Мы с тобой, как ты сам выражаешься, волевые, то есть сухие типы. Не буду я рассусоливать о своих чувствах к тебе как тех, так и этих. Но ты-то? Ты думаешь, я не вижу? Ты спасать-то спасаешь, но есть у тебя и задняя мысль. Не мысль, а тень, подсознание, ну и так далее, слов хватает. Ты спасаешь, а сам хочешь, чтоб я стала безоговорочной твоей рабой. А? Что? Я не права? Зачем тебе это, Алексей? Ну, зачем? Я понимаю, ты пошел на многие жертвы. Я умею ценить. Ты пошел на такое, на что редко шел, ты поставил под сомнение, под удар свою гордость, свой ум, ты даже рискуешь своим вторым семейством - своей последней и нерушимой крепостью. Рискуешь именем и престижем и все такое. Зачем? Зачем тебе это, Алеша? Я - конченый человек. Я - свободный человек. Скорей я приму от тебя те или иные конкретные материальные услуги, к чему ты так настороженно относишься, чем приму эти отношения. Чем стану рабой. Отношения! Ты все же так и не понял всей сложности моего отношения к тебе; ты не понял, что… но ты знаешь - ты знаешь мой принцип. К чему слова там, где… не понимают. Ты умен, ох умен, но ум твой однобок. Он и мой однобок, но что же. Что же тут делать. Зачем? А я скажу, и зачем. Лестно победить такую. Только и всего. Это сидит на дне. Это не всё, но и это - есть. А раз это есть… Но тут уж и я спрошу: а зачем? Зачем такой огород?
Конечно, если бы совсем никак ко мне относился, ты уж давно бы "плюнул". Но тут и то - и это.
Повторяю, я не боюсь огласки. Сама разрешаю: можешь не строить секрета из этого моего послания. Никаких тут секретов нет. Даже наоборот: покажи своему… писателю. Пусть подумает. Он привык… над чужими письмами. Видно, не в первый и не в последний раз. Много ему еще предстоит прочесть. Сам-то он, видно, сварить не может. Бывают люди, которые живут и берут на себя, а бывают, что вечно читают чужие и дневники и письма. И осваивают материал. Но пусть, я ничего не имею против. Против него. Пусть мой ребёнок умер…
Пить я буду и курить буду. "Сильных средств" принимать не буду, ибо это заведомое поражение, а я уж и так близка к нему. Буду любить тех, кто нуждается в моей ласке и помощи. Буду, пока я красива, глумиться над самодовольным, самоуверенным ловким "миром", который вы создали. Ты не ловок, но и ты… А впрочем, может, то я со зла. Уж больно меня взбесили… все эти… толки вокруг моей персоны. Ладно, как ты говоришь. Всего тебе доброго. И подумайте сами над своей жизнью. Не вам меня учить, Алексей, передай своим… этим.
Не хотела бы кончать на злой ноте. Ты же знаешь, как я к тебе… Вот сижу и думаю: зачеркнуть, что ли, последнюю фразу? Это начало фразы? Да ведь все равно прочитаешь. И ни о чем она и не говорит, эта фраза. Ты-то как раз не знаешь и не поймешь. Вот опять… Ну ладно же. Тут и я хитрю? Мол, "знаю, что не поймешь" - а сама надеюсь? Да не надеюсь. На это моей натуры хватит. Да и ума.
Хитрю я. Понимать-то ты понимаешь. Да что толку, Алеша.
Ладно, всего тебе.
Ирина".
Я пришел на "пруд"; я не ловил на море.
Море истинно торжественно; оно не вселяет успокоения.
"Пруд" - было в самый раз; это и не пруд - это старица не старица, лиман не лиман - цепь болот, соединенных протоками и дико взятых огромными камышами; здесь рядом - глухо закинутая стройка, карьер, рядом - полусломанная, глухая (же) водонапорная башня, там - пустые и оголтелые, выморочные холмы, там - овраг, там - полынь и шары колючек; и посреди всего - неожиданная и блекло-желтая, хранимая камышами вода - вода, которая, среди грязи, мути и запустения, таит в себе странное золото - розово-золотое, чистое золото - странных карасей, которых никто не видел ни в каком ином месте. Есть и обычные - серые или чаще буро-золотые; есть и пескари, которые тут странным образом берут на хлеб, чего за ними нигде не водится; но самое странное - эти - эти.
Я подошел к берегу; была не первая заря, но и не поздно; тихо и сладостно я разматывал и налаживал снасть, я вынул из нейлонового (и тут не без нейлона) пакета хлеб, чуть смоченный постным маслом; а в пакет я напихал этой яркой болотной травы (хотя суеверно подумал, что не надо б заранее!), слегка порезав ею руки меж пальцами; я подступил к воде.
