* * *
Переговоры проходили в обстановке откровенной, всепрощающей, чувствительной, иногда переходящей в бурное веселье, но в основе своей неизменно трагической. Пили бренди.
- В глубине души, - сказал сенатор, взбалтывая бренди в своем бокале, - в глубине души Элиот любит этих отвратительных людишек из Розуотера ничуть не больше, чем я. Ему бы, наверно, и в голову не пришло их любить, не пей он так беспробудно. Я уже говорил и еще раз скажу: все беды Элиота от пьянства. Спрячьте от него спиртное, и он даже думать забудет об этих мерзких личинках, что копошатся в грязи на самом дне человеческой помойки!
Он всплеснул руками, затряс седой головой:
- Если б только у вас был ребенок!
Сенатор обучался в Сен-Поле и Гарварде, но ему нравилось произносить слова с гнусавой напевностью банджо, точь-в-точь как говорят свиноводы в округе Розуотер. Он сорвал с носа очки в стальной оправе, устремил страдальческий взгляд голубых глаз на свою невестку:
- Если б только! Если б только! - Он водрузил очки обратно и всплеснул руками, смиряясь с судьбой. Руки у него были пятнистые, как черепахи. - Конец рода Розуотеров близок, это ясно.
- Но есть и другие Розуотеры, - осторожно заметил Мак-Аллистер.
Мушари дернулся - ведь интересы этих других он собирался защищать в самом близком будущем.
- Я говорю об истинных Розуотерах, - гневно вскричал сенатор. - К черту Писконтит!
В Писконтите, морском курорте Род-Айленда, проживали единственные представители другой ветви семейства Розуотеров.
- Пир хищников! Пир хищников! - корчась, простонал сенатор, назло самому себе представивший, как Розуотеры из Род-Айленда отплясывают на костях Розуотеров из Индианы. Он зашелся астматическим кашлем. Это его смутило - сенатор был таким же заядлым курильщиком, как и его сын.
Он подошел к камину, уставился на цветной портрет Элиота, стоящий на каминной полке. Снимок был сделан в конце второй мировой войны. С портрета смотрел украшенный множеством орденов капитан пехоты.
- Какая чистота! Какой рост! Какая целеустремленность! Нет, вы поглядите только - какая чистота! - Сенатор скрипнул вставными зубами. - Какой благородный ум погиб! - Он поскреб голову, хоть она не чесалась. - А каков он теперь - рыхлый, отечный! А цвет лица: пирог из ревеня - и тот румяней! Спят, не снимая кальсон, сидят на изысканной диете - одни чипсы, коктейль "Южная утеха" да пиво "Золотая Амброзия".
Сенатор побарабанил пальцами по портрету:
- И это он! Он! Капитан Элиот Розуотер - кавалер Серебряной и Бронзовой звезд, Солдатской медали, ордена Пурпурного сердца! Чемпион-яхтсмен! Чемпион по лыжам! Элиот! Элиот! Боже мой, жизнь только я говорила ему "Да, да, да!" Миллионы долларов, сотни влиятельных друзей, прелестнейшая, преданная, умная, талантливая жена! Прекрасное образование, ум, крепкое, здоровое, чистое тело! И что же он отвечал жизни на все ее "Да, да, да"? Он твердил: "Нет, нет, нет!" Но почему? Кто мне скажет, почему?
Все молчали.
- Стоило ему мигнуть, и он стал бы губернатором Индианы. Да попотей он хоть чуть-чуть, он смог бы стать президентом Соединенных Штатов! А кем он стал? Я спрашиваю вас, кем он стал?
Сенатор снова закашлялся, а потом ответил сам себе:
- Нотариусом, друзья мои, нотариусом, чьи полномочия вот-вот истекут.
* * *
Это была сущая правда. Единственным официальным документом, висевшим на покрытой плесенью фанерной перегородке в конторе Элиота, было свидетельство о его назначении нотариусом. Ибо многие из тех, кто приходил к нему с уймой своих забот и горестей, нуждались, помимо всего прочего, еще и в том, чтоб кто-нибудь заверял их подписи.
Контора Элиота находилась на главной улице, в квартале от Парфенона, напротив здания пожарной дружины, отстроенного на средства Фонда Розуотера. Это была крошечная мансарда, нависшая над уличной забегаловкой. В доме было всего два окна - жалкие, как в собачьей конуре, слуховые оконца мансарды. В одном красовалась вывеска "Завтраки", в другом - "Пиво". Обе вывески были электрифицированы, причем электрические буквы беспрерывно мигали. И пока отец Элиота в Вашингтоне распинался о своем сыне, Элиот спал сладко, как младенец, а вывески на его окнах то вспыхивали, то гасли.
Элиот сложил губы сердечком, что-то тихо пробормотал, повернулся на другой бок и захрапел.
