– Мы пьём за победу нашего народа, за его доблестную армию, – спешу исправить, поднимая стопочку над своим праздничным платьем и над его парадкой.
Стемнело в этом небольшом леске, ставшем похожим на сказочный, но я храбрая: рядом мужчина – стена. Мы с Кукурузовой имеем успех: смеются над рассказанным ею, принесённым Васей из Стройуправления, где он работает прорабом, анекдотом: персонаж – копия Подзаборин. Общий гомон, наш комбат подполковник Дуськов в обнимку со своей половиной (против неё – он треть) произнёс тост за крепкую офицерскую семью. Весело! Главное: Лёки нет. От десяти граммов, принятых с отвращением лекарства, у меня пошла голова кругом. Камень, на котором мы сидели с Морковниковым, приобрёл наклон в его сторону, и я с ужасом падения начала сползать по его поверхности, готовая натолкнуться плечом, но обнаружила: я на краю, опереться не на кого. Сбежал! Радость праздника выключили. Уходим!
Спуск по тропинке к улице преодолеваю почти бегом, за мной стадом рогатого скота – Кукурузова. Выйдя на тротуар, столбенеем: под ярким фонарём капитан Серёжа, у него на шее висит Лёка в кремовых брюках и в коротенькой блузочке, задравшейся до грудей, обнажившей верх её белого живота (жара, конечно, но здесь – не только). Они никого и ничего не видят. Нас, прошедших мимо, тоже не заметили. Что же они так торчат на хорошо освещённой остановке? Транспорт поджидают? К ней ехать в центр.
В центре, как и во всех городах, у нас все видные здания: оперный театр, в котором во время войны, в эвакуации, пело немало знаменитостей, и до сих пор гастролируют на радость Эдуарду-меломану. Неподалёку штаб округа, обнесённый металлической цепью, протянутой в кольца чугунных болванок. "Дом офицеров" со шпилем на крыше, напоминающий огромный танк, пушку которого запроектировали не на том месте. Ну, и, конечно, тихий квартальчик из капитальнейших домов за капительным ограждением, – "дворянское гнездо".
Я не верю! Морковников не до такой степени разудалый: другая должна быть дислокация! Через пятьдесят метров оглядываемся: они стоят там же! (трамвай пробренчал мимо). В каких-то двадцати метрах начинается военный забор, за ним наш батальон: казармы, офицерская пятиэтажка из белого кирпича… Батюшки-светы, навстречу нам из-за этого забора выбегает женщина в тапочках на босу ногу, в плащ-палатке, волосы – космами. Мы – к ней, ведь это сама Инна Викторовна Морковникова! До мужа в обнимку с Лёкой несколько шагов!
– Девочки, милые, не выдержу! – кидается к нам она, никакая не "сдобная" нынче, серая квашня.
Из-под чёрной полы её военного одеяния (прямо часовой на посту, заметивший нарушителя границы) падает тесак для резки хлеба. Прогнувшись, я чуть не подняла, да вовремя спохватилась – отпечатки пальцев! Но Инна Викторовна стыдливо и сама подобрала орудие замышленного убийства (мужа? соперницы?) К убийствам ей, конечно, не привыкать. Она, можно сказать, Косая с "косой" в абортном отделении. Делает каждый день операции по удалению человеческого плода (конвейер смертей). Она – заведующая, и могла бы не оперировать, но рук не хватает. Народ в стране советов плодиться способен, да вырастить большое количество детей не под силу. Предохранительных нет.
– Эта дочка генеральская ему жизнь испоганит. О-о! Не могу: реву третьи сутки. Я маршалу напишу!
– Какие маршалы, Инна Викторовна, – забурчала Кукурузова.
– Ничего особенного не произойдёт: дело обычное.
Сказав так, я засомневалась в своих же словах. В голове включили магнитофон, а на нём Лёкин беззащитный, но и достаточно твёрдый почему-то голосок: "Милка, не плачь…" Господи, голова, будто стиральная машина, куда побросали чёрное бельё с белым вперемешку. Какое имеет отношение эта Милка к чете Морковниковых?!
– Вы думаете, что и на этот раз, как всегда? – переспросила офицерша с надеждой.
Киваю, сама оную потеряв.
– Убедите её, – дала задание Инна Викторовна (для нас она – генерал).
– Попробуем, – соглашаюсь нетвёрдо.
– Так убедим – поймёт! – самоуверенность Кукурузовой меня насторожила.
– Если надо, звони, и ты звони, – зоркость врачебная вернулась к нашей влиятельной собеседнице, властное "ты" слетело с поджимаемых после каждого словечка губ, ещё чуть: вместо плащ-палатки забелеет профессиональный халат.
Впрочем, речь о смерти и о жизни. Наш выбор до конца нашей жизни – смерть.
Не допустив ненужного столкновения, проводив до подъезда благодетельницу, идём, обсуждая (не приказ, который, понятно, безо всяких обсуждений надо выполнить) – метод.
– Всё выложить, – отрубает Кукурузова.
– Может, не надо "всё"?
– "Надо, Федя, надо", фу, чёртова жара…
– … и про… "инструкцию"?
– Про неё-то в первую очередь! – веско говорит Кукурузова, но, будто и не она говорит, а я сама внутренним голосом, резонатор которого в низу живота.
