Вся жизнь моя - ты ее знаешь, в общем и целом: в том, что вообще можно знать о человеке; весь мороз - совпадение! - этой ночи; все бдение и патетика этих подлых часов и все вообще "отношения" с этой Ириной, с Москвой, с родным городом, со своим делом (оно не клеилось в это время! Тоже кстати! Ты знаешь, какой это оплот для такого как я - и какое это отсутствие оплота, когда его нет), со всеми людьми, - все проходило через душу; я говорю - "душу", ибо ум молчал - и бог знает, что́ бы тут могло быть.
Но благо шоферам; о шофера ночные; помните о своем высоком предназначении.
Я думаю, много самоубийств, убийств и других чернейших и черных поступков не вышло в Москве, ибо вовремя попался шофер; я думаю, что многое из этого не было бы совершено, если бы он вовремя попался - или не проехал мимо.
Все черное бытие мороза и ночи охватывает человека среди молчащего, мертвого города, чернеющего лишь в потусторонне-космических остовах; железо и глыбы цемента чудятся даже в молчании скверов и призрачно-мертвенно освещенных витрин; Москва - не ночной город, в ней нет жизни поздней ночью; да, витрин; а уж громады за ними… громады поистине торжественные и дикие; громады, невозможные в этой серой природе; громады, гонящие мысль о возможности, о самой лишь робкой возможности существования живой жизни.
Ведь знаешь тем, что было твоим умом: "жилые дома"… пакгаузы, заводы и элеваторы, и передаточные наклоны - с тоже мертвыми окнами, цепью; но черна ночь, но морозен мороз - и нет спасения уму бедному от всей мощи мертвой жизни, всей мощи той черной толщи, всей мощи дрожи; и нет его - твоего ума.
И молча стоял я на обочине дороги, видя четкий и белый пар - и закованно голосуя машинам, "фырчащим" мимо; но благо шоферам - шофер найдется; на той стороне улицы, как водится, остановился некий "сер-бур-малиновый" то ли "г…воз", то ли хлебовоз - не все ли равно сей миг; и натужный, бытовой голос, который, без всяких метафор, тебе слаще райского пения, произносит в морозе, в "неверном свете":
- Куда? Э?
- На… (туда-то), - спокойно орешь ты.
И он думает секунду.
- Поехали! - орет он, уж "раздувая" мотор.
И ты переходишь улицу - и ты дома.
Ибо машина, нутро машины - это уж дом человеческий; и какие бы химеры ни изводили тебя снаружи, здесь ты во власти тепла и хлеба.
Здесь - дом и быт.
О, сердце человеческое, даже и самое холодное; как слабо ты.
Едем.
- Что-то… поздно вы, - замечает шофер.
И эти, как говорится, простые слова еще жалостней возвращают в тепло и в быт; и в жизнь с ее маленькой, теплой, домашней буквы.
Но еще не все на сегодня; сегодня? сегодня, завтра - как тут судить; жизнь не дала тебе погибнуть там, рядом, - но совпадения ее продолжаются, и они идут не под знаком одного дня; и они, кажется, так и зовут: на, на…
Хватит…
Кончай терпеть.
Жена твоя, измученная тобой и жизнью жена, у которой свои слабости и свои проблемы, твоя жена "вдруг" именно в эту ночь, хотя это не первая ночь, когда ты отсутствуешь, - вдруг именно в эту ночь, когда ты и чист и, как говорится, лишь нуждаешься в утешении, - именно в эту ночь она в свою очередь - обычные ваши с ней "флюиды", что ли? - именно в эту ночь она "теряет терпение" - тоже теряет терпение; и ведь что за черт: обычно она, в самое позднее даже время, встречает тебя хорошо - невольно видно, что боялась, что ты погиб; и лишь потом, дня два-три, как я уж говорил, изводит тебя той "злобно-биологической" женской местью (нарочно мешает работать, но так, что не придерешься, нарочито-истерически ругается с "ребенком", зная, что я не выношу этого, не готовит "настоящей" еды и так далее), на которую "они все" такие мастера; но "это всё" я знаю, а первые минуты обычно бывают взаимно спокойно-усталы; а тут…
Пятый час; нервы мои "на пределе"; жена встречает:
- Нет, я более (это "нарочное" "истерическое" "более" - тоже "более") не могу; иди… или я уйду; нет, я не уйду - я повешусь, но тебе от этого будет не легче.
Я молча иду к своему столу - стук - зажигаю лампу; письмо от матери.
Под "истерический" говор жены я рву конверт, вхожу в знакомый почерк - вот "р", а вот и знаменитое "м".
"Очень огорчил ты меня, Алеша, своими последними поступками; я не думала, что ты проявишь такую черствость по отношению ко мне, к Тамаре, к…"
Глупость какая-нибудь снова, автоматически думаю я. Что же?
Ни одного человека?
Спокойно, Осенин.
Долой совпадения.
До завтра… чтение.
О чем она - мать?
Никаких благодеяний, но и никаких преступлений в последнее время нет на моей душе.
