Уже были приятели у него в селах и хуторах, его встречали ласково и кланялись низко.
- Вот он, хозяин-то молодой!
Он чуть смущался, но сознание, что он - сила, бодрило; он приучался смотреть на себя по-особенному - на богатыря сильного, которому все можно, все дозволено. И на своих хуторах он разговаривал властно с приказчиками, ходил по полям, расспрашивал. Откуда-то у него появился такт - не переступить меру. А было ему лет только шестнадцать. Должно быть, отцовское брюзжание в зимние вечера где-то, как-то укладывалось.
Отец возился с новым хутором - на Деркуле. Виктор ездил туда раз, вначале только, видел, как могучие лемеха вздымали целину, мяли ковыль, цветы и травы, во веки веков колыхавшиеся здесь под ветром пустыни. Степь кругом была бескрайней. И было чуть жутко смотреть на кучку людей, быков, лошадей, копошившихся в этой бескрайности. Среди необозримых зеленых трав - вдруг черная развороченная земля, будто рана на молодом, пышущем здоровьем теле.
А уже мужики с корявыми руками копали в стороне над долиной ямы - ставили столбы: здесь должен вырасти дом, сараи, амбары. Здесь встанет забор. Забор…
Это и чуть страшно и вместе интересно. "Культура начинается от забора". Виктор видел: отец приходил в раж. Он кричал, бранился, понукал, кипел. Или брал Витьку за руку, вел на пашню, говорил приглушенным голосом:
- Ты погляди, какая земля. Это же золото черное. Понял? Золото! Ты понюхай. Да тут такая белотурка взойдет, ахнешь! Или переродом засеем. В один год все расходы окупим. Вот увидишь!
Виктор ходил вокруг пахарей, плотников, смотрел, примерял - тогда, впрочем, редко, - покрикивал, подбадривал. И, намаявшись за целый день, засыпал в палатке сном пружины, на время отложенной в сторону. А вставал с зарей, когда на степь летели предутренние тени и ветерок, кричали птицы; видел, как на стану просыпались продрогшие за ночь люди с синими лицами, скрюченные; с тяжкими вздохами поднимались волы, отдохнувшие, но отяжелевшие за ночь. А в стороне уже дымился костер - дым тянул низом, - и кипели на нем три котла с жидкой кашицей. Отец уже кричал:
- Живо, живо, ребята!
Он уже успел сходить куда-то, и сапоги у него были мокры от росы.
Потом ветер стихал, дым выпрямлялся, птицы орали оглушительно, из-за темного далекого края поднималось солнце - сперва огромный красный эллипсис ("вроде утиного яйца"), будто стоял момент неподвижно, потом расправлялось, круглело, уменьшалось, из красного золотело, ярчело и, оторвавшись от черной земли, начинало сиять ослепительно.
Тут отец приходил в исступление:
- Живо, ребята, кончай завтрак! Солнце столбунцом пошло.
И первый садился верхом на Серка - здоровенного сытого жеребца. Новый приказчик Суров - плут, как все приказчики, - скакал за ним на пегой кобыле Машке. За ними тянулись быки к оставленным далеко в степи плугам.
Когда обогревало, отец возвращался на стан, и Виктор видел, как плотники и землекопы начинали быстрей поворачиваться на работе.
- Видишь? Во-о-он маячит бугорок - это все наше. За бугорком еще версты две. Здесь вот построим амбары, а здесь вырою колодезь. Как ты думаешь, будет вода?
Тут подрядчик вмешался:
- Обязательно должна быть, Иван Михайлович! Самое водяное место.
- Так вот. Эти места под пшеницу, а эти вот, - он поворачивал лицо и руку, протянутую в другую сторону, - подсолнухом. Чтоб, брат, ни клока не пропадало. Всей земле дело дадим: пусть не барствует.
И подмигивал самодовольно.
- Ты как об этом понимаешь? Гляди вот. Мы - делатели хлеба. Народ, можно сказать, самый нужный. Кто без хлеба обойдется? Никто. Хлеба нет - жизни нет. Значит, мы даем жизнь всему краю.
Говорил шумно и долго. А Виктор восхищался молча. Ему казалось: отец - царь, вот показывает на свои владения, а он, Виктор, он царевич.
Иногда отец орал на рабочих, десятника, приказчика, орал оглушительно, грозил нагайкой, раз даже ударил работника, у которого сдох вол; Виктор сцеплял зубы, злился на крики.
Через неделю отец уехал и взял с собою Виктора. Опять - хутора, степи, просторы. Отец в одну сторону, Виктор - в другую.
Отец:
- Посматривай там… Ты хозяин.
Виктор:
- Хорошо. Посмотрю.
И скакал. И смотрел. И какой уж ему был отдых! Весь в деле…
И вот он не понимал, как этим летом в его сердце появилась зависть. Зависть к Зеленовым. Сперва стыд - из-за Лизки. Теперь зависть. Он мимо, за версту, объезжал их хутора, вид которых будил в нем злость, чтобы только не встретиться с кем-нибудь. А когда на Карамане Зеленовы затеяли - еще год назад - паровую мельницу, - дорога мимо Караманского хутора стала просто тяжела Виктору. Он злился на обозы, которые везли на мельницу кирпичи, железо, доски. Он очень обрадовался, когда какой-то котел провалился на мосту и упал в речку.
