Агафья подается всем телом вперед. И опять ее не обманывают глаза. Сын похож на отца. У него такие же густые, нависшие брови, светлые глаза. Только сын ниже ростом и еще не широк в плечах.
Она вслушивается теперь в голос Мартьянова, и в нем звучат далекие, но знакомые ей ноты. Она припоминает, узнает их.
"Семен, мой Семен!" - готова крикнуть Агафья, но Мартьянов продолжает говорить, и женщина еще сильнее сжимает руками грудь, чтобы сдержать себя.
- Японию кризис точит, как червяк древесину. Она ищет выхода в войне. Уже захватила Маньчжурию. Теперь на нас зубы точит. Были здесь японские интервенты, знают, чем богата тайга, Амур. Аппетиты широкие у господ буржуев: захотелось иркутских омулей отведать да Байкала кусок отхватить. Не удастся.
У Агафьи сдавило сердце, перехватило дыхание: показалось, Мартьянов мельком взглянул на нее и узнал. Сразу стало страшно и больно под его пристально-прощупывающим взглядом. Закружилась голова. Агафья услышала стук в груди - сильный и громкий. Она сделала несколько шагов назад и исчезла в толпе. Ее душили слезы радости. Она не знала, что делать. Вот если бы можно так легко, как думается, начать жить снова с Семеном и забыть годы жизни с Афанасием, Бурцева сейчас бы это сделала.
Никто не заметил ухода Агафьи, никто не видал, как от сельсовета бежала женщина с накинутым на плечи шерстяным платком, кисти которого волочились по снегу…
Не ускользнуло это только от взгляда Мартьянова. Шерстяной платок, усыпанный яркими цветами, походка женщины напомнили что-то близкое и забытое им. Да мало ли одинаковых платков на женщинах увидишь, походку за близкую признаешь, а человек-то окажется чужой, незнакомый. И Мартьянов продолжал говорить:
- Красная Армия с каждым днем крепнет. Партия заботится о ней. Кто ваши призывники? - заканчивая речь, обратился Мартьянов к народу и хотел сказать: "самые лучшие люди у вас", но его перебил Бурцев.
- Мой сын, моторист! - он хлопнул Григория по плечу. - Кирюша Бельды - лучший охотник, рыболов! - указал на нанайца. - Ударники наши! - Бурцев запнулся, осмотрел стоящих вокруг ребятишек, молодежь, стариков и громче сказал:
- Пойдем все, если надо будет. Красная Армия наша…
У Минги радостно забилось сердце. Она тоже пойдет, если надо будет. Председатель Бурцев правильно сказал. Глаза девушки, черные, узкие, восхищенно загорелись. Минги посмотрела на знамя. Какое оно красивое! Легкий ветер колыхнул полотнище, и с него, словно лучи солнца, сверкнули золотые буквы: "За беспримерную доблесть в Волочаевском бою". Что-то родное и знакомое было в этих словах для Минги. У нее есть пластинка. Она часто проигрывает на патефоне "Партизанскую песню". И губы ее невольно шепчут:
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.
И вдруг над толпой поднимается гибкий голос Минги. Песню подхватывают другие голоса, словно вплетаясь один в другой. Песня увлекает, становится звучнее. Ее поддерживают красноармейцы. Тенора сливаются с молодыми басками, баритонами, дискантами; каждый из них находит свое место, и песня льется дружно. Старшина Поджарый стоит, не шевелясь, высоко подняв знамя над колонной. Но вдруг песня стихает.
Расталкивая толпу, к Мартьянову пробирается старый гиляк. Он кричит:
- Семенча! Семенча!
Тринадцать лет Мартьянов не слышал этого голоса, но сразу узнал.
- Друг, Ничах!
- Узнал, я думал - твоя забыл, - обрадованно говорит Ничах. Мартьянов сбегает с крыльца и обнимает старого друга Ничаха.
Толпа плотнее смыкается, только недвижим строй красноармейцев. Мартьянов тащит Ничаха с собой на крыльцо и говорит:
- Проводником был. Партизанский отряд спас. Японские интервенты на Чогоре фанзу у него разорили, жену в проруби утопили. А за что? Ничах белорыбицу партизанам привез.
Мартьянову не пересказать сейчас всего, что сделал старый гиляк. Встреча с ним всколыхнула былое…
- Мы дома, - говорит Мартьянов и приказывает расположить отряд на ночевку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ничах пригласил Мартьянова.
- Чай пить пойдем, моя рада тебе. Давно чай пил вместе… Моя борода белая стал. - Гиляк с уважением похлопал суховатой рукой Мартьянова.
- Сейчас, Ничах, сейчас!
- Ты самый большой начальник? - поинтересовался гиляк. Ему хотелось, чтобы Мартьянов был самым большим начальником. И когда командир слегка улыбнулся в ответ, у Ничаха заблестели глаза.
- Так, так! Семенча дела знает. Большой начальник, Семенча! - Ничах причмокнул губами. Это было признаком внутреннего удовлетворения. Потом, приподняв брови, беспокойно сказал:
- Худой разговоры по ветру пускай. Моя не знает, кто говори, японса на Амур придет.
- Нет, - успокоил Мартьянов, - ноги коротки.
- Японса не пускай на Амур…
- Не пустим.
