Костя понимал меру ее решительности, махал рукой.
- "Сложи", "сложи"… Досуг мне, когда на тракторе день-ночь. Ему что… Интеллигенец.
Упорный Костя - с войны ей писал, а за полгода до прихода домой - как отрубил.
"Немножко подпекло, и теперь отсыпаюсь в госпитале", - писал он родителям.
Где-то к тому же сроку не стали Лиде приходить редкие письма Раздолинского.
- Вот они, два зайца-то, - горько шутили люди.
Однажды Лида встретила меня на улице, глядя в сторону, смущаясь, спросила:
- Пишет Ваня?
- Ага.
- Обо мне не напоминает?
Я глядел мимо Лиды. Сенькина роща, оголенная ознобистыми ночами октября, зябко насторожилась в пугливом ожидании долгой зимы. По-за плетнями темнел выбитый, поломанный конопляник. Озеро расширилось, будто глаз в испуге, смотрело покорно в студеное небо, и даль пуста: куда что делось?
- Рано что-то захолодало, - сказал я.
- Да нет, пора уж. - Лида вроде и не ожидала от меня иных слов. - Пора холодам… - И пошла, да так - поставь ей на голову стакан с водой - не уронит, не расплещет.
11
Зима ложилась по-сиротски кротко и несмело на незамерзшую и мягкую от дождей землю - значит, быть ей лютой. Дни волоклись тихим шорохом снега, короткие и почти темные. Небо и вправду было с овчинку; до того закутано чернотой, даже пс верилось, что из этой черноты может выпадать такой белый снег.
Примета не обманула: к концу ноября прояснило: подули несильные, но ломучие ветры, потянули за собой тяжелые, как крахмал, снега. Ночами свистяще гукал на Кругленьком лед, разрываемый морозом. Зима набирала силы, промораживала стены изб, серебрила инеем темные углы; на окнах бугристо, толще рам, нарастал лед. Волки, прижатые в степи морозом и голодом, подходили вплотную к Доволенке, входили по заносу на крышу базы, яростно прорывали толстый слой снега, добирались до соломы. Ревела напуганная скотина; Семен Кроликов бил в подвешенный лемех, его набат проникал в занесенные снегом избы, тревожил жутью, по редко кто выходил из тепла в темную стужу.
Зима упорно держала свое до конца февраля, а потом начала уступать, да так скупо, что думалось, хватит ее до июня. Но однажды бодрее зашумели воробьи, что-то особое почувствовалось еще в морозном ветре, и стали мутнеть в усталой задумчивости покорной надежды лихорадочные от голода и простуды глаза скотины.
Тогда-то и разнеслась на рассвете весть; ночью пришел Костя. Бабы, что порасторопней, на восходе побежали к Миронычевым и, как воробьи, сыпанули из их сенцев на двор.
- Страхолюдный-то! Весь в крестах-медалях, а рожу-те перетянуло секись-накось, - тараторила подходившим людям Варька. - Сам пьяней вина. Да как схватит чапельник, да как зыкнет: кышь, мать-перемать, представления не будет. Казимоду какую-то, прости господи, поминал. Дескать, Казимода гуляет, а все - отскочи.
Я вьюном к Миронычевым в избу. Меня поразила неестественность Костиного лица, низ которого будто кто топором срубил на укос, через половину рта, а потом взял и отрубленное как попало приткнул на место.
Миронычевы, видать, за ночь переговорили о главном и сейчас были утомлены бессонницей и водкой. Тетя Фрося, сухолицая, в платке домиком, облокотившись о стол, глядела, не мигая, Косте в лицо, а отец с сыном пытались петь. Меня они не замечали.
Эх, да вынул са-а-ашку… -
вяло запевал дядя Максим, но Костя перебивал его:
- Что ты, отец, кота за хвост… Нашу давай!
Ну что ж, друзья, коль наш черед… -
мучил Костя больные губы, а тетя Фрося вдруг ударилась головой об стол, заголосила:
- Костинька-а! Родный! И что же с тобой!.. Как же!..
Костя оборвал песню, легонько положил руку на голову матери. И она смолкла, только тряслись ее худые плечи.
- Успокойся, мама. Я здоров. У нас хуже было… А лицо… С лица воду не пить, - и сам приткнул свою русую к материной, всхрапнул, как во сне, а по его спине прошла дрожь.
- Да вы шо?! На похоронах, шо ль?! Мокредь развели, - и дядя Максим грохнул по столу кулаком. - Жи-ись! Радость! А они… В драке… в дурной драке, бывает, жевало в сторону сворачивают, аль нос отхватывают. А тут… Родину спасали… Ро-одину! Цена какая! А вы?
Рванул Костю за ворот гимнастерки, посадил прямо, встряхнул так, что медали и ордена зазвенели.
- Жить, сын! Жить, и крышка! А невесты… Будут невесты. Умная гордиться станет. А дура… Тьфу на дур, раздери их пополам!
Избу наполнил розовый свет всхожего солнца. И тут вошла она, Лида. Вошла легко, будто птица влетела, будто не жгли ее мороз и зной, не сушил голод, будто не она переворочала тысячи пудов зерна и навоза. И только руки ее была некрасивые; большие и грубые.
Лида стояла безмолвно, может, несколько секунд, но как долги были эти секунды! Ее лицо, обычно с постоянным тяжелым налетом усталости и заботы, сейчас было светло и радостно, и все же оно с трудом скрывало нечаянную виноватость и растерянность от столь сложного для нее положения.
