Новости он смотрел лишь затем, чтобы комментировать все происходящее в стране и за рубежом. Он ругал всех: бездарное руководство, продажных чиновников, внутреннюю политику, внешнюю политику.
У него было собственное мнение обо всем – от состояния дел в сельском хозяйстве до реформы среднего и высшего образования, от польской говядины до оборонно-промышленного комплекса.
Его эрудиция и обширнейшие знания по любому вопросу поражали. Признаться, по большей части я даже не понимала, о чем он говорит. Я молча его слушала и делала свое дело.
Его критика не обошла стороной и меня. Мои руки были то холодными, то неловкими. Обрабатывать швы я не умела, а уколы ставила просто отвратительно.
Я терпела два дня, на третий не выдержала.
– Будете обзываться – я Вам подменю лекарства и вместо антибиотика вколю слабительное, – пообещала я после того, как он в очередной раз назвал меня неумехой.
Виктор Петрович изумленно воззрился на меня.
– Почему слабительное? – спросил он после непродолжительного молчания.
– А чего бы Вам хотелось? – поинтересовалась я.
– Ну, не знаю… Обезболивающее. Успокоительное, в конце концов.
– Обезболивающее я Вам и так ставлю. Успокоительное на Вас не действует. А так все Ваши мысли сосредоточатся на одном, и Вы от меня отстанете.
Он заинтересованно смотрел на меня.
– Ну, наконец-то, – сказал Виктор Петрович. – А то я уж начал думать, что ошибся в вас.
С этого момента все пошло, как по маслу.
Нет, он не перестал критиковать меня по поводу и без повода. Мне стало доставаться еще больше. Я же в свою очередь беззлобно огрызалась, и в таких перепалках время текло незаметно.
Странное дело, я совсем не воспринимала его больным. В нем было столько скрытой силы, что мне иногда даже казалось, что он симулирует, упорно отказываясь вставать с кровати.
И только ночами, когда он тихо спал в своей комнате, а я лежала на диване, свернувшись калачиком, я вспоминала о его диагнозе, и мое сердце сжималось.
…
Постепенно у нас с ним выработался свой режим дня.
Вставала я рано, около шести, когда Виктор Петрович еще спал. Шла в ванную и заталкивала халат в стиральную машину. Пока принимала душ, халат стирался. Мне оставалось лишь пройтись по нему утюгом и оставить его досыхать. Затем надевала чистый халат, в котором потом ходила весь день и спала ночь, и возвращалась на второй этаж.
Обычно Виктор Петрович просыпался сам, примерно в восемь. Первое время я помогала ему встать с постели и дойти до ванной комнаты. Он умывался, а затем я обрабатывала ему швы и делала уколы. Потом он одевался, и мы завтракали.
Поначалу Виктор Петрович капризничал и отказывался вставать с кровати. Поэтому Фима приносила ему завтрак в постель.
К концу первой недели я с боем заставила его выбраться из кровати. Он отчаянно сопротивлялся, но, в конце концов, подчинился, испугавшись отека легких, расписанного мной в ярких красках.
Несколько дней он ел за письменным столом в кабинете. В конце концов, я уговорила его побольше двигаться, и мы стали спускаться в столовую.
После завтрака он читал. Я ни разу не видела у него в руках роман или детектив. Виктор Петрович читал исключительно научную литературу. Он сидел в кресле за своим гигантским письменным столом, а я в это время делала уборку в его комнате.
Римма Сергеевна была категорически против этого, но я с ней даже не спорила. Я просто понаблюдала пару дней за ее действиями, а потом отобрала у нее тряпку, чем, похоже, оскорбила ее до глубины души. И вообще, мне показалось, что она жутко ревнует Виктора Петровича ко мне.
Закончив убирать, я вытаскивала его из-за стола, укладывала в постель и ставила ему капельницу.
Затем мы обедали. После обеда он снова ложился, включал телевизор и под его бормотание засыпал на часок. Это было единственное время дня, когда я могла чуть-чуть расслабиться.
Я звонила Лизе или Паше и узнавала последние новости.
– Представляешь, – сказала как-то Лиза, – тут один мужик ходит в клуб исключительно ради меня. Приходит только в те дни, когда я выступаю, и уходит сразу после моего танца. Симпатичный такой. Как ты думаешь, кто это?
– Или маньяк, или твой будущий муж, – ответила я.
– Лучше второе, – засмеялась Лиза.
Это точно.
Сурков долго и подробно рассказывал мне про дела в отделении и жаловался на новую медсестру. Ее перевели вовсе даже не из урологии, как думал Сурков. Нет, нам подсунули какую-то полоротую из гинекологии. Саныч рвал на себе последние волосы.
Мне оставалось только сочувствовать. Я все еще отождествляла себя с третьей хирургией, но уже слегка отстраненно. Мое настоящее место было здесь, в Хвойном.