Ничах удовлетворенно кивнул головой. Потом, спеша, заговорил о том, что был Ничах беден, как зима теплом, а белка орехом, а сейчас у него все есть. Семенча сам увидит.
Мартьянов, не перебивая, слушал его. Незаметно они дошли до фанзы Ничаха.
Их встретила Минги. Она успела расстелить на полу камышовые циновки, расшевелить в очаге огонь.
- Дочка? - спросил Мартьянов, взглянув на Минги, одетую в светлый халат:
- Дочка! - с гордостью ответил гиляк.
- Большая выросла… Я тебя на руках держал, - здороваясь с девушкой, сказал Мартьянов. - Комсомолка?
Минги отрицательно покачала головой и застенчиво, но уверенно ответила:
- Буду.
Мартьянов по-отцовски потрепал ее по плечу и стал раздеваться.
Потом они сели на циновки и заговорили о жизни. Ничах, протягивая гостю фарфоровую чашку, низко склонил голову:
- Пей, Семенча, наша встреча хороший!
И Мартьянов брал чашку и пил с Ничахом за старую и новую дружбу.
- Чепчи давай! - просил у дочери Ничах.
Минги подавала в медном тазике лепешки, на блюдцах сало сохатого, копченую рыбью мякоть без костей. Мартьянов оглядывал фанзу. Все было просто здесь, близко ему, но от него не ускользнуло то новое, что входило в фанзу и боролось со старым. На стенах были наклеены аккуратно вырезанные из журналов картинки. Среди них выделялся большой портрет Ленина в обрамлении ярких птичьих перьев. Возле него - полочка с книгами, на табуретке - патефон. В углу фанзы, на кане, стоял деревянный божок, почерневший от времени. Это было уродливое изображение человека, коротконогое, с раздутым животом, с опущенными руками, в остроконечной шляпе, с глазами и ноздрями, выжженными раскаленной проволокой. Около него - божки поменьше, с обрубленными куцыми туловищами - остатки старой жизни, которые хранил Ничах.
- Веришь еще? - показывая на божков осторожно поинтересовался Мартьянов.
Ничах отрицательно покачал кудлатой головой.
- Зачем же они?
- Моя говорит с ними о жизни, - сощурил глаза Ничах.
Минги добавила:
- Боги отца слушают мой патефон, - и рассмеялась, обнажив белые зубы.
Ничах ничего не ответил на дерзкую выходку дочери. Он выпил вторую чашку водки.
- Чибисгу!
Минги подала отцу старый музыкальный инструмент, почти такой же черный и замусленный, как божки. Ничах стал играть. Чибисга жужжала по-комариному - однообразно и монотонно. Ничах запел:
- Ой-де! О-лай!
Это была песня о дружбе. И Мартьянов, не зная содержания ее, понимал, о чем может петь старый друг.
Смолкла песня. Минги завела патефон. И полились родные Мартьянову слова и звуки "Партизанской песни". Слушали ее в фанзе, как гимн, торжественно и молча.
Вошел Кирюша Бельды.
- А-а, призывник! - протянул Мартьянов и осмотрел внимательнее невысокую фигуру парня.
- Ты большой начальник? - спросил нанаец.
- Семенча, Семенча! - торопливо подтвердил Ничах и указал на Мартьянова. Тогда Кирюша Бельды твердо сказал:
- Я три года - Осоавиахим. Хочу ходить к тебе добровольцем.
- Жди своего призыва.
Кирюша стал уверять, что может служить в Красной Армии сейчас, он умеет метко стрелять.
- Белку бью в глаз.
- Неплохо! Осенью приходи, будешь красноармейцем.
Мартьянову стало хорошо от всего, что он увидел в стойбище, услышал сейчас в фанзе Ничаха. Он заговорил о будущем: о радио, об электрической лампе в фанзе, о постройке чистых больших домов без очагов, без окон, затянутых рыбьим пузырем, без божков.
Давно он не говорил с такой легкостью. С тех пор, как партизанил в здешних краях, заметно изменилась жизнь, люди. Светлое будущее открывалось теперь перед ними. Мартьянов не только ясно видел это будущее и верил в то, что говорил, - он хотел, чтобы его словам поверил старый гиляк.
Ничах сидел неподвижно. В глазах его поблескивала слеза. Старый гиляк верил всему, о чем убежденно говорил его русский друг Семенча. Да, будет в тайге город, будет новая жизнь, если рядом с Ничахом такие сильные люди, как Мартьянов!
…В часы, которые командир провел у гостеприимного Ничаха, отряд успел освоиться со стойбищем. Красноармейцы, ознакомившись с жителями, расспросив их о жизни, рассказали о себе. Младший командир Сигаков с двумя красноармейцами пилил дрова возле фанзы вдовы Бельго. Растроганная вдова благодарила и угощала их кедровыми орехами. Лепехину допризывник Григорий Бурцев помог собрать женщин-нанаек. Лепехин, по образованию агроном, рассказал им об огородничестве, о том, как надо выращивать овощи на севере. В это же время в школе кто-то разучивал с подростками-школьниками и молодежью красноармейские песни.
В фанзах и домиках бойцы за чаем беседовали о колхозах, работе машинно-тракторных станций, строящихся заводах и электростанциях.