Заглядываю - все же - в конец; речь идет о том, что я не писал ей (матери) и дочери (той дочери) больше месяца; никогда раньше такого не было.
"Но я звонил по телефону!"
Спокойно, Осенин, говорю я.
Ложись спать.
Утро вечера мудренее.
…И последняя мысль моя - что человек "морально" - и всячески! - гораздо выносливее, чем кажется; так, эти совпадения своей очевидностью даже и развеселили меня.
Хуже всего - немая, глухая, безучастная толща жизни; "трясина" бездушная.
Когда же совпадения, пусть и черные, то это уж - брезжит.
В черном небе сереют "закон и связь".
Человек и еще выносливее, чем кажется; ночи, подобные той, повторялись раз шесть, не менее.
Как я жив остался, не знаю.
И что-то уж было в ней: воистину - "ведьма"; доведя до последнего, попросту до или почти до постели, и будучи и ласковой, и нежной, и понимающей, и умной, и грациозно-чувственной, и какой угодно, - причем я и уклонялся, но мужик же я! - доведя до этого, а иногда и проспав рядом - в буквальном смысле проспав, при этом избегая меня (ситуации всяких чужих квартир, сидений-компаний и пр. - чем так и живет нынешняя "средняя" Москва), - доведя и пройдя сквозь все это, она "вдруг" сбегала от меня.
Иначе не скажешь: сбегала.
Сбегала - "в лучшем случае" - просто домой или к кому другому, но - сбегала.
Сколько раз я посылал ее к черту - уму не счесть; я не вру. Но каждый раз она появлялась снова. Как? А черт ее знает; звонила она, звонил и я; и все это вроде начиналось и заново и мило (весь день в зоопарке, и теплые звери, и мило и теплота! Умиление!), - а кончалось черт знает чем. Просто черт знает чем. Литература в XX веке играет в жесткость, в жесткость; но она неизменно все-таки мягче, чем сама жизнь. Она - все-таки - пугает, а нам не страшно. "Бумага все терпит" - наше сознание от бумаги - тоже. От устного пересказа - тоже. Например, закон пересказа - закон литературы: нельзя повторяться. Не стану же я, например, тебе сейчас столь же подробно описывать какую-нибудь сцену, подобную той, в общежитии. Как, например, я всю ночь искал ее во внуковском лесу, думая, что она, пьяная, утонула. Или как она, сама забравшись ко мне в постель, спала (именно снова буквально!) или лежала всю ночь, так и не даваясь. Или как она, пьяная, сломала ногу под бедренный сустав, а потом, еще в гипсе, разыскивала меня по клубу, а когда меня послали к ней, отвернулась и поковыляла мимо, выбрасывая прямую ногу. А через месяц танцевала "хоту" с резинообразным типом, и хромоты не было, а после висела на нем, как на Альдо… Это будет простой повтор; это скучно. Так и в литературе. А в жизни, я говорю, это повторялось "в последний период" наших "отношений" не менее шести-семи раз (могут быть еще полусцены, четверть сцены и так далее: жизнь ведь не считает, не классифицирует); Куба - лишь один из таких эпизодов, притом не самый сильный; хотя, должен признать, в кубинском варианте была тайная резкость, яркость, рельефность… А ведь, кроме того, у меня в это время было масса разных неприятностей по делам, "по семейной линии"; впрочем, отчасти это все оказалось связанным: "учреждение" - одно, семейное - само собой ясно; например, тогда после общежития у меня были проблемы не только дома, но и по начальству; так что она действительно порою играла роль кого-то вроде светлой, а то и не светлой, ведьмы, "панночки"; но много было, разумеется, и жизненных проблем, не связанных с этим: жизнь не считается… и шли они, "как назло" (совпадения?), особенно густо… Впрочем, может, они шли так же, как и ранее; но поскольку была еще и эта проблема, то - как целое - все сгустилось.
…Эта?
Но какая эта?
Вот и разбери.
- Ты мне мстишь, что ли? Мстишь, как говорится, за все? И за весь женский род? - спросил я как-то в светлый момент; мы тихо сидели в кабаке - пара как пара. Оба "что надо"… Во всяком случае, она.
- Ну вот опять ты не понимаешь. Я никогда не мщу, - несколько задумчиво сказала она.
- Я знаю нескольких людей, которых ты совершенно переломала; они все исповедовались мне… Почему-то именно мне. (Это была правда.) Что́ я тебе, в конце концов? Муж? Отец, что ли?
- Алеш, ну не надо опять.
- А что же ты, все это последнее время, спишь со всеми, кроме меня? Собственно, каков тут принцип, я не пойму? Если не месть?
- А ты не понимаешь?
- Честно - нет. Если так проявляется твоя, как ты выражаешься, привязанность ко мне, то так и надо сказать - без этих… умолчаний. (Я, - уж зная, что она маниакально-болезненно воспринимает "повышение голоса" и всякую вообще "ругань" в свой адрес, - старался избегать "слов". Хотя сам-то я не видел в этих словах ничего ужасного и не хотел ее унизить; но не мог ей внушить, что это так.) Но, извини меня, это несколько обременительно для…