…Сегодня он на улицу не захотел и от еды отказался, только из носика чайника жадно попил воды.
"Вот, - подумал Колька, - уже не страшно ему. Стожары видеть не хочет, умирать будет".
Колька лег спать. Он долго не мог уснуть и тихо, чтоб не слышал отец, плакал. Уснул, кажется, на миг.
Ночью проснулся, зажег торопливо лампу и подошел к отцу. Его удивило, что дышит отец бесшумно и даже не вздымается на груди одеяло.
- Умер, - сказал Колька, вздрогнув, и оглянулся. Он вздрогнул испуганно не потому, что страшно, а потому, что ему показалось, будто "умер" он сказал сильно громко, почти крикнул, и что его кто-нибудь услышал. Колька смотрел на отца: высокий лоб, запавшие виски, прямой нос, кончик которого уже посинел, и жесткие седые усы.
Колька знал, что отец умрет, но смерть его представлял не так. Страшней или нет, но не так. Вот он не побежал, никуда, не закричал, а спокойно смотрел на мертвого отца. Из-под перины белел угол раскрытой книги, и Колька осторожно вытянул ее. Это был Тургенев, "Вешние воды". Его удивило: зачем отец перечитывал книгу, которую они прочитали вместе?
Колька подсунул книгу под перину и тихо пошел к столу. Свет выхватил из тьмы портрет молодой женщины; волосы пробором, брови черные дугой, выбитый кружевной воротничок. Мать. К портрету он привык и не замечал, как привык к пожелтевшей старой репродукции "Рыболов", что висела над численником уже много лет.
Мать Колька не помнил. Умерла она, по рассказам отца, в день его рождения. И только недавно Колька догадался, что его жизнь стоила смерти матери. Он не знал материнской ласки и никогда не чувствовал в этом нужды, как не чувствовал ее в друзьях: всех их заменял ему отец.
Оглядываясь на портрет, понес лампу к столу, и ему показалось, что мать повела темными глазами ему вслед. Колька вернулся. Сейчас он впервые рассматривал лицо матери и удивлялся себе: как же он раньше не думал о ее прошлой жизни? Тени от света лампы ходили по лицу портрета, и лицо хмурилось. "Обижается на меня", - подумал Колька. Он протянул руку с лампой к портрету, и опять лицо матери стало спокойным, бесстрастным.
Колька вспотел. Кто-то давил за горло, ему было трудно дышать.
- Мама! Мама! - позвал он. - Слышишь? Папа умер. Ма-ама-а! - Колька ревел, и лампа вздрагивала в руке, тряслись худенькие плечи под рубашкой из плащ-палатки. Плача, он поставил лампу на пол и вышел во двор.
Ночь была темная и прохладная, со множеством звезд. Стожары были еще высоко - часа два ночи. Колька сел на лавку под черемухой. На юге слабо ветвились молнии. Глухо доносился гром, будто кто сыпал в погреб картошку.
"Посижу до утра, - решил Колька, - что людей полошить".
3
Колька не мог без отца прожить дня. Бывало, еще до войны, уходил отец по делам в город, и тогда день тянулся бесконечно. По нескольку раз выходил за деревню, до слез в глазах смотрел на дорогу. Отца узнавал издалека; ходил он быстро, без покачки, широким шагом. Колька бежал навстречу с криком: "Папа пришел!" Отец поднимал сына на руки, колол усами щеку, нос.
- Ай, сын, сын. Ай, сын, сын… - повторял отец. Он приносил немного конфет и, главная радость, новую книжку. Читать Колька научился до школы и мог бы прочесть ее один, но он не позволял себе пользоваться радостью одному, ждал, когда отец освободится от дела, потом они читали напеременку. Отец многое объяснял из прочитанного. В книгах этого вроде бы и не было. И тогда Колька спрашивал:
- Откуда ты знаешь?
- Надо, сын, думать и учиться. Вот что есть ты? Ты есть частица солнца, и я, и вот эта изба, и собака наша Цыганочка, и трава на дворе.
Колька очумело глядел на отца, явно не припоминая, когда же он, Колька, отделился от солнца и прилетел на землю, да и всего остального он не видел, чтобы падало с неба. "Маленькие семена, что ли, солнце сыплет? - догадывался он. - А на земле все растет в большое? Да нет".
- А щенята у Цыганочки не от солнца: она их сама родила!
Как отец тогда смеялся! И до чего Колька любил его смех.
- От солнца, - говорил отец сквозь смех. А потом серьезно: - Вырастешь - все узнаешь. Только думать надо и читать много.
Теперь будто кое-что проясняться стало, а не хочется думать по законам жизни о смерти отца. Все кажется, что это не навсегда, а как в долгие годы войны, он будет ждать его.
В войну Колька жил у тети Даши. Колька в школу ходил, а Нине, ее дочери, четыре года было. Отец Нины погиб на финской войне. Тетка Дарья не обижала: жил как в родной семье; она радовалась не меньше Кольки, когда отец присылал письмо, читала вслух. И хотя письмо адресовалось Кольке, но писал их отец и тетке Дарье.
Тоска по отцу не отпускала ни на один день. Она была только разной: то затухала, как костер под дождем, то наплывала и становилась тяжелой, невыносимой. Тогда Колька шел за деревню и смотрел вдаль, на дорогу. Все казалось, что, уйди он домой, и без него выйдет издалека отец, и он его не встретит. А встретит он его обязательно за деревней. Воображение без конца рисовало встречу, и всегда одинаково: Колька не побежит уже навстречу, потому что большой стал, а пойдет шагом. Они сурово посмотрят друг другу в глаза.
- Здравствуй, отец, - скажет он.
- Здравствуй, сын.
И обнимутся по-солдатски, и поцелуются, а потом будут идти рядом по деревне, и со всех сторон на них будут смотреть люди…
Это был ветреный весенний день. Колька копал огород. Сильно хотелось есть, думалось о медуницах, которые скоро зацветут по колкам, и тогда из них можно варить суп; о том, что из набранной им прошлогодней картошки тетя Даша испечет по две, а то и по три лепешки.
Ветер шумел в плетнях, птицы косо летели на ветер, потом поворачивали. Ветер подхватывал их и кидал вниз, за огороды: "С-с-с-ш-ы!" Колька вздрагивал будто кличет кто-то из-за плетня. "С-сын!" - четко услышал он и быстро огляделся. Никого. Вытирал рукавом выступивший пот, и опять за дело.
- Сын!
Отец стоял у сенец. Ветер трепал расстегнутую шинель, обнажая тонкие ноги в обмотках, вскидывал полы шинели, и отец казался бог знает откуда залетевшей сюда измаявшейся птицей, которая силится, но никак не может взлететь. Надо успеть добежать и удержать ее за ослабевающие крылья.
- Па-апа-а!!!
Ему тогда казалось, что бежит он бесконечно долго, как во сне, когда тебя настигает что-то страшное, а ты бежишь - и все на месте, и ноги подламываются.
- П-апа-а!
Отец навстречу шел, подхватил на руки.
- Сын, сын, сын, - повторял хрипло, - сын, сын, сын…
- А я на дорогу ходил! Все время ходил… И все нет и нет, нет и нет. Ружье я все время смазывал, а Цыганочка умерла.
- Сын, сын… - Больше ничего отец тогда не говорил.
У порога стояла тетя Даша. Слезы катились по ее щекам, она их не вытирала и всхлипывала, как обиженная девочка. За ее юбку держалась Нина, и в ее открытых серых глазах были удивление и испуг. Отец поднял ее на руки, поцеловал, и она заревела. Потом он поцеловал тетю Дашу три раза в щеки.
- Слышу, Коля кричит, - говорила, улыбаясь, тетя Даша. - Так меня всю и прокололо. Гаврила Иванович, думаю. Выскочила и - вот те, - она вытерла слезы и теперь вся светилась. Колька тогда отметил, что тетя Даша совсем еще молодая и красивая.
Зашли в дом. Тетя Даша суетилась, усаживала отца к столу и все говорила:
- Ветер-то, ветер, ну прямо с ума сошел. - Будто это было самое главное и говорить было больше нечего.
Отец вынул из мешка слипшийся, пересыпанный хлебными крошками комок конфет, разломил пополам. Колька оторвал клейкую подушечку, отправил в рот, а Нина держала комок, не знала, что делать с этой невиданной штукой.
- Пап, тетя Даша, Нина не знает конфеты! - смеялся тогда Колька. Тетя Даша расплакалась, а отец перестал улыбаться, и лицо его посуровело. Кольке стало стыдно. Он подал Нине конфету. - На. Только не жуй и не глотай, а соси.
Тетя Даша рылась в сундуке, шуршала деньгами.
- Сбегай, Коля, за дядей Васей Елкиным, - сунула в руку деньги. - Пусть в сельпо зайдет.
- А Цыганочку я, папа, в Елкиной роще похоронил, - говорил Колька с порога.
- Ладно, сын, ладно, что похоронил.
Колька бежал по улице, и ветер свистел в ушах весело, толкая в грудь, не пускал к дому Елкиных, и хотелось кричать что-нибудь или петь.
- Ве-те-ер! Ве-етер, ветер! - и мотал длинными рукавами старого отцовского пиджака. За углом Елкиного дома чуть не сбил с ног деда Хворостова. Дед черной, будто дубовой, рукой толкнул Кольку в лоб и потянул уздой.
- Ку-уда тя, шалый!
Колька шмыгнул к двери. Василий Елкин сидел посреди избы, выставив деревяшку. Вокруг него валялись хомуты, узды, вожжи. Пахло дегтем, кожей и конским потом. Руки Елкина были исполосованы черной дратвой. Лоб у него широкий, лицо, заросшее седой щетиной, книзу заклинено, рот маленький, будто шнурком стянут, под большим лбом маленькие серые глаза. Похож он был на деловитого зверька.
- Папа пришел! - выпалил Колька.
Елкин подскочил на лавке.
- Када?!
- Только что. Копаю я огород, а он…
- Мать честная, курица смешная! Детки, дайте шинелку. - Проскрипел деревяшкой к русской печке. - Что, морозит? Ладно, мать, и без шинелки. Небось тепло на улице.
На обшарпанной печке завозилась хворая жена Елкина.
- Обедать приходи, Вася…
- Ешьте тут за меня - в гости, чай, иду, - подмигнул ребятишкам, которые серой кучей возились в углу, что-то мастерили из хвороста. Колька сунул ему деньги.
- В сельпо надо…
От сельпо Колька нес кринку, а Елкин костылял сзади и уговаривал:
- Ты не бежи. Куда ты бежишь? Папка теперь все… Теперь жить будет… Теперь все…