Он был огромный детина - метр восемьдесят ростом, девяносто два килограмма веса, атлет, заплывший жиром, бледный, с залысинами по обе стороны торчащего вихра. Слишком просторное армейское белье, оставшееся у него с войны, окутывало его, точно пеленки, свисало складками, как кожа у слона. На каждом из его окон и на двери, выходившей на улицу, золотыми буквами было выведено:
"Фонд Розуотера.
Чем мы можем вам помочь?"
ГЛАВА 5
* * *
Элиот сладко опал, хотя кишки у него бунтовали.
Зато дурные сны, видно, снились унитазу в тесной конторской уборной. Он вздыхал, всхлипывал, захлебываясь вещал, что тонет. На его бачке громоздились консервы, журнал "Нэшнл джиогрэфик" и налоговые бланки. В умывальнике, в холодной воде, мокли чашка с ложкой. Дверцы аптечки над раковиной были распахнуты. Аптечка ломилась от лекарств: витаминов, таблеток против головной боли, мазей от геморроя и всевозможных слабительных и снотворных. Элиот всем этим исправно пичкал себя, но запасал лекарства не только для собственных нужд. Он раздавал их всем, кто к нему приходил, - у каждого водилась какая-нибудь хворь.
Любви, понимания, небольших денежных ссуд его подопечным было мало. Их приходилось еще и лечить.
* * *
В Вашингтоне отец Элиота громко сетовал, зачем они с Элиотом оба не умерли.
- У меня появилась одна идея, правда, примитивная, - сказал Мак-Аллистер.
- Последняя ваша примитивная идея обошлась мне в восемьдесят семь миллионов долларов.
Мак-Аллистер устало улыбнулся, давая понять, что не думает извиняться за идею создания Фонда Розуотера. Ведь если на то пошло, Фонд сделал свое дело - весь капитал передали от отца к сыну, не уступив сборщикам налогов ни цента. Мак-Аллистер вряд ли мог предвидеть, что сын окажется "с приветом".
- Я хотел бы предложить Элиоту и Сильвии в последний раз попробовать примириться.
Сильвия покачала головой.
- Нет, - прошептала она, - простите, нет.
Она свернулась клубочком в глубоком кресле. Сбросила туфли. Лицо ее - безупречный голубовато-белый овал, волосы - черные, как вороново крыло. Под глазами темнеют круги.
- Нет.
* * *
Сенатор смахнул портрет Элиота с камина.
- Разве ее можно упрекнуть? Кому охота снова ложиться в постель с этим подзаборным забулдыгой, который приходится мне сыном?
Он извинился за грубость своих слов:
- Старикам, утратившим всякие надежды, свойственно выражаться точно и грубо. Прошу прощения.
Сильвия опустила голову, подняла ее снова:
- Я не считаю его подзаборным забулдыгой.
- А я считаю, и бог мне судья! Каждый раз, когда мне приходится на него смотреть, я говорю себе: "Отменная стартовая площадка для эпидемии тифа!" Не старайтесь щадить меня, Сильвия. Мой сын не заслуживает, чтоб его женой была порядочная женщина. Он заслужил именно то, что получил, - слюнявую преданность всяких шлюх, сводников, воров и симулянтов.
- Они вовсе не такие, отец.
- По-моему, Элиота только потому к ним и тянет, что в них нет решительно ничего хорошего.
Сильвия, с ее двумя нервными срывами в прошлом, с весьма туманными видами на будущее, тихо произнесла именно то, что посоветовал бы ей врач:
- Я не хочу спорить.
- Неужели вы считаете, что о поступках Элиота все еще можно спорить?
- Да. Если мне сегодня ничего другого объяснить не удастся, я хотела бы, чтобы стало ясно одно: то, что делает Элиот, правильно. То, что делает Элиот, прекрасно, Просто я не так сильна и не так добра, чтобы помогать ему дальше. Во всем виновата одна я.
Мучительное, беспомощное недоумение изобразилось на лице сенатора:
- Да назовите мне хоть одну хорошую черту у этих людей, которым помогает Элиот.
- Не могу.
- Я так и думал.
- Это секрет, - сказала Сильвия: ее втягивали в спор, и она цеплялась за каждый предлог в надежде прекратить его.
Не понимая, как безжалостно он рвется напролом, сенатор продолжал упорствовать:
- Вы среди друзей, неужели вы не можете открыть нам этот ужасный секрет?
- Секрет в том, что все они - люди, - сказала Сильвия. Она вглядывалась в лица вокруг себя, надеясь заметить хоть искру понимания. Напрасно. Последний, на кого она перевела глаза, был Норман Мушари. Мушари осклабился алчно и с вожделением. Улыбка его была чудовищно неуместна.
Сильвия торопливо извинилась, выбежала в ванную и разрыдалась.