* * *
Конец нашей штольне приходит. Бегут из нее ручьи, потолки садятся, кусками обваливается земля. Шлепает, точно тряпками мокрыми, в лужи. Подхваты скрипят - живая смерть!
Льет по штреку вода, а уж виден четвертый, последний, венец. Глина набухла, пучится, лезет из-за обшивки. Горят наши факелы, как на пожаре. Тревогой светят.
Глянем мы на огниво - будто силу с него возьмем.
Не смотрим по сторонам, не слушаем, только роем. Налился я упорством, в глазах блестит, и все время передо мной будто большая толпа народа стоит и руками плещет... От этого в голове шумит.
И докапываемся мы к вечеру, наконец, до самых стоек. Справа одна и на левой стороне-другая. Прибиты к ним доски, щелеватые и гнилые.
Ванюшка бежит на штольню взглянуть - не закрыло ли нам дорогу?
Я бросаю кайлу.
Ну, замирает мое сердце, была не была! Шарю рукой - пусто. Я к другому столбу - тоже пусто!
А сзади кричит Ванюха. Прямо дико вопит.
Не слушаю я его, и жить мне сейчас не надо. За доски руку спустил - вожу по земле. И цапаю всей пятерней самородок!
Хочу поднять - не могу его тяжесть осилить.
Тогда отрываю я доску и выволакиваю золотой кусище...
А Ванюха вцепился мне в ворот и в ухо орет:
- Штольня шатается, выбегай!
Я схватил самородок и - ходу! А сзади уж крепи щелкают - переламываются пополам...
Выскочил я из штрека, несусь по штольне и - хлоп! - растягиваюсь на брюхе. Мордой в воду и самородок из рук улетел! От выхода недалеко. А сверху гудит, стойки трясутся, дождем осыпается земля.
Ударил в меня испуг, и выскочил я из штольни наружу. Стою, как шальной, не могу отдышаться.
А Ванька в пустые руки мне заглядывает, пальцы мои насильно разжимает...
Коверкает перед нами штольню. То так ее покосит, то этак. Жует, словно ртом, и крошатся в нем столбы, как гнилые зубы.
Как крикнет тут мой Ванюха! Темя рукой призакрыл и - в штольню! Как в омут бухнул.
Стою я без шапки. Один, как единственный перст остался под небом. Рвусь побежать, а куда - не знаю. Облака над тайгой низко нависли, почти за деревья цепляются...
И вдруг вылезает из штольни Ванюха. Важно этак выходит, тихо. Руками к груди самородок прижал. Вышел, да как захохочет!
Тут и грянулась штольня. И обоих нас с ног смахнуло.
Опомнился я, подскочил к товарищу. А он в золото впился, на меня не глядит и смеется так тихо да безумно...
Чувствую, волосы у меня на голове зашевелились!
Поднял я его, веду к балагану. Идет он, послушный, как мальчик, только золото не отпускает. Прижался в углу на карточках, сгорбился над самородком и хихикает...
Пал я тогда на землю и кричу и руки себе кусаю! Не мил мне ни свет, ни золото. Два товарища у меня на глазах погибли.
Под конец успокоился поневоле - силы не стало убиваться.
Времени много должно быть прошло. Темнеет. Я Ванюхе воды подаю, не пьет.
Глаза открыты, сидит, не то смеется, не то бормочет. Начинаю костер разводить. Дров позабыл нарубить, сучья сырые.
Погорел он немного и сгас. Темнота у нас в балагане настала. В одном углу сумасшедший сидит, в другом - я с винтовкой забился...
Ветер поднялся наруже. Деревья трясет. Корину на крыше задрало - хлопает по балагану!
Чем дольше сижу, тем злее бушует буря. Деревья скрипят, стонут и кажется мне, что опять я стою в окаянной штольне. Но только слышу- сопит у порога! Наваливается из тайги на вход кто-то большой и черный. И тоненько так, как ребенок, начинает плакать Ванюха...
Вскинул я сразу винтовку и громом шарахнул выстрел. Полымем в балагане махнуло! Слышно мне через звон в ушах, что катается рядом туша, рвет когтями и траву, и землю, хрипит.
- Попал!-кричу я от всего сердца и вскакиваю на ноги.
Засунул патрон и жду... Нет, не идет! Все тише и тише шуркает по траве и совсем умолк. Подох!
Разрываю тогда на куски берестяный чуман и чиркаю спичку. Загорелась береста ярко.
Первое - вижу, лежит Ванюха ничком, руки враскидку. А у самого входа растянулся медведь, запрокинул оскаленную морду.
Упали тут все мои силы разом, выпустил я из рук ружье и до самого света обомлевши сидел в углу. А когда рассвело, поднялся и первым делом над товарищем нагибаюсь.
Слышу - дышит, значит живой! Взял я его за плечо. Он как вздрогнет, голову приподнял и глаза открывает.
Увидел зверя, боязливо на него покосился, за руку меня берет и тихо так говорит:
- Это ты, дядя Павел? Что же это со мною было?
Ах, ребятки мои родные, не стыдно сказать - я ведь на радости тогда медведя дохлого в морду поцеловал!..
К обеду приехал Мироныч.
Да, всего в ладонь самородок на двенадцать фунтов, а дорого он достался...