– "Инструкцию", – взвизгиваю жалобно (позор – эта "инструкция" для капитана Серёжи!) – на крайний случай!
– Это и есть крайний.
– Тебе что… приспичило? – начинаю догадываться я.
– Девять недель, – трагический ответ.
– А этот "лисикурин", добытый племянницей? – сочувствие к ней, рикошетом – к себе. Одно лекарство принимали, и результат, скорей всего, одинаковый.
– От этих таблеток – пользы ноль, зато астма…
О, боже, рассказывала, бедная: Вася чуть не перевернул телефонную будку с бабкой (трепалась, но от страха выскочила), и он успел вызвать жене неотложку…
– И я всегда готова сделать доброе дело Инне Викторовне, – говорю задумчиво, свои подозрения о задержке месячных, можно сказать, подтвердились.
– Тут не только "доброе дело" Инне Викторовне, фу, жара, тут ещё и Леонелле этой Аполлинарьевне, чёрт бы её побрал вместе с жарой.
Сии слова Кукурузовой легли в основу будущего "сценария". Насчёт "доброго дела" для Лёки я бы лично не торопилась: пусть крылышки немного обгорят. На её месте я бы… Какое "её" место? Я что перегрелась? Или, как незажжённая свечка стосковалась об огоньке (как и всякая свечка)? Но от костра, разведённого возле, начала эта свеча незажжённая уже плавиться с угрозой стать лужицей парафина! Раньше такого не было, думала – не будет никогда.
…Первый батальонный роман Морковникова развернулся довольно давно. Машинистка, нанятая из цивильного мира, мечтавшая так же, как и Лёка о первой любви, угодила к тому, кто в этом знает толк, но о чём не подозревал коллектив. Поразились (не только мы) поведением неизвестного робкого молодого офицера. Дочка маленькая, сынишка родился, жена красавица. Завопили: скромный, застенчивый, мальчик… И вот те на! К слову говоря, мы с Кукурузовой не родственницы военных. Она устроилась случайно, потом я по её протекции. Мы поставили себя так, что уважения больше, чем к иным офицерским вдовам. Есть тут одна, Ривьера Чудакидзе – посмешище общевойсковое. Мы умеем вести себя, знаем, что и где можно говорить. Флирт, боже упаси! Потому и сидим за военным забором столь приличный срок.
Та дурочка проговорилась у нас на исповеди… Каков извращенец! – возмутились мы с Кукурузовой, и вскоре созвали руководство профсоюзной ячейки, состоящей из нас, особистки Недостреляной и председателя, этой самой Ривьеры, тогда немного уважаемой, так как её дочь Алёна ещё только подрастала для своей позорной деятельности. Накануне заседания профячейки оповещённая о нём Инна Викторовна притащила "вещественное доказательство": "Вот, нашла в его воинских бумагах среди инструкций…" Мы с Кукурузовой ознакомились (ксерокс с фотографиями: "Сто позиций"). "Не могу я такое!" – прошептала Морковникова. "А кто может!" – выкрикнули мы. "Всё понимаю: я врач, но ещё мать. Дети спят за тонкой стенкой…" "При чём тут дети, перед собой стыдно", – пробурчала Кукурузова, как о само собой разумеющемся. Мы же с Инной Викторовной переглянулись. "Нет, я и сама не могу", – исправилась Морковникова. И я! Пусть хоть на необитаемый остров уедем с мужем! – заверила я поспешно.
За окном было лето, и так потянуло на природу! Уговорили "подружку" майора Звягинцева. Когда у Дуськовой отпрашивались, особистка подслушала, выразив желание тоже "проветриться". Ривьеру Чудакидзе проигнорировали. "Москвич" и так перегружен – Кукурузова тонну весит. Толя её на заднее сиденье усаживает, как трудный для перевозки груз: "Посерёдке сядьте, Сталина Пантелеевна, чтоб машину не перевернуло!"
И вот "в тени под дубом" вспомнила я почти "остров": наш с Вовкой трёхдневный поход без детей, с которыми уломали остаться свекровь, более не остающуюся с ними никогда. Деревья и кусты в проёме палатки исчезли. А земля, такая близкая тут, выехала из-под меня, из-под нас. Мне сделалось страшно. Всё страшнее становилось, будто я боялась эту землю под собой потерять. Закричала от страха, но ничего не случилось: в теле заработала сама по себе машинка, вроде той, что аборты делают, но вместо боли она производила наслаждение (до этого не знала, после не испытывала никогда)…
Тот разговор с Инной Викторовной закончился так: "Эта чушь, – поддела ксерокс Кукурузова толстеньким мизинцем, – инструкция для вакханок… Любовь, она, конечно, "не вздохи на скамейке", но… есть народные традиции, в том числе – стеснительность, – и в подтверждение своих слов она одышливо процитировала:
"Ты предаёшься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемля ничему,
И оживляешься всё боле, боле -
И делишь, наконец, мой пламень поневоле""
Мы с Инной Викторовной поддержали Кукурузову и Пушкина, разумеется, "учителя жизни". "Инструкцию" с тех пор держим у себя. А вот чем закончился этот первый прошедший на наших глазах роман капитана Серёжи: