Семка стал пасти за отца стадо, а Шурка - подпаском, пока осенью не пойдет в первый класс. Мать будила с восходом солнца, и Шурка мучительно думал, поднимаясь, что взрослым быть трудно. Он уже не ходил в лес кормить птенцов, не бродил по своим владениям. Выросла, наверное, без него голодная "содомика", и зайчонок вырос…
Чтоб жил и помнил
1
Умирал Гаврила Зотов тихо. Уже больше месяца жизнь его тлела, как уголек в загнете. Он то метался, разбрасывая темные, как высохшие талины, руки, то часами его тело было неподвижным, и тогда успокаивался его двенадцатилетний сын Колька с серьезными по-мужицки глазами. Порой дыхание отца становилось особо хриплым, и начинался кашель, - долгий, изматывающий силы; из уголков почерневших губ стекали струйки крови. Колька бегал за медсестрой Верой. Она делала отцу уколы, и кровь останавливалась.
Сначала отец лежал в районной больнице. Колька навещал его раз в неделю: не так просто вырваться из деревни, когда идет посевная. Отец выходил в комнату для посетителей, побледневший, в пижаме из тонкого полотна, которая будто обнажала его худобу. Садились у окна с видом на низкорослую акацию.
- Ну как? - спрашивал Колька.
- Ничего, - тихо отвечал отец и отворачивался.
Значит, хуже. Все понятно, и разговор тут лишний. И они молчали, смотрели в - окно, мимо которого проходили люди, незнакомые и безучастные в их судьбе.
Отец смотрел на Колькины скомканные вихры, тонкую загорелую шею и тихо говорил:
- Выписываться буду.
- Зачем?
Отец молчал долго, потом клал легкую руку Кольке на плечо.
- По жаворонкам соскучился.
- А доктора выпишут?
- Ты приезжай за мной. Выпишут, что им делать?
- Ладно.
- Ну как вы там?
- Ничего будто.
- Сам-то?
- На прицепе. Бороню.
Отец покачал головой, заволновался, румянец выступил на щеках.
- Учиться бы тебе. Ой как надо… Эх! - пристукнул кулаком по подоконнику. - Хочешь на гору, а черт - за ногу. Жизнь вот кончается!
- Что ты, кончается. Выучусь. Сам увидишь еще.
Отец смотрел в окно, насупив брови.
- Верю, сын, - говорил он тихо, но твердо. - Мужики мы с тобой, и нечего в разговоре в похоронки играть. Умру я. Месяц-два - и крышка. Ты не перебивай! - Он вскинул ладонь, пресекая порыв Кольки что-то сказать. - Жалеть меня нечего. Я пятьдесят проживу, а кое-кому моей жизни на триста лет хватило бы. Было, всего было и семь лет войны. А на войне день за год тянет. Да-а. Но узел в жизни я затянул такой, что ты будешь помнить, и внуки, и правнуки. Этому и радуюсь. - Он потрогал Кольку за плечо. - Худой ты стал, Коля, что былка. - И замолк с тяжелой тоской в глазах.
Колька смотрел на отца с удивлением:
- Папа, страшно умирать?
- Нет, но страшно не хочется. Выгонять бы стадо в степь, чтоб полынью пахло, и солнце, и птицы над головой, и грозы с ливнями.
- Папа! Что так-то? Конечно, домой скорей тебе надо. Дядя Вася Елкин сказал, что собачье сало топленое нужно пить. Средство, говорит, верное.
У отца начался приступ кашля.
- Приезжай… - говорил он отрывисто, - за мной.
Потом поднялся и уже ничего не мог сказать, только кашлял и, уходя к дверям палаты, оглядывался, махал рукой - уходи, мол.
Через неделю Колька приехал в больницу.
В кабинете врача Колька сидел у дверей на стуле.
- Твой отец не выздоровел.
- Он умрет в больнице. Так пусть лучше дома.
Врач снял, опять надел очки и пристально осмотрел Кольку:
- Так, так. Сын не верит в выздоровление отца.
- Я отцу верю. Он поля любит и зори, и чтоб листья лопотали над ним, а здесь он никогда ничего не увидит. - Колька, вытянувшись, смотрел на врача, и ему впервые за двенадцать лет жизни очень хотелось, чтоб его отец ошибся, чтобы можно было поверить не ему, а вот этому незнакомому старичку. - Может, вылечится, а? А я бы собачьего сала привез. Дядя Вася говорил…
Врач тихо вышел из-за стола, встал вплотную напротив Кольки.
- Семья большая?
- Один я, вовсе один.
- Угу, угу, - задумавшись, потупился врач. Потом приподнял очки. - Что ж, вези отца домой, хотя я и не имею права так поступать. Из Осиновки вы, кажется? Это верст пятнадцать? Медсестра у вас есть? - Врач опять потупился, замолчал. - Ну что ж, идем к отцу.
Отец лежал, читал книгу.
Колька сразу заметил, что он стал хуже: землистое лицо и совсем слабый голос.
- Вот, сын за вами. - Врач развел руки и сцепил их на животе. - Думаю, что в деревне будет лучше, а лечение выпишу то же самое.
Отца переодели, но сам он до телеги идти уже не мог, поддерживали врач и Колька. Положили на сено и покрыли шубой, которую прихватил из дому Колька. Он тронул Пегашку и шагом выехал на дорогу.
2
Почернел Колька, совсем извелся. Дни стояли знойные: сенокос в разгаре. Просыпался на восходе, чтобы перед работой полить огород, сварить завтрак, обиходить отца, а днем четырнадцать часов подряд тянул за налыгач быков, возил копны до боли в голове от зноя, до устали несказанной. В обед, быстро поев, падал в тени, и глохли для него голоса женщин и ребятишек; засыпал с думой об отца, о том, что вечером вынесут с дядей Васей Елкиным отца на двор, под черемуху.
Днем навещали отца соседка тетя Даша и медсестра Вера. Она делала уколы и давала отцу таблетки, но он усыхал день ото дня: лечение не впрок. От собачьего сала отец отказался после того, как выпил топленого полстакана и его страшно вырвало. Елкин тогда конфузился, суетился около отца.
- Гляди-ка, не пошло. А ведь первое дело - сало.
Обычно веселый, неунывающий Елкин тогда притих, скрипя деревяшкой, вышел во двор, смотрел на озеро.
- Кончилась война, а люди от нее еще мрут. Не в бою, вишь, погибают. А как же?
Колька на пороге сенец сидел слушал.
- Колька, - обращался к нему Елкин. - Ты вот смышленый, Колька. Видел, как собаки дерутся аль зверье какое ни то. Поцапались и разбежались. Редко до смерти доходит. Почему же люди, Колька, мильенами друг дружку убивают? Все говорят; за хорошую жизнь. А за хорошую жизнь нешто можно человека убивать?
Елкин скрутил цигарку, сел на лавку:
- Крут ты, Колька, будешь головой, вижу. Потому, книжки с отцом вы всё читали. Возрастешь, крепко подумай, об чем я тебе говорю. Я ведь тоже убивал. - Елкин покрутил головой, горько усмехнулся. - Лезет ведь, варнак, за горло хватается. А я его - хрясь! - и крышка. Да разве я б его тронул? Но ты не лезь! Не лезь! - Елкин несколько раз стукнул кулаком по колену, будто бил того, кто лезет убивать за чужое добро.
Колька уставился в Елкина, а потом по-взрослому, баском заговорил:
- Хочешь, дядя Вася, знать, почему лезут?
- Ну, разъясни.
- Потому лезут, что не боятся.
- Вот уж верно! - хлопнул Елкин ладонями. - Ну и калган у тя, Колька.
- Вырасту, такие пушки придумаю, чтоб дальше стреляли, чем у злых людей.
Елкин, склонив голову и приоткрыв рот, с удивлением глядел на Кольку, а тот грозил кому-то кулачком вдаль.
- Вот полезь потом! Хрен полезешь!
- Только не злись, Колька, соленый воин. Злиться нехорошо.
- А я не буду. Я учиться буду и придумывать технику.
- Вот это так.
Елкин поднялся, оглядел подворье - ни курицы, ни поросенка.
- Да, живем, - забормотал Елкин, - что турецкие святые; все имущество - зерен да трубка. Эх, война, война, какую отрыжку дает, язва. - И поскрипел деревяшкой к калитке. - Смотри за отцом. Завтра приду.
…Сегодня, вернувшись с работы, Колька прошел в отгороженную досками вторую половину избы к отцу, спросил, как всегда:
- Ну как?
- Ничего, - сказал отец, а глаза улыбаются, соскучился. - Дух от тебя хороший, сенной.
Колька стоял с трухой в волосах, соглашался:
- Ага. Хочешь на двор? Звезды уж светят.
- Нет, - прошептал отец, и Колька испугался.
До этого он всегда хотел побывать на улице. Сперва Колька его выводил, потом почти выносил с Елкиным, а отец стеснялся и говорил: "Зачем это?" - но радовался. Его клали на постланный на траву тулуп, и он лежал вверх лицом, глядел на звезды. Елкин садился на скамейку, выставив деревяшку, курил. К ночи сухая степь влажнела, струила запахи разнотравья, и отец оживлялся.
Елкин рассказывал про "дырявые" дела деревенские и все спрашивал:
- Как, кум, вылезем?
- А чего ж? Вылезем.
Колька садился на траву, слушал.
- Нам вылазить самим. Нам никто не поможет.
Тихо в Осиновке, совсем тихо. Только дышит тяжело отец, да слышится легкое шуршание не то листьев, не то звезды шелушатся, которых так много, что, кажется, они трутся боками друг о друга и осыпают осколки-шелуху.
- Ночью тоже… В окопе сидел, а перед глазами - Стожары. - Отец приподнял слабую руку, указал на три кряду стоящие звезды.
Колька знал эти звезды: отец учил по ним узнавать время. Сейчас он смотрел на них, а отец рассказывал:
- Лейтенант пробежал, дал команду к атаке готовиться. А я гляжу на Стожары и ничего не помню: ни Кольку, ни Осиновку. Только думаю: конец, отсветили мне. А может, даст бог, жив останусь.
- Чудно, - вздохнул Елкин. - Ты, Гаврила, сроду был чудной. Я перед боем, кроме как о Дуське и детишках, ни о чем не помнил.
- Лейтенант закричал. Страшно, отчаянно, вроде мальчишка, что босой на стекло наступил. Выскочил я из окопа…
- А потом? - тихо спросил Колька.
- А потом? Потом вот… Лежу, смотрю на них…
- Да-а… - вздохнул Елкин, а Колька подумал, что отцу сейчас так же страшно, как тогда в окопе.