Перед ужином, если погода позволяла, мы с Виктором Петровичем выходили на улицу подышать свежим воздухом. Делали кружок вокруг дома. Иногда спускались к озеру и смотрели, как катаются на коньках ребятня и взрослые.
А после ужина наступало мое любимое время. Виктор Петрович снова садился в свое кресло за письменный стол, а я пристраивалась рядом в качалке. И мы читали: он – какой-нибудь академический труд, а я – учебник по химии. Я все еще не потеряла надежду поступить когда-нибудь в мединститут.
Иногда он откладывал книгу в сторону, и мы разговаривали. Говорил, в основном, Виктор Петрович, а я лишь слушала. Он рассказывал о себе, о своей молодости, о своих мечтах – сбывшихся и не сбывшихся.
Потом мы готовились ко сну.
Элеонора Константиновна заходила к мужу пожелать спокойной ночи.
Я ставила ему укол и включала телевизор – Виктор Петрович не любил засыпать в тишине. Ему нужен был негромкий фон.
Под какую-нибудь нейтральную передачу он потихоньку засыпал, а я доставала подушку с одеялом и готовила себе место на диване в кабинете. Дверь между нами оставалась открытой. Я лежала в темноте и прислушивалась к его неровному дыханию.
Так дни шли за днями, и мне уже казалось – или хотелось? – что так будет всегда.
…
С Элеонорой Константиновной мы виделись, как правило, лишь дважды в день: утром, когда она приходила поздороваться с мужем, и вечером перед сном.
Время от времени я заставала ее в гостиной с неизменным журналом в руках. Порой она просто сидела на диване и смотрела в никуда.
При этом выглядела Элеонора Константиновна всегда исключительно. Мне, грешным делом, иногда казалось, что она готова отправиться куда-то и только ждет какого-то сигнала или знака.
Бывало, мы обменивались с ней несколькими фразами о самочувствии Виктора Петровича. Иногда я просила ее купить заканчивающееся лекарство. В остальное время она меня почти не замечала.
Однажды, проходя мимо нее, сидящей на диване с отсутствующим видом, я почувствовала слабый запах алкоголя.
Это было так неожиданно, так не вязалось с ее безупречным обликом, что я в растерянности затормозила и повернулась к ней.
– Элеонора Константиновна, Вы себя хорошо чувствуете? – спросила я осторожно.
Она сидела как сфинкс и даже не пошевелилась. Лишь повела глазами в мою сторону.
Потом ее глаза вернулись в прежнее положение. Она молчала. Я ждала.
Не дождавшись ответа, я пожала плечами и пошла на кухню.
…
Из детей Виктора Петровича первой я увидела Светлану.
Она приезжала каждую субботу: когда с мужем, когда без мужа, но всегда с детьми – двумя дочерьми.
Она приводила свое семейство в кабинет, рассаживала по местам и начинала подробно рассказывать обо всех событиях, произошедших с ними за последнюю неделю. Говорила она долго, нудно, не упуская ни одной самой незначительной подробности.
Виктор Петрович терпеливо слушал ее, но было видно, что по большому счету ему неинтересно. Светлана не могла не чувствовать этого и старалась еще больше.
Я ощущала неловкость, присутствуя при их встречах, и первое время оставляла их одних. А потом перестала уходить из кабинета. Во-первых, мне хотелось понять суть их взаимоотношений. А во-вторых, Светлана не обращала на меня никакого внимания. Я была мебель, деталь обстановки.
А мне было жаль их обоих. Виктора Петровича за то, что он, лишив много лет назад свою дочь отцовской любви, теперь испытывал чувство вины за это. Но, будучи не в силах изменить что-либо, он лишь откупался от нее.
Светлана же, словно не замечая этого, упорно старалась заинтересовать отца собой, своей семьей и детьми.
Старшая из дочерей, Катя, была полноватым застенчивым подростком лет тринадцати. Это был тот возраст, когда еще не ясно, вырастет ли из гадкого утенка прекрасный лебедь. Пока преобладал утенок. Катя это чувствовала и очень себя стеснялась. Вообще, она стеснялась всех, а деда, по-моему, просто боялась.
Младшая, Маша, была капризной и вредной девчонкой примерно восьми лет – на мой взгляд, копия деда. Он неприязненно следил за ней глазами, когда она бесцеремонно шарила по книжным полкам в поисках чего-нибудь интересного.
Муж Светланы, Игорь, рыхлый равнодушный субъект, обычно обменивался с тестем несколькими незначащими фразами и спускался в гостиную, где смотрел телевизор, отвлекаясь только на ужин.
Как правило, их семейство не оставалось ночевать и уезжало в тот же вечер. Воцарялась долгожданная тишина, и Виктор Петрович облегчено вздыхал.
…
С Кириллом я познакомилась в двадцатых числах ноября, когда у него, по всей видимости, закончились деньги, и он перебрался на постой в Хвойный.
Он приезжал каждый вечер и уезжал каждое утро.