- Дошел, дошел, - сказал Зуи. - Мне об этом неохота. - Он вставил сигару в рот и правой рукой октавами в верхах заиграл мелодию песенки под названием "Кинкажу", которая, стоит отметить, завоевала и явно утратила популярность еще до рождения исполнителя. - Не только он дошел, - сказал Зуи, - но и где-то в час ночи сюда позвонил Дик Хесс, сразу после нашего скандальчика, и попросил, чтобы я с ним встретился и выпил, сволочь. Однако - в "Сан-Ремо". Он открывает для себя Виллидж. Боже милостивый!
- Не лупи по клавишам, - сказала Фрэнни, не сводя с него глаз. - Раз ты там сидишь, я буду твоим режиссером. И первая моя режиссура вот: не лупи по клавишам.
- Во - первых, он знает, что я не пью. Во-вторых, он знает, что я родился в Нью-Йорке и атмосферу его не терплю, как мало что. В-третьих, он знает, что я живу, черт возьми, в семидесяти кварталах от Виллидж. И, в-четвертых, я три раза ему сказал, что я уже в пижаме и тапочках.
- Не лупи по клавишам, - срежиссировала Фрэнни, поглаживая Блумберга.
- Так нет же, подождать не могло. Ему во что бы то ни стало нужно было меня видеть. Очень важно. Без шуток, а? Будь хоть раз в жизни умницей, прыгай в такси и давай приезжай.
- И ты поехал? Крышкой тоже не хлопай. Это моя вторая…
- Ну само собой, поехал, как дебил! У меня никакой силы воли! - ответил Зуи. Он закрыл крышку - нетерпеливо, но не хлопнув. - У меня беда в том, что я не доверяю приезжим. И плевать, сколько они уже в Нью-Йорке живут. Всегда боюсь, что их машина собьет, где-нибудь отмутузят, пока они ищут армянский, допустим, ресторанчик на Второй авеню. Или еще какая чертовня. - Он угрюмо пустил струю сигарного дыма поверх "Не надо быть гадюкой, крошка". - В общем, я поехал, - сказал он. - И там сидел старина Дик. Такой унылый, такой тоскливый, у него было столько важных вестей, что подождать до сегодня он никак не мог. Сидел за столиком в джинсах и отвратном спортивном пиджаке. Беженец из Де-Мойна в Нью-Йорке. Я его чуть не убил, богом клянусь. Ночка дай боже. Я проторчал там два часа, а он мне рассказывал, какой я превосходный сукин сын и какое семейство гениальных психотиков и психопатов меня породило. А потом, когда закончил анализировать меня - и Дружка, и Симора в придачу, которых ни разу в жизни не встречал, - и зашел своим мозгом в тупик, где никак не мог решить, кем ему быть весь остаток ночи - какой-нибудь Колетт с кулаками или каким-нибудь недомерком Томасом Вулфом, - вдруг вытаскивает из-под стола роскошный "дипломат" с монограммой и сует мне под руку этот новый сценарий в час длиной. - Зуи совершил в воздухе пасс, точно отмахиваясь от предмета обсуждения. Однако с табурета поднялся слишком уж беспокойно - по-настоящему отмахнуться не получилось. Сигара у него была во рту, руки - в задних карманах. - Столько лет я слушал, как Дружок распространяется об актерах, - сказал он. - Боже мой, сколько бы я ему наговорил о Знакомых Писателях. - Мгновенье он рассеянно постоял, затем бесцельно засуетился. Остановился у "Виктролы" 1920 года, безучастно воззрился на нее и смеху ради дважды гавкнул в раструб динамика. Фрэнни хихикнула, не сводя с Зуи глаз, но он нахмурился и двинулся дальше. У аквариума с тропическими рыбками, стоявшего на радиоприемнике "Фрешмэн" 1927 года, вдруг нагнулся и вынул сигару изо рта. Вгляделся в аквариум с безусловным интересом. - Все мои моллинезии вымирают, - сказал он. Машинально потянулся к коробочке с рыбьим кормом возле аквариума.
- Бесси их сегодня утром кормила, - предостерегла его Фрэнни. Она все еще гладила Блумберга, по-прежнему насильно поддерживая его в коварном и трудном мире, что лежал за пределами теплых платков.
- А на вид голодные, - сказал Зуи, но руку от корма убрал. - У этого парня истощение. - Он ногтем постучал по стеклу. - Тебе нужен куриный бульон, дружок.
- Зуи, - сказала Фрэнни, чтобы он обратил на нее внимание. - И как теперь? У тебя два новых сценария. Что в том, который завез Лесаж?
