бывало. Сам факт уже вроде бы забудется, а камень на душе лежит.
И все-таки, почему ему кажется, что во всей этой истории есть и его вина? Тем более, что позднее он стал понимать: женщина эта не так уж скромна, скорее, наоборот…
Орлов шел людной улицей. Слышать говор спешащих куда-то людей, видеть блеск витрин, поглядывать на модниц и с важной любезностью раскланиваться со знакомыми - хороши такие минуты!..
Рядом с филармонией книжный магазин; Орест Михайлович частенько заходит сюда и всякий раз уносит какую-нибудь книжку, а то и две, три. Читает мало, почти не читает, но охотно перелистывает книжки, любуется красивым переплетом (книжки в мягких обложках и брошюры он не покупает), принюхивается к запаху типографской краски. Приятно, черт возьми, пахнут. Он любит запах всяких красок. Библиотека у него порядочная - девять больших книжных шкафов. Люди удивляются, глаза таращат, с почтением поглядывают на хозяина квартиры. Сегодня купил сразу пять книжек, все по искусству.
Чудные бывают встречи. Идет к выходу и видит: возле полки с медицинскими книжками Володя Петров стоит, рядом с ним девушка. О чем-то кудахчут. Видать, врачиха или медсестра. Вроде бы даже чуть-чуть растерялись, увидев Орлова, замолкли.
"А Володя ловкачом становится", - не без удивления подумал Орест Михайлович, оглядывая пригожую, со вкусом одетую девушку.
- Люблю старинные книги, - сказал Орест Михайлович. - У меня их полный шкаф. Берешь книжицу, которой лет эдак двести, и чувствуешь, как тебя вроде бы обдает дыханием далекое прошлое. Недавно я купил часослов восемнадцатого века. У одной древней старушки. Она утверждает, что часослов этот из Далматовского монастыря. Толстый кожаный переплет. И здоровые такие медные пряжки. Послушали бы, как они щелкают. Вы видели металлические пряжки на книгах? - спросил он у девушки.
- Да, видела.
- Где же?
- В музее. А что?
- У меня есть старинные книги на латинском языке. Вы слыхали о латинском языке? - опять спросил он и тут же упрекнул себя: "Глупо! Ведь она, наверное, медик".
- Слыхала, - совсем уж сухо и неохотно ответила.
Петров незаметно обтирал руку о пальто. Он всегда чувствовал какую-то странную, самому ему непонятную брезгливость к Орлову.
Оба они - Петров и девушка - холодно посматривали на Орлова, были как бы над ним, и это раздражало Ореста Михайловича. Страшно захотелось чем-то унизить Петрова, и он сказал:
- Где ты купил такое старомодное пальтишко? И какой дурацкий цвет.
Петров растерянно улыбнулся. Он всегда терялся от людской наглости и бестактности. В глазах девушки запоблескивал недобрый огонек:
- Пальто старомодное, скорее, на вас. И с коих это пор темно-коричневый цвет стал дурацким цветом?
Она откровенно зло усмехнулась и пошла. Пройдя шагов пять, сказала Петрову намеренно громко, чтобы услышал Орлов:
- Этот человек страшно пошл и нахален…
Но Орест Михайлович не услышал. Он шел по улице, сердито напевая себе под нос. Думы у него тоже были сердитые. Его злили Петров и девка, особенно Петров. Мальчишка, телок, а себе на уме. Смотрит-то как неприязненно. Если уж ты телок, так и будь во всем таким.
Скульптуры Петрова есть в музеях и картинных галереях, этого человека любят художники, похваливают газеты. Орест Михайлович сам чувствует: в телке что-то есть, есть и вот это "что-то" в нелепом соединении с жалким характером Петрова, его стеснительностью и робостью и вызывает злость к коллеге. Телок будь телком. А неприязненный взгляд что - чепуха; Орлов и сам, бывает, так же вот посмотрит на кого-нибудь и потом дивится: почему так смотрел.
