- Это не здорово. В этом-то все и дело. Мне бы понравилось, да. Господи, еще как. Но мне чертовски не хотелось бы уезжать из Нью-Йорка. Да будет тебе известно, я терпеть не могу так называемых творческих личностей на каких бы то ни было пароходах. Мне вообще наплевать, зачем они так катаются. Я родился здесь. Я тут в школу ходил. Меня тут машина сбивала - дважды, и на одной, между прочим, улице. Нечего мне играть в Европе, елки - палки.
Фрэнни задумчиво смотрела на его белую поплиновую спину в мелкий рубчик. Губы ее, тем не менее, по-прежнему безмолвно лепили слова.
- Зачем же ты тогда едешь? - спросила она. - Если так думаешь.
- Зачем я еду? - ответил Зуи, не оборачиваясь. - Я еду главным образом потому, что чертовски устал подниматься по утрам в ярости и по вечерам ложиться в ярости спать. Я еду, потому что осуждаю всех своих знакомых - этих несчастных ублюдочных язвенников. Что само по себе меня особо не волнует. По крайней мере, если я сужу, то сужу кишками, и я знаю, что за каждое такое суждение я рано или поздно, так или иначе до черта заплачу. Но и это меня сильно не волнует. Только вот что - господи боже, - вот что еще я тут в центре делаю с духом людским и больше уже видеть этого не могу. Я тебе скажу, что такое я делаю. После меня все начинают понимать, что они на самом деле не хотят ничего делать хорошо, - они просто хотят, чтобы это считали хорошим все знакомые: критики, рекламодатели, публика, даже учитель в школе у ребенка. Вот что у меня получается. Хуже этого ничего нет. - Он нахмурился школьной крыше; затем кончиками пальцев промокнул со лба капли пота. Вдруг повернулся к Фрэнни - ему показалось, она что-то произнесла.
- Что? - переспросил он. - Я тебя не расслышал.
- Ничего. Я сказала "ох господи".
- Чего это "ох господи"? - нетерпеливо спросил Зуи.
- Ни-че-го. Не кидайся на меня, пожалуйста. Я просто думала. Видел бы ты меня в субботу. И ты еще говоришь, будто подрываешь дух людской! Да я абсолютно убила Лейну весь день. Что ни час, как по часам, падала в обморок, так мало того, я и вообще поехала туда, на прекрасный, дружеский, нормальный, с коктейлями, предположительно счастливый футбольный матч, и абсолютно все, что бы он ни сказал, - я либо ополчалась, либо огрызалась, либо - я не знаю - просто гадила. - Фрэнни покачала головой.
Она еще гладила Блумберга, но рассеянно. Казалось, все ее внимание приковано к роялю. - Я просто ни разу не удержала рот на замке, - сказала она. - Ужас просто. Вот как он встретил меня на вокзале, так я к нему придиралась и придиралась - к его мнениям, к ценностям, ко всему. Без исключения - и тонка. Он написал какую-то совершенно безвредную пробирочную работу по Флоберу, и так ею гордился, и хотел, чтоб я ее прочла, а по мне она до того отдавала филологией, была до того высокомерной и школярской, что я только… - Она умолкла. Снова покачала головой, и Зуи, по - прежнему полуразвернутый к ней, прищурился. Выглядела она еще бледнее, как бы еще послеоперационнее, чем когда проснулась. - Удивительно, что он меня не пристрелил, - сказала она. - Если б пристрелил, я бы его абсолютно поздравила.
- Ты мне это рассказывала вчера. А сегодня утром несвежие воспоминания мне, дружок, не нужны, - сказал Зуи и вновь отвернулся к окну. - Во-первых, совершенно мимо, если отрываешься на вещах и людях, а не на себе. Мы оба такие. Черт, да я то же самое делаю с телевидением - и это сознаю. Но это неправильно. Дело в нас. Я все время тебе говорю. И чего ты такая тупая?
