- Маша! Правда не болит или просто ты боишься больницы, врача? - натужно спрашивала жена. - Она вот побыла тогда - помнишь? - в больнице, и с тех пор врет, если что болит - не хочет идти к врачу, - напряженно говорила она, обращаясь к Алексею с искренним объяснением: будто он сам не знал.
- Не болит, - подумав и неуверенно отвечала Маша.
Он пообнимал их, ушел; но весь день, делая дела, он время от времени вспоминал как бы далеким краем души, что есть и некое серое и чуткое: "А? Что́ это?" - думал он; и вспоминал: "А… Маша".
Прежде всего он поехал в "родное учреждение" и там обсуждал с доцентами, с аспирантами проект разработки на темы, связанные с различными аспектами "великой футурологии".
- Вот видишь, - говорил ему Саша Дремов - "коллега" с кафедры общей истории философии одного из параллельных учреждений. - Мы полагали, что область фантастики не касается наших сфер; но вот приходится. Гносеологические тенденции древней Индии, "как ни странно" (он выделил тоном), порою оказываются наиболее актуальными в век индустриальных наук. Я уж не говорю о Чарвака и прочем - это само собой; но связь Платона с ведийской философией и собственно гносеологией теперь очевидна - это уж общее место, - кстати, ты читал статью Пантелеева? - да, ну да, - так вот, связь эта очевидна, а раз так, то вся европейская "футурологическая" - утопическая - традиция оказывается опрокинутой в Индию; все учитывают Платона. Его идеальное государство - прообраз фантазии Кампанеллы и так далее; да что тебе говорить. Не занялся ли бы ты кантовской и герценовской стороной дела? По старой памяти? Причем помни: наша задача - выделить то общее, типологическое, что свойственно разным школам футурологии - футурологии, еще не ставшей специальной сферой; Герцен по этой линии очень интересен; Кант - несколько иное, но наша задача сейчас хоть и сложная, а простая: еще раз: выделить то общее, что говорили крупнейшие философы, гносеологи по части достижения, как говорится, счастья человечества через познание и самопознание.
- По этой линии Герцен и Кант - слишком разное; разные плоскости, - вяло отвечал Алексей.
- Ну да, верно; а я про что? - воодушевился Саша. - Но, во-первых, ты, так или иначе, занимался и тем и другим.
- Кантом я отдельно не занимался, - задумчиво сказал Алексей… на краткий миг представив о Канте не то, что относилось до этого разговора.
- Ну, кому ты говоришь это? Ты и Кант? не позируй и не кокетничай; небось справишься. А именно потому, что это слишком разное, а ты - один, у тебя получится здорово. У тебя органически типологическое мышление.
- Может, и Гегеля ему подкинуть? - спросил Анатолий Крейн из соседнего сектора. - Я понимаю - вы сейчас завопите; но ведь речь идет об определенной узкой сфере, которую попросту надо выявить. Влияние фактора познания и самопознания на судьбы человечества; реальные прогнозы на этот счет.
- Да ясно, но все равно: Гегель - уж чересчур; оставьте… кому другому.
"Что там ноет, серое, - помнил, между тем, Алексей. - А… Маша".
- Ладно, и Кант и Герцен, - добавил он к своей последней реплике. - Но не Гегель - нет. Это будет растекание мысли по древу.
Они еще поспорили - и разошлись.
Выйдя на улицу и видя, меж домами, серое небо, специально-задумчиво созерцая болезненно-белый или потемневший снег (недавно выпал новый, но осел на старом), краем души и ума и глаз замечая молчащие бурые, рыжие или черные, поникшие ветвями и верхами деревья-остовы на бульваре - родные картины, неизменно чуть грустные для сердца, - Алексей пробрасывал взором машины, столбы и семафоры, не слушал уличного шума и, как бывает, мысленно заново прокручивал пленку: открещивался от Гегеля, выявлял сомнительные точки стыков "по данной теме" у Канта и Герцена, представлял лица и жесты спорящих; но вскоре, что и следует в одиночестве и "на улице", один на один со снегом и серым небом - всплыло ясно простое и больное; в данном случае то было - "Маша… Маша".
"И чего я? - внятно говорил он себе. - Ведь уж сколько раз: предполагаешь скверное, а его нет".
Завтра проследует Пудышев транзитом из Гаваны до Ленинграда и затем до мест, ближайших к его, Алексееву, Заповеднику; "Уж эти бутылки", - привычно подумал он - и зашел в этот как бы весь потный магазин.
Стояла очередь небольшая; он встал. Двигалось, как всегда в таких случаях, быстро; до прилавка оставалось пять-шесть человек, когда он услышал тоскливо-робкое - и само по себе, и для его слуха:
- Алексей Иваныч! Какая встреча!