Еще миг Зуи всматривался в аквариум. Затем неожиданно, однако явно из настоятельной потребности растянулся на ковре.
- В том, который прислал Лесаж, - сказал он, закидывая ногу на ногу, - я должен играть Рика Чэлмерса в, богом клянусь, салонной комедии 1928 года прямиком из каталога Френча. Единственная разница - она достославно обновлена теперешним жаргоном про комплексы, вытеснение в подсознание и сублимации, который драматург приволок домой от своего аналитика.
Фрэнни оглядела Зуи на ковре - то, что смогла разглядеть. Видны были только подошвы и каблуки.
- Ну а у Дика что? - спросила она. - Ты прочел?
- У Дика я могу быть Берни, молодым и ранимым кондуктором метро в самом дерзком и нетрадиционном из всех дебильных телевизионных шедевров.
- Серьезно? Такой хороший?
- Я не сказал хороший, я сказал дерзкий. Давай-ка, дружок, не расслабляться. На следующее утро после эфира все в конторе будут бродить, хлопать друг друга по спине - оргия взаимного обожания. Лесаж. Хесс. Поумрой. Рекламодатели. Вся эта дерзкая кучка. Начнется сегодня днем. Если уже не началось. Хесс зайдет в кабинет Лесажа и скажет: "Мистер Лесаж, сэр, у меня новый сценарий о молодом и ранимом кондукторе метро, от текста просто прет дерзостью и прямотой. А я знаю, сэр, после сценариев, которые Нежны и Пронзительны, вы любите такие, где есть Дерзость и Прямота. Вот этот сценарий, сэр, как я уже сказал, смердит и тем, и другим. В нем полно персонажей из плавильного котла. Он сентиментален. В нужных местах - жесток. И как раз когда проблемы ранимого кондуктора метро берут верх, уничтожая его веру как в Человечество, так и в Маленького Человека, из школы возвращается его девятилетняя племянница и выдает ему чудесную, уместно шовинистическую философию, переданную нам через последующие поколения и среднюю школу аж от самой захолустной жены Эндрю Джексона. Это верняк, сэр! Это практично, это просто, это неправда и это достаточно знакомо и банально, чтобы его поняли и полюбили наши нервные, жадные и безграмотные рекламодатели". - Зуи резко сел. - Я только что из ванны, а потею, как чушка, - заметил он. Встал и при этом глянул - словно бы противно здравому смыслу - на Фрэнни. Начал было отводить взгляд, но всмотрелся пристальнее. Та опустила голову и смотрела на Блумберга - тот лежал у нее на коленях, и она по-прежнему его гладила. Однако что-то изменилось. - А, - сказал Зуи и подошел ближе к дивану, явно нарываясь на неприятности. - Губы у мадам шевелятся. Возносится Молитва. - Фрэнни головы не подняла. - Ты это чего? - спросил он. - Укрываешься от моего нехристианского отношения к популярным искусствам?
Тут Фрэнни посмотрела на него, заморгала и покачала головой. Улыбнулась ему. Губы ее и впрямь шевелились - и раньше, и теперь.
- Ты мне только, пожалуйста, не улыбайся, - ровно произнес Зуи и отошел. - Со мной Симор всегда так делал. В этом проклятом доме улыбчивые кишмя кишат. - Возле одного книжного шкафа он педантично подтолкнул большим пальцем выбившуюся из ряда книжку и двинулся дальше. Подошел к среднему окну, отделенному сиденьем в нише от стола вишневого дерева, за которым миссис Гласс сочиняла корреспонденцию и подписывала счета. Постоял, глядя в окно, спиной к Фрэнни, руки снова в задних карманах, во рту - сигара. - Ты знаешь, что я летом, может, поеду во Францию сниматься в картине? - раздраженно спросил он. - Я говорил?
Фрэнни с интересом глянула ему в спину.
- Нет, не говорил! - ответила она. - Ты серьезно? Что за картина?
Глядя на засыпанную шебнем школьную крышу через дорогу, Зуи сказал:
- Ой, долгая история. Тут есть один французский клоун, так он услышал пластинку, что мы с Филиппом записали. Пару недель назад мы с ним пообедали. Нищеброд нищебродом, но ничего такой, симпатичный, и явно сейчас там где-то наверху. - Одну ногу он поставил на сиденье. - Точно пока ничего не решилось - у этих ребят никогда ничего точно не решается, - но я думаю, что почти удалось его уговорить картину снимать по тому роману Ленормана. Я тебе присылал.
- Да! Ох, Зуи, это же здорово! А если поедешь - как думаешь, когда?