- Ничего я не такая тупая, а ты все время…
- Дело в нас, - повторил Зуи, отмахиваясь. - Мы чучела, вот и все. Эти два ублюдка сцапали нас, как положено, загодя и превратили в чучел по своим чучельным лекалам, только и всего. Мы - Татуированная Дама, и никогда нам не будет ни минуты покоя, всю жизнь, пока остальные тоже не обтатуируются. - Мрачно - и это еще слабо сказано - он поднес сигару к губам и затянулся, только та уже погасла. - А помимо всего прочего, - немедленно продолжил он, - у нас комплексы "Мудрого дитяти". Мы так и не сошли с эфира по-настоящему. Ни один. Мы не разговариваем - мы рассуждаем. Мы не беседуем - мы излагаем. По крайней мере - я. Как только я оказываюсь в одной комнате с человеком, у которого стандартный набор ушей, я становлюсь либо провидцем, либо человеческой булавкой. Князем Зануд. Вчера вечером, например. В "Сан-Ремо". Я все молился, чтобы Хесс не пересказывал мне сюжет своего сценария. Я ж ведь отлично знал, что этот дебильный сценарий у него с собой. Отлично знал, что не уйду без сценария. Но молил бога, чтоб Хесс избавил меня от устного изложения. Он же не дурак. Он знает, что я не смогу не раскрыть рот. - Неожиданно и резко Зуи развернулся, не снимая ноги с сиденья и взял - сцапал - книжку спичек с материного письменного стола. Опять отвернулся к окну и виду на школьную крышу и сунул сигару в рот - но тут же вытащил. - Да и ну его к черту все равно, - сказал он. - Такой дурак, что сердце кровью обливается. Как все на телевидении. И в Голливуде. И на Бродвее. Думает, что сентиментальное - это нежное, грубое - значит, реализм, а то, что заканчивается физическим насилием, - законная кульминация даже не…
- И ты ему так сказал?
- Разумеется, сказал! Я же только что тебе изложил - я не могу не раскрыть рот. Само собой, я ему так и сказал! И он остался там сидеть - жалко, что не сдох. Или что кто-то из нас не сдох - и хоть бы это был я. В общем - выход, какой полагается в "Сан-Ремо". - Зуи снял ногу с оконного сиденья. Повернулся, напряженный и возбужденный, отодвинул жесткий стул от стола и сел. Снова зажег сигару, потом сгорбился беспокойно, обе руки - на вишневой столешнице. У чернильницы стоял предмет, заменявший матери пресс-папье: небольшой стеклянный шар на черной пластиковой подставке, а внутри - снеговик в цилиндре. Зуи тряхнул его и, очевидно, стал наблюдать, как кружат снежинки.
Фрэнни, глядя на брата, теперь прикрывала глаза козырьком ладони. Зуи сидел в центральном столбе солнечного света. Фрэнни могла бы сдвинуться на диване, если б собиралась смотреть и дальше, но это бы потревожило Блумберга, который явно уснул у нее на коленях.
- У тебя правда язва? - вдруг спросила она. - Мама сказала, у тебя язва.
- Да, у меня язва, елки-палки. Это Калиюга, дружок, это Железный век. Кому уже есть шестнадцать и он без язвы, - тот шпион дебильный. - Он тряхнул снеговика еще раз, сильнее. - Самое смешное, - сказал он, - что Хесс мне нравится. Или, по крайней мере, нравится, когда не сует мне в глотку свою художественную нищету. Он хотя бы носит жуткие галстуки и забавные костюмы с подкладными плечами посреди всего этого перепуганного сверхконсервативного, сверхконформного дурдома. И мне нравится его самомнение. Он так заносчив, чокнутый гад, что даже смирен. В смысле, он же очевидно думает, будто телевидение - это нормально и заслуживает и его самого, и его огроменного, с-понтом-дерзкого и "нетрадиционного" таланта: а это такое дурацкое смирение, если приспичит задуматься. - Он смотрел в стеклянный шар, пока метель отчасти не утихла. - С какой-то стороны мне и Лесаж нравится. Владеет только лучшим - пальто, яхта с двумя каютами, оценки сыночка в Гарварде, электробритва, все. Однажды он пригласил меня домой на ужин и на дорожке остановил, чтобы спросить, помню ли я "покойную Кэрол Ломбард, ту что в кино". Предупредил меня, что когда я увижу его жену, у меня будет шок - она просто копия Кэрол Ломбард. Наверно, за это мне он будет нравиться, пока не умру. Жена его оказалась такой усталой и грудастой блондинкой персидского вида. - Зуи резко оглянулся на Фрэнни, которая что-то сказала. - Что? - переспросил он.
- Да! - повторила Фрэнни - бледная, однако сияющая и тоже, очевидно, приговоренная любить Лесажа, пока не умрет.
Зуи молча покурил сигару.