На училищных балах он не показывался: помнил случай, о котором забыли, вероятно, все.
И только летом, в бескрайних заволжских просторах, он развертывался. Да, это был отважный флибустьер. Верхом на лошади он мерил бесконечные проселки, распоряжался, требовал, кричал, и само собой случалось: его губы привыкли складываться властно и твердо. И уже не нужно было сдвигать брови, чтобы получалась вертикальная морщинка, как у Жильяна. Морщинка держалась сама собой.
Товарищи мечтали стать инженерами, профессорами, говорили о дорогах широких. Даже самые последние ученики - тупицы, полуидиоты - говорили об офицерском мундире и Суворове (потому что так завелось уже, что самые тупые из реалистов уходили в офицеры), - они все мечтали. Лишь Виктор был внешне суров и молчалив.
- А ты куда идешь, Андронов?
- Вероятно, в Петровскую академию. А возможно - никуда. У нас свое дело.
Для них - мечтателей вслух - слова "свое дело" были глухими, бледными, принижающими мечты. Да, конечно, Виктор богач, но в этом что-то купецкое, от Тит Титыча, о котором так красноречиво и с таким презрением говорил на уроках литературы учитель Никольский. И пожимали в недоумении плечами.
- Первый ученик записывается в купцы.
Виктор сердился:
- А что же, по-вашему, инженером сделаться и пойти служить на железную дорогу?
И, не получив ответа, добавлял презрительно:
- Ослы!
Что ж, на золотой доске в актовом зале имя Виктора Андронова было первым, а Николая Смирнова - вторым. Они двое стояли впереди всех учеников в торжественный день молебна "по случаю окончания учебного года". В первый день выпили с учителями очень умеренно. Во второй и третий пили уже только ученики - и очень неумеренно. На этот раз Виктор не отставал. Пьяные ездили по улице, этот первый ученик, Виктор Андронов, рявкал во всю глотку, пел песни, порывался бить фонари, и Рыжов (чистоплюй) укорял его:
- Перестань, Виктор, перестань! Это в тебе купец говорит. Смири его.
Но и попойка эта, и нежное прощание с товарищами - семилетними сострадальцами - все же не сблизили. Виктор ушел из училища холодно, без всякого сожаления.
В августе собрался в Москву.
Отец говорил:
- Погляди там, понюхай, что тебе для нашего дела подойдет. Едут оттуда умники разные - агрономишки эти, только все дрянь: будто знают довольно, а чуть до дела - из рук вон плохие. Ты помнишь Агапьева? Вот, и умница, и знает массу такого, что и знать-то будто лишнее. А в прошедшем году приезжаю к нему на хутор, идем на пашню, стал он мужикам на огрехи показывать: "Так, товарищи, невозможно. Вы, товарищ Павел, будьте внимательней". А мужичишка, вижу, ухмыляется. Да и как не ухмыляться? Тут им "вы" говорят и "товарищ". Я этому Агапьеву и говорю: "Да вы что, батенька, в бирюльки играете? А?" И кричу мужикам: "Эй вы, хамье, счас чтоб ни одного огреха! А то я вам, сукины дети!" И нагайкой погрозил. Так они у меня как встрепанные побежали. С мужиком как надо? Нагайкой, кулаком, матерным словом - вот это его до корня пронимает. А то - "вы", "товарищ". Уж эти ученые: в голове-то знают, как надо, а чуть до дела - целоваться с мужичишками. Ты, брат, науки там набирайся, а плеть в руке держи. Сам видел, сколь нужна она здесь.
Виктор засмеялся.
- Наука, значит, для степи, а плеть для людей?
И отец засмеялся.
- А что ты думаешь? Это верно. Бери, глуши, тащи, а про плеть не забывай. Степь-матушка - она тихая, ее наукой можно смирить, а мужик что же? Мужик и пьян, и ленив, и груб - его погонять надо! Работай, мерзавец, кипи! И тебе хорошо, и нам. А то что же? Вот ты про Жильяна мне читал. "Стихия"… Ты думаешь, мужик что? Сознает? И ни боже мой! Мужик - стихия. Я так понимаю: степь работай! Лошадь, верблюд работай! Плуг работай! Мужик работай! Вот! Всех под один загон. Чтоб кипело, горело… А то "вы", "товарищи"! Прямо не люди, а верхогляды божьи. Нынешним ученым людям только в попы идти, а не в дело. Вот в попах они на своем месте были бы. "Православные христиане, милостивые благодетели".
Отец скорчил сиротливое лицо.
Ну, тут мать вмешалась - она всегда вмешивалась непрошено:
- Уж ты бы не богохульствовал.
Отец вдруг стал серьезен и покачал головой с укором:
- А-а, и чердак же у тебя, мать!
- На чужой стороне будет он. Вот ты посмеешься здесь над попами, а он там и совратится.
- Не совратится. Чтобы Андроновы совратились? Никогда! Голову на отсечение даю.
Виктор глянул на отца с улыбкой, а тот его по плечу лапой - бух!
- Верно, что ли, сынок?
- Верно, папа!
- Тащи эту самую стервецкую науку, в степь тащи. Наука что пушка, мы пробьем стены каменные. Воюй только.
И вдруг шепотом:
- Ты думаешь, я не видал, как ты Зеленовым завидовал? Видал, брат, и все знаю. Пускай сейчас Зеленов впереди нас, а все же сила за нами. У Зеленова кто на подмогу идет? Только приказчики да девка, а девка - гибель капиталу. Девки - не люди, козы - не скотина. Девке только приданое готовь. Она - негодящий товар, сбывай с рук. У Андроновых и капитал есть, а главнее всего - молодая голова идет. Верно?..
- Уж больно ты, Иван Михалыч, шумный! - укоризненно сказала мать.
- Вот, - отец показал пальцем прямо в лицо матери, а глазами уперся в лицо Виктора, - вот они, бабы! Ну, что они могут понимать? У ее отца два миллиона было, когда я ее брал за себя. Прокудин богатей был, по всей Волге гремел. А теперь где Прокудин? И не слыхать. На нет сходит. А почему? Потому: было пять дочерей и ни одного сына. Дочь что? Это вроде язвы. Не-ет, мы не таковские…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. За наукой
Андронов и Краснов приехали в Москву в хороший вечер, когда весь огромный город был переполнен предпраздничным звоном в канун второго спаса. А Виктору казалось: Москва радуется его приезду. Какие улицы и сколько в них народа! И какие дома! И какая суета! Мысль моментами невольно улетала назад домой, в Цветогорье. Там - глушь, непобедимая лень, лишь в мечтах и работе избывалась скука длинных уездных вечеров и дней, а в Заволжье - бескрайняя пустыня, тишь, перелеты диких птиц…
Зачарованные Андронов и Краснов ехали от вокзала до гостиницы, что на Бронной (туда им был дан адрес), и поминутно оглядывались по сторонам. Краснов восхищался вслух:
- Вот это здорово! Куда нашему Цветогорью! Го-го-го! Извозчик, это чей дом? Не знаешь? Что ж ты, братец! Или в Москве недавно? Дом такой замечательный, а ты не потрудился узнать, чей.
А Виктор упорно молчал, подавленный и восхищенный.
В тот вечер, едва умывшись, они побежали на улицу, сперва в Кремль, в старинные соборы. История и романы, прочитанные дома, в Цветогорье, прежде мертво говорили об этом Кремле, об этой Красной площади и Лобном месте. И Кремль, и Красную площадь, и Лобное место можно было только представить. Теперь вот они, вот здесь, вот она, настоящая тысячелетняя Россия! Кремлевские кровавые бунты, и торжественные шествия, и ненависти, и любви, и все тени прошлого, что бродят в полумраке соборов.
Краснов все одобрял, похлопал одобрительно Царь-пушку по боку, сказал:
- Вот она, матушка! "Кто Царь-пушку повернет?" Ку-да! Не повернешь!
Бродили до поздней ночи. Утром - рано, при звонах тысяч гулких колоколов - вскочили оба и, как были, в белье, неумытые, растрепанные, отворили окно, слушали, сраженные незабываемой, единственной в мире музыкой. Опять улицы, народ, невероятные дома, причудливые церкви, купола, похожие на луковицы, с крестами на цепях…
И днем, глянув на Москву с колокольни Ивана Великого, на это море куполов - золотых и синих, на зеленые, красные, темные крыши, белые и пестрые стены, на зелень деревьев, на причудливые кремлевские стены и башни, на голубую реку, на мосты, они переглядывались молча и восторженно, два волжских дикаря.
- Одобряешь? - засмеялся Виктор.
- Ого, даже очень одобряю! Вот оно наше - Россия. Да, братец мой, это та-ак! Но ты заметил? Сколько ни ходили - никого знакомого. Людей много, а своих нет. Или все свои?
Виктор подумал: "В самом деле, ни одного знакомого лица. А народу - тьма". И почувствовал холод в сердце: "Вот она, пустыня!"
Но Краснов сказал:
- Я полагаю, все свои. Россия.
- А если и не свои, мы их…
Виктор не договорил.
- Что - их? - спросил Краснов удивленно.
- Победим.
- Ну, это само собой, - важно согласился Краснов. - Недаром же мы сюда приехали! Одни билеты по десять целковых обошлись. Обязательно завоюем. Берегись, Москва!
Завоевывать начали с другого же дня. И месяца не прошло, раз, в воскресенье перед вечером, два студента, петровец Андронов и техник Краснов, - оба в новеньких тужурках с самыми блестящими пуговицами и погонами, в новеньких фуражках - ходили по двору Петровской академии.
- Здесь у нас музей зоологический. Здесь…
- А пивная где? - нетерпеливо перебил Краснов.
- Какая?
- Ну, какая! Обыкновенная. Где ваши пьют, петровцы. Что ты мне музеями в нос тычешь? Ты скорей пивную показывай да угощай. У нас тоже, брат, музеи есть. Теперь везде музеи. Ими пьян не будешь.
- Кажется, пивная за прудами. Но я там не был.
- Не был? Эх, ты, сразу видать кулугура! Ты, Витька, надо полагать, в святые метишь. Придется самому узнавать. Псс-с, постойте, коллега! Где у вас тут студенческая пивная?
Краснов остановил высокого, бородатого студента в расстегнутой тужурке поверх ситцевой рубахи.
- Пивная? Вам, коллеги, надо направиться за пруды - к Вавилону Антропычу. У него же есть сосиски и раки.