"Может быть, не достроят".
Но видел: мельница росла. Кирпичные стены поднимались выше, выше…
Как-то уже в августе, вечером, Виктор возвращался с хутора в город в тарантасе. Галчонок был привязан сзади. Давно смерклось, ехали в мягкой, теплой темноте. Когда спускались в лощины, влажная свежесть ласкала лицо, и спине под тонкой рубашкой на момент становилось холодно.
Вдруг светлое зарево показалось впереди. Сперва неясное, оно росло.
- Это не пожар, Григорий?
- Никак нет, это у Зеленовых.
- А не пожар, спрашиваю?
- Нет.
Григорий ответил неохотно, потому что знал, знал о зависти Виктора. И вот со взлобка Виктор вдруг увидел волшебную стену из огней. Четыре ряда маленьких огней, а внизу - белые блестящие шары…
- Это что же, мельница?
Виктор спросил с трудом.
- Мельница.
- Работает?
- Работает. Пятый день сегодня. Прошедчее воскресенье освященье было. И гостей съехалось - масция. Ваш папаша были с мамашей вместе.
Виктор сердито нахмурился. Были? Вот у них никакого самолюбия. Ему казалось: его, Виктора Андронова, грабят. Он должен быть в степи первым. А тут - мельница в четыре этажа. "Чья?" - "Зеленовых". И досадно - Андроновы к ним в гости…
- Заедем? - спросил Григорий, когда поравнялись с зеленовским хутором и мягкий свет осветил дорогу.
- Ты с ума сошел? - сердито закричал Виктор. - Погоняй скорее!..
Григорий хлестнул по лошади…
"Ну что я завидую? Мало места? Работай только. Разве Жильян позавидовал бы? Фу, глупость какая!"
Он оглянулся назад уже дружелюбно: мельница торжествующе светила всеми четырьмя этажами, и ровный шум - тоже торжествующий - несся от нее. Опять стало неприятно.
"Нет, далеко мне до Жильяна! - усмехнулся Виктор. - Однако, вот тебе и Зеленов!"
Он вспомнил старика Зеленова - длиннополый кулугурский кафтан его, рыжеватую широкую бороду, маленькие глазки.
Слыхал ли он про Жильяна? Не слыхал, конечно! А вот - воюет. Вот как по пустыне-то трахнул! Какая там пустыня?!
В шестом классе и потом в седьмом было много работы. Виктор хотел быть первым и сделался первым, но это первенство досталось не даром: долгие вечера он сидел в своей комнате, согнутый над столом, а когда поднимал глаза от книги, перед ним мелькали золотые искры - от утомления. Давно пропала отчужденность товарищей, учителей, отца - все забыли его выходку, но помнил крепче всех о ней сам Виктор.
Не-ет, теперь он не позволит ничего подобного. Он уже не мальчик!
Правда, он стал внешне сдержанней, чуть отрастил волосы и причесывал их на прямой пробор, следил за чистотой своей шинели и блузы, пытался говорить басом. Товарищи относились к нему с уважением, но не очень любили его. На переменах они вполголоса распевали неприличные песенки: "У Фонтанки, где был мост" и "Углей, углей, углей". Эти две были их самые любимые, и случалось, что припев "Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом" они пели во все горло, оглушительно и стучали кулаками по крышкам парт и каблуками в пол. Виктор не пел с ними, только снисходительно посмеивался, словно был старше их на десять лет. По средам пятый - последний - урок был французский, и целых два месяца вместо молитвы после учения "Благодарим тебе, создателю" дежурный читал скабрезные стишки "Купались бабы во пруде", весь класс усердно крестился и низко кланялся, сдерживая хохот, а учитель, мсье Коппе, всегда улыбающийся, делал на этот раз очень серьезное лицо и пристально и благочестиво смотрел на икону. Коппе не понимал по-русски.
Когда дошла очередь до Виктора, он прочитал молитву, и при выходе, в коридоре и в раздевалке, полкласса накинулось на него за то, что он лишил их приятного развлечения. Виктор спокойно сказал им:
- Дураки вы. Я и разговаривать с вами не хочу об этом.
Те сжались, обозлились, упрекать не стали, но почуялось и Виктору, и им: они опять разошлись, и теперь еще дальше разошлись, чем в те дни, когда он был накануне изгнания.
Так замкнуто, один прожил Виктор эти два года. Не много оставалось свободного времени от школьных работ. Его Виктор отдавал книгам, и странно, его не влекли романы, стихи - его влекла история, те места, где говорилось о людях сильных, кипучих, людях единой воли. А Жильян немеркнущими глазами смотрел на Виктора. И еще кое-когда - герои Жюля Верна, Купера, Густава Эмара, Стивенсона, эти смелые люди, которым все дозволено.
Тихими вечерами он предавался мечтам необузданным: он смелый завоеватель, он ученый, он богач, его любит Дерюшетта - настоящая. По улицам он украдкой смотрел на лица девушек, искал в них черты Дерюшетты. Он был чуть угрюм, серьезен, и ни одна гимназисточка не смотрела на него с улыбкой. Ни одна! А между тем Виктор знал, что веселый, глупый балагур Гаврилов получает по три любовных записки в день. Это уязвляло Виктора и еще сильнее отодвигало в одиночество.