Неужели, подумали мы, на дешевое дело его отдавать, на обычную, нашу потребу?
Жизнью да страхом, за это теперь не платят.
И пошел самородок от нашей артели на постройку аэроплана.
Ударник
1
- Ты знаешь у речки Гремушки есть старое русло?
- Это там, где Пудовый разрез?
- Был пудовым! - вмешался старик Герасим, - у прежних хозяев. А нынче и граммовым не назвать...
- Так вот, хотим мы Гремушку на старое место вернуть. Потому, что в теперешнем русле отыскано золото.
Смотритель Макеев нахмурился.
- Правду ли говоришь?
- Не веришь!
Орлов ухмыльнулся цыганским лицом, блеснул синеватыми белками глаз.
- Разведку надо? - догадался Макеев.
- Здравствуй! - насмешливо протянул старик, - что мы деньги с тебя за работу просим? Если труда своего не жалеем, так значит верно! - сказал, как отрезал. Под упрямым морщинистым носом колыхнулась широкая белая борода.
Макеев замялся.
- Но Пудовый тогда затопит? А там работают...
Орлов захохотал откровенно, ощеривая зубы.
- Тоже артель! По крошечкам собирают.
- Нет, ребята, - решительно встал смотритель, - без общего собрания этого сделать я не могу! Прогнать артель... Да тут такой тарарам пойдет!
- Правда твоя, - неожиданно согласился Герасим и поднялся с места, - рановато заговорили! А когда золотишко покажем, поддержишь?
- Еще бы! - даже растерялся Макеев.
- Ну и ладно. Пойдем, Орлов! - и сунул Макееву свою жесткую, как сушеный карась, ладонь.
Со времени революции Выдринский прииск находился в упадке. Его россыпи считались убогими, а главное золото - взятым. Но кучка людей, прижившихся здесь издавна, упорно копалась на старых отвалах.
- Можно, товарищ смотритель?
В контору вошел синеглазый парень и встал смущенно.
- Василий Кузнецов, - прочел в его документе смотритель, - где раньше работал?
- Бурил на железной руде.
- А в тайгу зачем припожаловал?
- Хочу на золоте поучиться. Кстати, здесь сродственница живет - тетка Варвара.
Макеев вернул Кузнецову ударный билет и сказал:
- Сразу в артель тебя не возьму. Ты нашего дела не знаешь А впрочем, ступай к старику, не пристроит ли он?
Герасим пристроил.
В артель Кузнецова пока не принял, но места указал по берегам Гремушки. Там Василий вместе с Охлопковым, деревенским комсомольцем, также недавно пришедшим на прииск, долбил шурфы.
Речка здесь гнулась дугой. При царизме золотопромышленники отбросили Гремушку в эту излучину, осушив ее настоящее русло, лежавшее рядом за длинным водоразделом. Осушенный участок называли Пудовым разрезом, потому что пудами когда-то из него добывали золото. Теперь истощенный разрез отличался только красно-малиновым цветом почвы.
- Давно ты копаешь? - небрежно спросил Мельгунов и зажег цыгарку.
Кузнецов с любопытством взглянул на него из ямы, в которой стоял по плечи. Улыбнулся застенчиво мальчишескими доверчивыми глазами.
- Вторую неделю...
- И много намыл?
Мельгунов пыхнул дымом крепкой самосадки, сощурился и стал похож на кормленого и хищного кота. Лицо у него было круглое, бритое. Под носом колко торчали усы, а зеленые суженные глаза глядели не мигая.
Кузнецов омрачился. Передвинул с уха на ухо картуз и ответил, вздохнув:
- На четыре целковых...
- Да-а, - протянул Мельгунов, - не густо! Ну что ж, дураков работа любит!
Взмахнул на плечо кайлу и лоток и пошел, не прощаясь, своей дорогой. Шагал прямиком через лужи. А грязь обдавала его только что сшитые плисовые и широкие штаны.
Долго смотрел ему вслед Василий. Вот человек, о котором толкует весь прииск!
Федор Мельгунов работал всегда один и неделями пропадал в тайге. Выдринцев он не любил, а на главного заправилу, Герасима, смотрел с вызывающей насмешкой. Пришел сюда в прошлом году из Забайкалья. Людям он не мешал, но и помощи никому не оказывал. Слыл грубияном, насмешником и самовольным. Но был аккуратнейшим сдатчиком золота и за это, нехотя, дорожил им смотритель.
- Э-эх! - неопределенно крякнул Василий, одел промокшие рукавицы и забыл про Мельгунова.
Уж больно цветисто сегодня горели камни, уж очень манили мечтой о находке.
- А что? - подмигнул он себе, - разве не бывает?
Думал так уже третью неделю. И давно бы остыл от упорной неудачи и от тяжести однообразного труда. Но кайла и лопата в его руках стали терять свою примитивную маломощность. Превращались в орудия, быстро и даже красиво помогавшие делу. Техника незнакомой работы давалась легко, и это увлекало.
Морщился Кузнецов, когда по щекам ударяли брызги земли, улыбался, когда удобно втыкалась кайла, и радостно вскрикивал, отвалив широкий пласт.
Тень упала на шурф, - подошел Герасим.