Миронычевы тоже были в замешательстве. И, должно быть, в эти секунды перед Лидиной красотой каждый из них острей и горше почувствовал свою беду. Дядя Максим, уперев кулаки в стол, словно хотел встать, да так и сидел, чуть склонив голову, строго глядел на Лиду: "Какие есть, такие и будем. Но мы гордые", - выражал его вид.
Лицо тети Фроси в скорбной улыбке - предвестнице рыдания, а Костины глаза были удивлены и тоскливы. Он тяжело поднялся, обошел стол, встал перед Лидой. Награды отливали золотом, яично-белым и густой краснотой.
- Узнаешь красавца? - наигранно-весело спросил Костя Миронычев.
- Да где ж тебя узнаешь? - будто не замечая смысла его вопроса, ответила Лида, когда герой героем. - и, вскинув руки, обняла Костю за плечи и прильнула к его губам долгим поцелуем.
Дядя Максим смущенно крякнул, тетя Фрося глядела радостно и озадаченно, да и я не мог понять Лидиного поступка. Была ли это игра или жертвенность из-за сострадания, только вела она себя не так, как при встрече знакомого или друга, а как невеста любимого.
Костины руки висели, потом он приподнял их и легонько за плечи отстранил от себя Лиду. И тут я еще увидел: на левой его руке два средних пальца были завалены в сплошной комок.
- Пожалуй к столу, Лидия Сергеевна, а то мы тут пируем… одни, в общем.
И провел ее к столу, посадил, а сам сел напротив, и все замолчали от неловкости.
- Да, вот оно, значит, как… - неопределенно сказал дядя Максим, а тетя Фрося подхватилась:
- Да чтой-то я!
И забегала от печки к столу. И заметила меня.
- Серьг, да иди ж ты за стол. Ну, пермяк - солены уши! - и подталкивала меня сухим кулачком в спину. - Ведь мужик, работник, всю зимушку сено да воду для скота с озера возил. Выйдешь утресь-то - тьма, падера, морозишша - дыху нет, а он уж шумит на быков.
Она вроде оговаривала этим мое право сидеть со взрослыми за одним столом.
- Мантулят ребятишки, ничего не скажешь, - вздохнул дядя Максим.
Лида боязливо, украдкой поглядывала на Костю, будто на что-то запретное: глядеть нельзя, но неодолимо тянет поглядеть.
- Что ж писать-то перестал? - тихо спросила она.
- Писать? - Костя налил в стаканы водки. - Выпьем, дорогие мои родители, выпьем, Лидия Сергеевна…
- Тебе, Сережа, не положено, хоть и мужиком величают.
И они с отцом выпили, а Лида держала стакан, ждала ответа.
- …Вот тут какое дело. - Костя что-то искал в карманах гимнастерки и никак не находил. - Дело такое, значит… Ну, да… - Наконец вынул фотографию, на которой был он сам в форме танкиста с нетронутым лицом, и еще двое, а между ними - девушка в военном. И все веселые, белозубые, словно не война предстоит впереди, а гулянье.
- …Дружки мои, погодочки. Все, нету их: ни Феди, ни Миши…
Голос его дрожал. Он мял покалеченную руку, и она то белела молочно, то наливалась пунцовым.
- …В один раз… как факелы. Как факелы-ы! - Костя зажал голову, закачался. - Ту-ух! - выдавил он не то стон, не то вздох и затих.
И все притихли: тетя Фрося у печки промокала концом платка глаза, дядя Максим глядел в столешницу, а Лида держала перед собой фотографию, но глядела не на нее, а на Костю, и лицо ее было наполнено скорбью. Она, не стесняясь, обошла стол и стала приподымать Костю за плечи, пыталась заглянуть ему в глаза, но он тяжело клонился и опять говорил отрывисто, надсадно.
- Корешочки-и, други, где вы? Свет… а вас нету. - Он был усталый и порядком пьян.
- Костенька, милый, не так… - Лида взяла его лицо в ладони, проводила пальцем по шраму на челюсти. - Время такое - скорбь не слабить, укреплять должна. Ну-ка мы все истечем в скорби силой-то… Что ж тогда станется, а?
- Ты молодец. - Костя высвободился из ее рук и заговорил совсем трезво: - Умная. Писала мне. Воюй, дескать, твердо. Ладно, не за тебя одну воевал. Обман понял. Ну и за это спасибо. Хоть недоступная звездочка, а светила.
- От чего ж писать-то перестал?
- Это другая статья, - его лицо сморщилось в гримасе. - Цел был, думал - буду добиваться, а когда после осколка, понял - неравноценный.
- Что ты заладил: ценный - не ценный! - не выдержал дядя Максим. - Мозги не сбили набекрень? Нет. А цену люди положат по тому, как жил да как жить будешь.
- Ладно, отец… Ладно. Я ведь к тому… Лидию… но… Раздолинский. Ну и хватит, Лидия Сергеевна. Поломала комедию - хватит.
Лида, растерянная, села за стол и стала машинально рассматривать фотографию.
- Невеста, в общем, Варюша… - Костя кивнул на фото. - Отвоюет, приехать должна.
Лида долго смотрела Косте в глаза, тот не выдержал, отвернулся, забормотал: