; тут не Природа, тут - целая борьба, схлест Природ; тут ворочаются пласты, слои и древние глыбы, ливни Природ; тут - совмещение первого, второго, третьего, четвертого и десятого измерений жизни; тут все громадные, абсолютные относительности и неизмеримо, неимоверно относительные абсолюты природной жизни; здесь февраль - зима, но цветы цветут, и тот хагуэй зеленеет; здесь море - бухта, но оно уходит, разносится в океан, и дыхание, смута, движение океана неосознанно ощутимы в бухте; здесь черепаха - это черепаха же, но блещет она полутораметровым в поперечнике лаковым желто-коричневым панцирем или сияет бледно-зелено-желтыми пятнами на огромном черном бугре спины; здесь рыба - это рыба, но это, при этом же, огромный тунец - карась, увеличенный раз в пятьсот; вот ушел он бесшумно в желто-голубую солнечную муть… Это акула - тупая серая глыба камня, с одного конца вытянутая в длину - если посмотреть сверху, сквозь прозрачнейшую мелкую, винно-зеленоватую воду; здесь ракушки - это ракушки, но тысячи тысяч четких радуг во всевозможных и невозможных их сочетаниях слились и недвижно, мучительно гнутся и пляшут по их виткам; здесь на берегу - и листья, и травы, и ворса, и жуки, и звезды, только все каменное - известково-серое "в пупырышек"; здесь берешь невинный волокнисто-коричневый плод невинного дерева - и тысячи тысяч сизо-блестящих иголок - ворсин, от которых нельзя отделаться, впиваются в твои жаркие ладони и пальцы; здесь горная змея, "маленький питон", удав, называется Маха Санта-Мария; здесь мостовая у крепости, сторожащей Абана Вьеха около устья залива, и мостовая у желтого, старого резидентского дворца с его колоннадами в патио, и мостовая у маленького испано-готического храма, открывающего эту площадь, были сделаны не из камня - были сделаны из дерева, из "чурок", уложенных вертикально, и были тверже камня; здесь огромный белый христианский монумент над входом в Гавану из моря - из океана, - и здесь звук тамтама и барабана в черной черноте вечера; здесь потомок наиболее гордой из европейских стран и потомок наиболее таинственного из континентов земного мира стоят и разговаривают под сенью своей тростниковой крыши - они родня; здесь светлый, сияющий храм Эль Кобре ("Медь"! розовое слово) высится среди земного Эдема - темно-зеленых и светло-зеленых гор, холмов и долин бывшей Ориенте, в сердце знаменитой ныне Сьерра-Маэстры; стоит - светится; просторнейшая лестница и решетка, и золотое сияние в зелени, голубизне и просторе; а священник в лиловых ризах говорит о республике, революции и о верности новым силам земного мира, и о вере в победу и земного, а не только горнего, высшего счастья; и красно-бело-синее знамя республики висит около его амвона; здесь Сантьяго-де-Куба виден "как на ладони", от камня Сан-Педро - с вершины просторного и святого холма; да, оттуда же, в ясную погоду, говорят, видна и Ямайка, а то и мрачный, бредом, привидением медведя смутно проступающий из серебряного, голубого и желтого солнца, Гаити; здесь "Гвантанамера… гвахира гвантанамера… гвахира гвантанаме-э-э-э, эра" вписывается в звон солнечных лучей, в музыку гор и неожиданного сквозь солнце дождя, в песню глубокого и тугого, "морского" ветра и самого́ ярко-синего неба, и самого темно-синего под солнцем, но необыкновенно ярко-синего под солнцем же, и под ветром, и под всем вселенским и поднебесным светом моря; здесь, танец "Фламенко", исполняемый заезжей испанской цыганкой в черно-смоляных, иссиня-вороньих, зеркально стянутых волосах с прямым меловым пробором-стрелой посредине, испанкой-цыганкой в бледно-яично желтом платии с белыми кружевами там, всюду, с гофрированно дутым, волнисто гирляндовым шлейфом с оборками, рядами и кружевами, шлейфом длиной в два метра, шлейфом, виртуозно помогающим, гармонично "противоречащим" и еще свободнее, гармоничнее и закономернее "мешающим" танцу (на деле дающим, образующим его вместе с телом), - этот танец, под деревянные хлопки ладоней