Председатель сельсовета Бурцев рассказывал о себе. Рядом за столом сидели красноармейцы и шофер Мартьянова - Круглов. Бурцев партизанил в этой тайге. Места знакомы, исхожены им в те годы.
- Много крови пролили, а за что? За жизнь лучшую. Отвоевали ее и живем теперь спокойно. А вспоминать прошлое поучительно. С врагом дрались, с врагом драться придется. А враг, он враг. Особенно белояпонцы - звери. Бывало, партизана убьют или зарубят, да еще надругаются.
Бурцев откашлялся.
- Вот товарищ Мартьянов речь держал…
У Агафьи, хлопотавшей на кухне, из рук выпала тарелка.
- Счастью быть, - вставил Афанасий и спросил: - Что это ты, Агафья, посуду бьешь?
Жена промолчала, вынесла к столу чугунок щей.
- Разливайте, - и торопливо убежала за перегородку.
Бурцев, наливая поварешкой щи, продолжал:
- Говорил, что захватили Маньчжурию. Что ж, пусть попытаются нос сунуть. Тропы таежные знаем, винтовку тоже. Вместе с сыном пойдем…
"Он гордится сыном, как своим, - думала Агафья, - он вырастил его. Он отчим Григорию, а родной отец здесь, рядом, в стойбище". Ей хотелось выйти, к Афанасию и объяснить, почему у нее валится из рук посуда, но что-то непонятное ей самой удерживало ее. Агафья спрашивала себя: смеет ли она говорить об этом сейчас, когда Мартьянов в соседней фанзе? Как ей сказать, что это потерянный ею первый муж? Как примет ее слова Афанасий? Сердце подсказывало: говорить о встрече не следует.
В то же время Агафья ждала, чтобы кто-нибудь заговорил: о Мартьянове. Каждое слово о нем волновало, заставляло замирать сердце. Но никто не говорил о Мартьянове. Агафье было досадно, обидно. Она подала на стол нарезанный толстыми ломтями осетровый балык, принесла из сеней подмерзшие калачи и присела рядом на лавку.
- Кушайте на здоровье, касатики.
Бурцев передохнул, поинтересовался лыжным переходом отряда.
- Тринадцать суточек в пути, товарищ Бурцев, - сказал Сигаков. - Первый день тяжело шли, еще втягивались, а сейчас как по маслу пошло, только лыжи свистят. Командир у нас хороший. Одно слово скажет - за ним пойдешь.
- Человек он бывалый, - вставил Круглов. - Волочаевку брал. Здешние места исходил.
- Мартьянов-то? - отозвался Бурцев.
- Да, особенный он человек, - продолжал Круглов, - я больше всего с ним бываю. Другой раз начнет говорить - заслушаешься. А другой раз лучше не спрашивай, слова не добьешься. Вот уж тут по Амуру ехали - вспоминал, как партизанил…
Как ждала Агафья этих слов! Но сейчас, приятно волнуя ее, они поднимали в душе женщины тревогу. Ей хотелось спросить: есть ли у Мартьянова жена, дети, как он живет? Надо узнать все о Семене, что-то решить, что-то сделать…
Но Мартьянов представился Агафье в эту минуту большим, а сама она - маленькой, незаметной в жизни. Между ею и Мартьяновым вставала огромная стена: ею были 18 лет прожитой врозь жизни, изменившиеся взгляды, привычки. "Мы совсем чужие", - думала она, и решение не говорить ни сыну, ни Афанасию о встрече укреплялось в ней. "Пусть одна перестрадаю. Зачем мучиться всем?".
А Круглов рассказывал:
- Начнет говорить о себе - жалость прохватит. Когда на германскую уходил, семью в деревне оставил. Была жена, сын, а вернулся - ни деревни, ни семьи… Как-то и говорит мне: "Круглов, у меня сын был тебе ровесник, потерял я его в гражданскую…".
Агафья сжалась, быстро встала и ушла за перегородку. "О сыне вспоминает, жалеет, а я молчу. Нужно сказать, сказать ему: сын жив - и показать сына. Пусть что будет, то и будет". И в то же время она понимала, что так только думает, но не скажет, не сделает этого.
Бурцева была растеряна, придавлена этими горячими мыслями о прошлом и настоящем. "Ну, хорошо, ты выйдешь сейчас и скажешь, что отец Григория - командир Мартьянов, что он твой потерянный муж и тебя потянуло к нему", - терзал ее внутренний голос, а другой предупреждал: "Афанасию будет тяжко и больно. Он уважает тебя и любит Григория, как родного сына". "А ты, ты, - твердил этот же голос, - разве ты ждала его возвращения? Ты похоронила его навсегда". Агафья бессильна была решить что-либо.
От сознания этого ей сделалось сразу мучительно больно.
"Нет, нет!" - сорвалось у нее с губ. А что означало это "нет", она так и не понимала. Агафья повернулась к окну. Лицо ее, залитое бледным лунным светом, и воспаленные глаза выражали прежнюю нерешительность. Теперь она определенно знала, что ничего не сможет сделать, и тихо заплакала. После слез ей стало легче. Расстроенная Агафья не могла уловить, о чем говорили за столом, долго ли там сидели. Она пришла в себя, услышав, как несколько раз хлопнула дверь. Агафья выглянула-из-за перегородки: комната уже опустела.
…Была полночь, когда Мартьянов собрался обойти отряд и распорядиться о подъеме красноармейцев. Он вышел из фанзы с Ничахом. По небу плыли облака. На снегу ползли густые синие тени. С Амура дул ветер, было видно, как он гнал по голубому полю седую поземку.
Ничах поежился.
- Ветер плохой, снег крути, крути. Пуржить будет.
- Пурга не страшна, - ответил Мартьянов, глядя на луну с желтым кольцом. - За две недели перехода отряд ко всему привык, все испытали люди.
- Шибко большой пурга будет, - повторил Ничах. Старый гиляк был прав.
Мартьянов, внешне спокойный, а в душе встревоженный, обошел отряд, переговорил об этом с Гейнаровым. Решили марш продолжать, не задерживаясь в стойбище.
- В семь подъем, в восемь выходим, - предупредил командир и возвратился снова в фанзу Ничаха, чтобы отдохнуть.
Утром все жители стойбища провожали отряд.
Ничах, прощаясь с Мартьяновым, напомнил о пурге. Когда командир взмахнул лыжными палками, гиляк снял шапку. Кирюша Бельды крикнул:
- Красной Армии счастливого пути!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дорога была сжата горами. Она уходила в глубь тайги. Тихо дремали ели, пряча вершины в облачном небе. Торчали из-под снега пни и серые камни. Таежное молчание нарушала речушка Сомон. Она то сердилась и ворчала, выбиваясь из-под снега, то снова пряталась под его теплым покровом. Красноармейцы заглядывали в речушку, поправляли сползавшие с плеч винтовки, вытирали вспотевшие лица. Чистые воды Сомона распаляли жажду.
На западе пылала вечерняя заря. Темно-синие склоны гор побагровели и ожили, потревоженные ветром. Лес зашумел. Лохматые ели, кряхтя, покачивались морщинистыми стволами, покрытыми седым мхом и лишайниками. С треском отломилась сухая ветка, одна, другая. Тайга постепенно наполнялась потрескиванием и скрипом.
Отряд шел молча. За ним тяжело двигался обоз. Лошади брели в снегу и поминутно останавливались. Ездовые все громче и громче покрикивали на фыркающих лошадей.
- Расфыркались к непогоде.
Круглов ехал один в кошеве. Мартьянов в коротком дубленом полушубке шел на лыжах. Он был обут в ичиги, и ноги его казались тоньше и длиннее. Полевая сумка била по боку. Он то и дело отбрасывал ее назад. Незаметно Мартьянов уходил от отряда все дальше и дальше. Заметив это, он, останавливаясь, поджидал колонну. Мартьянов видел уставшие, раскрасневшиеся лица бойцов. Ему приходилось все чаще объявлять привалы.
Обеспокоенный Поджарый предупреждал красноармейцев:
- Воду не пить…
Красноармейцы собирались группами на привале. Пулеметчик Харитонов выкрикивал:
- Лепехина сюда!
Юркий Лепехин весело запевал:
Вот Малеев, он вороной
Настоящей стал у нас:
У Сомона на привале
Позабыл противогаз.
Приплясывая, он обегал круг, задорно откинув голову.
- Самокритикнул, - замечал голос.
- Полезно-о. Шутка - минутка, а заряжает на час.
Рядом журчала речушка. Испить бы один глоток - и жажда утолена. Но красноармейцы отворачивались, неистово били в ладоши и дружно, как бы глотая воду, глухими голосами вторили:
- Ас-са! Ас-са!
Лепехин, то пригибаясь, то выпрямляясь, раскинув руки крыльями, плясал "лезгинку".
Мартьянов подходил к красноармейцам.
- Товарищ командир, в круг…
Он отмахивался, но младший командир Сигаков уже протягивал ему гармошку.
- Походную…
Мартьянов брал гармошку, широко растягивал меха. Аккорды были сочны и звучны. Боец без песни, что без ружья.
Заметно выделялся заливистый тенорок Лепехина. Первые слова песни усиливали дыхание гармошки. Песню дружно подхватывали.
Нас побить, побить хотели-и,
Побить собиралися-а-а…
Лепехин отходил в сторону, садился под ветвистую ель к пулеметчику Харитонову.
- Люблю тайгу. В деревне вырос я, а деревни сибирские по рекам да лесам ютятся. Привычка - вторая натура человека, - Лепехин задумался. - В народе я вырос, а народ, знаешь, любит песню, тоже привычка. Особенно хорошо поется вечером, вот как сейчас.
Лепехин умолк, прислушался к песне, она становилась все громче, а потом, заломив шлем набекрень, откинув винтовку, начал декламировать:
Бесшумною разведкою
тиха нога,
За камнем
и за веткою
найдем врага…
Раз,
два!
Все
в ряд,
Впе-ред,
отряд!
- Ты сам сочиняешь или готовые рассказываешь? - спросил его стоящий в стороне красноармеец.
- Слушай, не перебивай, это товарищ Маяковский сочинил, - проговорил сосед.
Когда война-метелица
Начнет опять,
Должны уметь мы целиться,
Уметь стрелять.
- Должно, Маяковский в Красной Армии служил, здо-орово написал…
- У каждого человека свое, - заметил Лепехин.
- Они про Маяковского - ты про песни, - отозвался Харитонов.