Он оглянулся заранее без радости; да: некая нерадостная встреча; некая женщина, когда-то его "дипломница" из родного города; он добросовестно вел диплом, а она была так это тоскливо - как случается в их городе, так ему казалось - влюблена в него, и, что бывает с женщинами, хорошо работала не ради дела, а ради того, чтобы угодить ему, обожаемому "Алексею Иванычу"; по ходу обнаружилось, что она вовсе не глупа и могла бы написать прекрасный диплом без традиционных влюблений в руководителя; но она была по-прежнему убеждена, что пишет только ради него, и не раз начинала объясняться на эти темы; Алексей вежливо обрывал - он с первых "запинающихся" фраз угадывал дальнейшее - а "смешивать два эти ремесла" было не в его правилах, - но она, погодив немного, начинала снова: как многие влюбленные, была уверена, что стоит разъяснить дело, и оно двинется; между тем диплом-то как раз двигался; так Толстой, решив доказать христианский тезис, по дороге написал "Войну и мир"; так Гегель, решив прославить монархию, по пути сочинил "Науку логики" и все иное.
Эта Нина была не Гегель и не Толстой; но все человеческое воистину уж в чем-то едино - и механизм был тот же.
Надеясь на что-то, она работала над дипломом; но все на свете имеет конец, диплом был кончен и защищен с отличием; ну, а далее?
А далее - ничего.
Такова жизнь.
И вот - встреча; мокро, сыро; и винный магазин - чтоб его: на все в жизни есть свой контекст и свой ореол; тут это нарушено к черту; если б его встретил в магазине Пудышев, было б прекрасно; но это?
И спешка и…
"Какая неудачная вся эта случайность"; но тем вежливее он сказал:
- А! Нина! Ну и ну!
Современная женщина, видимо, столь не избалована обыкновенным вниманием (тем, что называлось вниманием в старом смысле), что она простой такт сплошь и рядом принимает за иное; может быть, чувство истины предупреждает ее, но она предпочитает не замечать предупреждений; и делает это легко: женщина.
- Как это странно и странно, - улыбаясь и вся развернувшись к нему, заговорила она: чуть скуластая, черная, коренастая, в сером пальто из искусственного меха. Его улыбку и слова она восприняла как знак к возобновлению отношений (каких?!). - Мир тесен: воистину!
- Да, да, - сказал он, не разделяя ее экстаза; нас волнуют не те совпадения, что для других, а те, что для нас; совпадения для других для нас - простая случайность. - Вы что это… в таком мужском обществе?
- А, вы о магазине? - смеясь, спросила она. - Да просто выпить соку. А тут - вы. Мир тесен.
- Мир тесен, воистину, - отвечал он.
- Слушай, ты берешь или нет? - спросил из-за головы суровый пьяница.
- Ага. Сейчас.
Алексей терпеть не мог ситуаций, когда жизнь растаскивает его, Алексея, на разные "плоскости" себя, жизни; а он - один, да и жизнь одна; но - разное - разное…
А, ччерт…
- Сейчас. Одну эту. Так вы как?
Тут и тон держать, и…
- Я? Да я ничего. Вышла замуж пять лет назад. Сыну три года, - сообщала она с беспечной и преданной улыбкой - не замечая неуместности и даже некоторой именно бестактности для магазина… ну, да ладно.
Женщина; смотрит - и баста; ей что магазин, что… Знает инстинктивно: всю "рабочую" часть жизни "такой мужик" берет на себя.
(Или уж не берет.)
Наконец продавщица отсчитала свою сдачу; Алексей на протяжении этой минуты несколько раз как бы забывал то о прилавке, то о стоящей Нине; разные сферы жизни; наконец, он сунул рубли - в верхний пиджачный карманчик, мелочь - в карман сбоку (пальто расхристанно расстегнуто), бутылку - в клацнувший туда и сюда портфель - и сказал в облегчении "физиологическом":
- Что же? Пойдем отсюда?
"Надо же - в этом магазине. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь".
- Пойдем, - сказала она торжественно - именно уж торжественно, - ибо приняла его облегченный тон и улыбку за желание и далее продолжать эту встречу.
Они вышли; падал призрачный, тусклый снег. Не столько снег, сколько отдельные снежинки как бы.
"Черт, ведь мне и в редакцию. Обещал же. А уж четвертый час".
В то же время в нем возникало то ватное полубезволие, которое порою встает в "мужике" под явным напором, расположением женщины; последние знают об этом свойстве; может, поэтому и не считаются с тактом и прочим.
- Вы спешите? - спросила она именно в тот момент - будто бы рассчитав! - когда он почувствовал первые теплые волны этого безволия.
- Да… вроде… но, - отвечал он, и оба рассмеялись, поглядев друг на друга: слишком ясно все было.
- Знаете, Нина, если хотите поговорить, то подходите потом к редакции (он назвал). А сейчас я, минута в минуту, должен там быть уж.
- Я подойду, - сказала она с готовностью. - А когда?
- Ну, часа через полтора.
"Пусть бы не подошла", - спокойно минуло в голове.
- Часа через полтора; хорошо.
- Но я могу задержаться.
- Я подойду; а коли вас не будет, уйду.
- Ох, смотрите.