черных мужчин и под горловой их клекот исполняемый резко, сдержанно, сдавленно, "на" молчании, неподвижности и на молниях, - этот танец заезжей испанки удивительно контрастирует, гармонирует с танцами самого кубинца - более открытыми, плавными, пластичными и мягко-природными, при всех их огне, нарастании - и испанской же сдавленности; здесь море и песня и музыка; здесь старинные испанские башня, и ратуша, и двор, и храм, и колонна, и балкон низко над улицей, и "чугунные перилы", сквозь которые продевались и "ножки", и ручки дивные, и платки зеленые, палевые и желтые; и здесь же - молодой кубинский негр в ярко-голубом, стянутом на стройных ногах и руках - негр, исполняющий под кубинскую гитару танец дансон; здесь трактора и машины - и музыка из транзистора; здесь барабан, и гитара, и пальма кокосовая со своими зелеными в желтых шапках, по-латиноамерикански гладкими "орехами" - орешищами в превосходной степени, висящими тяжелыми многоголовыми гроздьями-снизками - пальма, неотрывная от кубинской музыки, старой испанской площади, моря, всего пейзажа и фона; здесь розовые живые гирлянды вокруг "ажурных" балконов, здесь море и ветер и, - да, - светлый Эль Кобре на дальнем зеленом холме в неслыханном и великом просторе; здесь природа и культура едины…
Прощай, Куба; мы много, о, много разъезжаем по свету; и о пудышевы; прощай, Куба: ты далеко, - и я видел для себя всю эту праздничную твою ипостась.
И вспомнил я родной Заповедник - его сосны розовые, его реку черную, тайную; и сказал об этом я Алексею.
Он кивнул задумчиво; благо тут было ясно; Заповедник у нас с ним - общий.
Мы шли, молчали; некое странное начиналось у меня состояние.
Темнело вокруг, молчали эти знакомые, но чужие, чужие, но и знакомые горы; молчала вся эта НЕЙТРАЛЬНАЯ, тихая природа; и вставало странное.
Мне казалось, в мире идет борьба природ - именно природ, "иначе не скажешь", как этими словами героя; геологический пласт идет на геологический пласт, толща гор - на толщу горы; схлестнулись реки, и в незримом землетрясении, в незримой лавовой и багровой, в черной магме идет и идет, и идет и крепнет коловорот, смещение и сплетение густо-тяжких, толсто-синих, багровых и черных, текучих и одновременно жестоких, твердых слоев, потоков, и нечто блещет оранжевым мощным клином, как пасть у домны во тьме и сини далекой сибирской ночи - у дальней домны; и тихо, и все едино, и лишь идет, идет, идет и крепнет борьба природ.
Тихо и неподвижно идет она.
И тихо, тихо.
"Нейтральна" и тиха природа вокруг.
Горы кубинские - горы эти; море там - море это; но здесь - тихо.
Не ярко - тихо.
Мы шли - мы молчали.
Начала отставать от тех всё эта - Людмила, Люся.
Мы молча ждали, что́ она скажет.
- Вы извините; я обращаюсь не к вам, - добавила она, глядя на меня со спокойной бесцеремонностью "современной женщины".
Я пошел вперед.
- Вы знаете, я примерно знаю, о чем вы говорили, - продолжала она, не дожидаясь моего удаления. - Я не стала бы вмешиваться, но тут вот у меня… Вот я должна… И оно не одно… Вы же знаете…
Далее я не слышал.
Я шел, думая о своем.
В то же время мне было досадно помнить краем ума, что Алексей, может быть, не посвятит меня в продолжение - или в конец?! - этой истории.
Я, как и он, сознавал, что тут и не может быть прямого конца, - и говорил это - себе; но все же.
Мы шли; Людмила догнала меня.
- А вы что один идете?
- Так. Не думал об этом.
- Пойдемте к нам.
Я пожал плечами, прибавил шагу - пошел рядом с ней; она спрашивала о неважном, я отвечал.
Говоря, я и оглянулся: невольное малодушие; Алексей - разумеется - читал некую бумагу.
Мы догнали компанию; но Алексей "вдруг" позвал меня.
Я отстал от Людмилы; она, не скрываясь, смотрела, для чего это.
Мы поравнялись с Алексеем, он молча протянул мне бумагу: жест не лишен был демонстративности в адрес Людмилы.
Мол, ты лезешь не в свои дела, так и остальное будет - так же.
"Ровным женским" почерком было исполнено на листе машинописной бумаги это послание.