Лягушки, как говорится, как по команде попрыгали и вскоре всплыли, выставив над водою двойные покатые бугры глаз; одна из них прицелилась на мой - уж опрокинутый - поплавок и смешно атаковала его, суетно озаботясь при виде неудачи; вода неизбывно казалась глубокой - казалась бездонной и вечной и тайной стихией, хотя тут мелко; блаженное чувство затерянности, уюта в мире постепенно полнило мою душу; карась не берет слишком сразу - именно тут-то нужно то пресловутое терпение, которое, в сущности, не так уж часто и нужно-то рыболову - нужны другие качества; постепенно весь мир лимана, болота, старицы - мир, потревоженный моим потусторонним вторжением, - приходил в свое обычное состояние; что замутилось, то ныне отстаивалось; вода в стакане отстаивалась как бы; вылезли на серо-глинистый, скользкий берег или нахальней всплыли лягушки - видны эти перепончатые длинные ноги - совершенные плавательные рычаги; они, "лягухи", разного цвета - есть ядовито-зеленые, есть темнее, серее, бурее; эта кожа "пупырьями". Летают разнокалиберные "вертолеты"-стрекозы - двойное слюдяное серебрение, прозрачно-радужное, золотое мелькание крыльев; садятся на удильник, на поплавок. В двух шагах, в камышах, завозилась и задавленно закрякала утка - давно она тут живет; и всякий раз затихает при твоем появлении, а после обнаруживает признаки жизни. Юрко и тихо мелькают рядом по тростникам, по мощным листьям и стеблям, качая их, шурша тихо, какие-то серо-бурые сытые кулики и иные тихие птицы; идут пузыри со дна - ракушка оживает, живет; а вон этот водомер огромными скачками пошел по воде - ноги длинные в разные стороны; улитка притаилась во влажной тени - и высунула из катушки нежное буровато-серое тело и мягкие даже и на вид, белесые антенны-рога.
Вода стоячая, но это лишь кажется, что она стоячая; неведомые течения и зыби колеблют ее; поплавок тихо плыл туда - вот поплыл сюда; некая тростинка, былинка плавает - важное препятствие на его пути; он вступает с ней в тихое, плавное, слепое единоборство; тихо крутятся - он, она; а вон и жук некий - как семечко или кусок угля; но вот влез (иначе не скажешь!) - влез ветер - и как бы со стороны, как бы от нового и слепого вторжения со стороны и неба, и синей и черной тучи, и дальней зимы и осени, и вечной стихии, и простора (вон он! во все концы!), и солнца высокого, - как бы со стороны и сверху пришли решение и движение, и порыв во все это тихое равновесие; тревожно, тихо-шумно ответили камыши - показали бледные изнанки своих могучих листьев, в этих их сочных и мощных сочленениях со стволами; пошла реальная, внешняя зыбь по этой воде - нарушила зыбь и тайную и неявную; крутнулась эта тростина в своей тиши - и освободила мой поплавок; он закивал, закачался ветру; тревога и явная тайна, пустыня возникли в мире; и лишь в глубине, в глубине там, у камышей, и черно и тихо… и зерна плавают - не колышутся. Плавают и пыльца, и лепестки, и сор от чего-то - да мало ли; и все замерло в черноте.
Утих ветер - снова… все тихо.
Сижу я… часы идут.
Я возвращаюсь; улов невелик.
Я иду по пыльным улицам этого поселка.
Постепенно все людское, дневное охватывает меня.
У входа в парк стоит Людмила в своих, уже "пресловутых", джинсах, - стоит - Ирина (я тотчас же узнаю́ ее!), - стоит Алексей; Людмила, Ирина что-то незначаще обсуждают между собой - солнце сияет полно и пресно - Алексей как бы ворчливо щурится на что-то в сторону - щурится, как бы ожидая конца или перерыва их бескрайнего разговора - и разрешения уйти, удалиться; Ирина - с роскошным бюстом и всей поджарой и одновременно полной фигурой - в белой кофте, в цветастой юбке - время от времени стояче взглядывает на Алексея… но тут же отводит глаза, как только он начинает медленно обращать - возвращать на нее свой тяжелый, свой ворчливый и утомленно-полдневный взор.
Пыль… солнце.
Тяжелая и дневная листва.
Я иду - мы киваем.
- Поймал? - нарочито-лениво спрашивает знакомец.
- Поймал… немного, - отвечаю я Алексею.
Мы с Ириной киваем друг другу косвенно.
Вечная женственность, прости нас.
Я - далее, они тоже двинулись, всей компанией - впрочем, лениво - все "не спеша". Мы расходимся.
3. ЭПИЛОГ. ЧУДО
Другая Маша.
Классик
Маша заболела с утра, но никто не "взялся" за это.
Утром Алексей, уходя по своим бесконечным и суетным делам, слышал серое и простое, что вечно кололо его куда-то под сердце - мешало легкому делу и настроению:
- Ты не заболела, Маша? Что-то ты… - говорила жена.
- Я не заболела, но живот заболел, - отвечала Маша.
Жизнь нервической, чуткой, голо-беззащитной, как улитка вне панциря, любви и тревоги тотчас же, без паузы, тихо вскипает в жизни, в душе жены; она спрашивает тонким голосом:
- Но как же? Как же? Ты не заболела, а живот заболел? Что ты говоришь, Маша?
Юмор - не по части жены в такие минуты; Алексею это известно.
- Но подожди ты, - вмешался он, уходя. - Маша! Где болит?
- Больше не болит, - весело отвечала Маша.
Оба взрослые, разгибаясь, невольно облегченно вздохнули и посмеялись слегка - как бы и виновато, и мелко-празднично.
- Ох и мудрец ты, Машка, - сказала жена.
- Да нет, оно болит, но не очень, - сказала Маша.
- Где болит? - опять наклонились взрослые.
- Да не-е-ет, нигде особенно, - сказала Маша, побалтывая ногой.