Крысолов
Впервые - Россия, 1924, № 3. Вошел в сборник рассказов "На облачном берегу".
Печатается по изд.: Грин А. С. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1980. Т. 4.
В воспоминаниях о писателе часто говорится о том, что в основе фантастических рассказов Грина лежат реальные события. В сюжет "Крысолова" А. Грин включил историю, рассказанную ему Э. Арнольди о недействующем телефоне, который неожиданно зазвонил. Писатель пообещал написать "рассказ о телефоне в пустой квартире" (Арнольди Э. Беллетрист Грин // Воспоминания об А. Грине. Л., 1972. С. 298). Рассказ написан не был, но эпизод этот вошел в "Крысолов", правда в несколько измененном виде.
По воспоминаниям вдовы писателя Н. Н. Грин, в основе истории с английской булавкой, которой девушка, встреченная героем, заколола ему ворот пальто, лежит следующий эпизод: встретив Грина на толкучке, где он пытался продать "полученное на паек мыло", Н. Н. Грин "позвала его в ближайшую подворотню и сколола булавочкой воротник его пальто. Здесь, - пишет она, - на сыром камне грязной подворотни рынка, мелькнуло начало "Крысолова", замысел которого возник еще раньше, в Доме искусств" (Грин Н. Н. Из записок об А. Грине //Воспоминания об А. Грине. С. 333). Банк, подобный тому, в котором разворачивается действие рассказа, судя по всему, действительно существовал в Петрограде. Есть несколько версий относительно того, где размещалось помещение банка. В. Калицкая в воспоминаниях об А. Грине пишет, что помещение банка находилось "по соседству с Домом искусств. Этот дом занимал огромное пространство: один его фасад выходил на улицу Герцена, другой на Невский, третий на Мойку… Банк занимал несколько этажей и состоял из просторных, светлых и высоких комнат, но ничего особенного, красивого или таинственного, что отличило бы его от других банков средней руки, не было. Когда позднее Александр Степанович читал нам "Крысолова", я была поражена, как чудесно превратился этот большой, но банальный дом в настолько зловещее и фантастическое помещение" (Калицкая В. Из воспоминаний // Воспоминания об А. Грине. С. 199).
Вс. Рождественский указывает, что банк этот был скорее нижним этажом Дома искусств, владельцы которого, убежав в Октябрьские дни, "оставили после себя хаос сдвинутых прилавков, поваленных шкафов, поломанной мебели и груды исписанной конторской бумаги, в сугробах которой буквально утопала нога" (Рождественский Вс. В Доме искусств //Воспоминания об А. Грине. С. 243). За этой исписанной с одной стороны бумагой сюда спускались вначале А. Грин, а затем и остальные писатели, жившие в Доме искусств. Само описание банка у Вс. Рождественского расходится с тем, что дает В. Калицкая. У Вс. Рождественского вместо "светлых и высоких комнат" это "царство мрака, пыли и плесени", "мрачноватое подземелье", "подвальное помещение" (там же, с. 243). Э. Арнольди также полагает, что банк находился в здании Дома искусств (Арнольди Э. Беллетрист Грин //Воспоминания об А. Грине. С. 300).
А. Грин, пишет В. Каверин, "в одном из своих лучших рассказов "Крысолов" […] показал фантастичность геометрично-пустого Петрограда, с его оглохшими, саботирующими учреждениями, заваленными канцелярской бумагой" (Каверин В. Грин и его "Крысолов"//Каверин В. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1982. Т. 6. С. 504).
В отклике на сборник "На облачном берегу", куда входил рассказ "Крысолов", критик Г. Лелевич провозгласил Грина "последышем того слоя русской интеллигенции, который не приобщился к буржуазному миру и в то же время не пошел за пролетариатом, цепляясь за свою мнимую самостоятельность". И данная книга, по его мнению, "одно из ярких проявлений последней стадии этого вырождения" (Лелевич Г. Рец. на книгу: "На облачном берегу". Л., 1925 //Печать и революция. 1925. № 7. С. 271). По мнению критика, "талантливый эпигон Гофмана, с одной стороны, Эдгара По и английских авантюрно-фантастических беллетристов - с другой, Александр Грин временами умел давать если не очень нужные, то по крайней мере оригинальные и интересные произведения. Но невозможно жить на проценты с гофмановско-стивенсоновского капитала на восьмой год пролетарской революции" (там же, с. 270). Характеризуя героев Грина, Г. Лелевич писал, что "это - либо сумасшедшие, либо неврастеники, либо, в лучшем случае, мечтатели и визионеры" (там же, с. 271). "Декадент" Грин - певец смутных стихийных душевных движений, темных инстинктов, господствующих над разумом…" (там же).
В несколько ином тоне звучала рецензия А. Придорогина, который почувствовал изысканный "психологизм" рассказов А. Грина. Вместе с тем и А. Придорогин пишет, что "рецензируемая книга свидетельствует не только о высоком литературном мастерстве автора, но и о полной оторванности его от запросов современности" (Книгоноша. 1925. № 21. С. 18).
В 30-е годы А. Грину посвятил статью А. Платонов (Литературное обозрение. 1938. № 4). По словам В. Каверина, эта статья - "пример столкновения двух глубоко искренних писателей, идущих в диаметрально противоположных направлениях". Их "столкновение" основано не только на прочном убеждении Платонова, что произведения романтические "не способны дать той глубокой радости, которая равноценна помощи в жизни". Это - суровый, исподлобья взгляд, это тяжелая рука мастера, для которого литература не развлечение, а пот и кровь" (Каверин В. Собр. соч. Т. 6. С. 509). На самом деле, считает В. Каверин, Грин "не хитрит с читателем. Он как бы заранее заключает с ним договор, в котором ясно и недвусмысленно сказано, что его творчество не имеет ничего - или почти ничего - общего с действительностью. Требовать от Грина, чтобы он перестал быть Грином, бесполезно… Фантазии Грина нечего делать в Моршанске, так же как и герои Платонова почувствовали бы себя растерянными и оскорбленными в Гель-Гью или Зурбагане" (там же). Сравнивая язык А. Платонова и А. Грина, В. Каверин пишет: "У Платонова - свой, особенный язык, основанный на скромной, но непреклонной простоте, на едва заметных сдвигах разговорной речи, оставляющих впечатление свежести и новизны. У Грина вы редко останавливаетесь на отдельной фразе - он пишет страницами, в неудержимом разбеге" (там же, с. 508–509).
"Новелла "Крысолов", - пишет современный исследователь М. Саидова, - зрелая вещь, в ней наглядно выступают особенности прозы позднего Грина" (Саидова М. Поэтика А. Грина (на материале романтических новелл) // АКД. Душанбе, 1976. С. 74). М. Саидова считает, что "творчество Грина относится к "лейтмотивной прозе", которая получает распространение с начала XX века и строится "по законам музыки" (там же, с. 77). В рассказе "характер лейтмотива приобретает не слово, а небольшой эпизод, который запечатлелся в сознании героя, возникающий в самые напряженные драматические моменты в его жизни" (там же). Так, девушка с "английской булавкой", возникающая в сознании героя, становится "символом Чистоты, Доброты, Чуткости". Ее образ "символизирует высокую мечту, которая противопоставлена всему пошлому, злому и ненавистному, которое олицетворяет "Избавитель" (там же, с 78). Герой постепенно возвышает образ девушки "над обыденной повседневностью". И благодаря этому создается контраст "между действительными событиями, происходящими с героем, и его мыслями, чувствами, его воображением, создавшим идеальный образ, олицетворяющий все прекрасное" (там же, с. 80).
Разделяя выбранные М. Саидовой аспект и интерпретацию новеллистики Грина, В. Ковский пишет, что она первая, пожалуй, погружается в проблему "поэтического на уровне поэтики Грина […] показывает, как постепенно утверждается в романтических новеллах писателя стиль "свободного порядка", ассоциативно-произвольной связи компонентов изображаемого, как моменты формы сами становятся содержанием произведений, строящихся "по законам музыки", как создается "система переплетающихся между собой тематических сфер" (Ковский В. Возвращение к А. Грину //Вопросы литературы. № 10.1981. С. 62).