Орест Орлов - это звучит. А вот Володя Петров не звучит. Володя Петров - жалкое что-то… Петров, Иванов, Васильев, Федоров… Господи, до чего же убогой была фантазия у наших предков, даже фамилии не могли придумать поинтереснее!
На днях встретил пенсионера-журналиста Тараканова и первым поздоровался с ним. Орест Михайлович первым здоровается только с начальством. А тут сделал исключение. Ему кажется, что в приветствиях должны учитываться не только чины, заслуги, возраст, но и… как бы это сказать-то получше… то, насколько человек ценит себя, уважает собственное "я", а каждый человек, по мнению Ореста Михайловича, должен ценить и уважать, иначе это будет не мужчина, а тряпка.
У Тараканова только и разговору было, что о Петрове: молодой, талантливый, "подает большие надежды"… И все спрашивал, над чем Петров работает, как он живет. В словах и голосе равнодушие к Орлову, и это бесило Ореста Михайловича.
Орлову вспомнилось, как в давние годы он из-под носа у Петрова увел Нату, можно сказать, из рук вырвал, а тот только хлопал глазами. Чего не вырывать, если можно вырвать. Со свойственной художникам наблюдательностью Орлов сразу подметил ее детскую восторженность и потянулся к Нате. Да из-за того ли?.. Что уж там! Мужчины раньше засматривались на Кузнечкину, оглядывались, когда она проходила по улице. Орест Михайлович и сам говорил (в тот первый год): "Ты красивая. Ты очень красивая". Тогда вечером сказал ей, что Петров - тюха-матюха, слабак, хотя его, Орлова, ученик. Насчет ученика он, конечно, подзагнул. Правда, Орест Михайлович всякий раз в категоричной форме высказывает Петрову свое мнение. Но ведь так может говорить даже ученик учителю.
С Натой ему было хорошо.
- Ой, как у вас ин-те-рес-но!
Наглядеться не может, расспрашивает. Она усиливала в Орлове чувство довольства собой. Приятно иметь дело с простушками, с такими раскован. С такими он чувствует себя на высоте. Он любит простушек.
- Мне даже страшно с вами. Вы такой большой человек.
И он, бывало, слушая это, скромно потупится.
- У вас такой… такой талантище!
Очень уж она понравилась ему тогда: тоненькая, стройненькая, так бы и проглотил ее вместе со шляпкой и туфельками. Сказал, что ему только тридцать годков. И проглотил тогда. А теперь вот, через много лет, отрыгивается и поташнивает. Как она отъелась и обнаглела. Просто диво какое-то! И вообще о ней теперь и говорить не хочется. Угораздило его нахамить ей, когда она приходила к нему брюхатая. Он никогда никому не хамит, со всеми вежлив и любезен, давно поняв, что вежливость людьми ценится больше всего, а разве трудно быть вежливым. Конечно, нет. Хо-хо!.. И потом: вежливость - это культура. Солидные манеры, важная поступь, дорогой, в меру модный костюмчик и… любезность. Впечатляет?!
В тот день у Ореста Михайловича была женщина. Шикарная, надо сказать, женщина, гранд-дама. Они встретились первый раз, только-только разлили по фужерам шампанское, доверчиво поглядели друг на друга, и тут нате - она, Ната, со скорбной физиономией. Надо бы ему, дураку, как-то осторожно, вежливо выпроводить девчонку, может быть, назначить свидание на завтра или послезавтра. Встретился бы еще раз, - подумаешь. Поговорил бы… А то началась шумиха.
Его вызвали в организацию Союза художников. И председатель правления, седой, всегда такой тихий, любезный, в этот раз смотрел волком.
- Вы знаете Наталью Кузнечкину. Она работает… - Он назвал завод.
Голос у председателя низкий, сильный, прямо-таки генеральский. Надо же, какое превращение.
- Да, знаю.
Не скроем, Орест Михайлович был обеспокоен, но чуть-чуть. И только в начале. И это было, пожалуй, не беспокойство само по себе, а холодные, может быть, несколько напряженные раздумья о сложившейся ситуации.
Председатель нахмурился:
- В каких отношениях вы были с ней, Орест Михайлович? Вопрос вам понятен?