Злоба на что?
Не знаю точно.
Злоба на "слепоту и лживость" женской натуры (кто ее все же более любит? кто все же внутренне более одинок и жалок и близок к пресловутому самоубийству - я или этот, чернявый?! Я или он?..), на глупость жизни, на бессилие - бессилие, бессилие - человека, на себя самого, на смешные стороны своего положения, на "подлую" Машу, даже на сочувствующего (ага, сочувствуешь "свысока"?!) Колю, который и "помогает"-то мне "из самоутверждения", на попранную во мне и самим мною мужскую природу - злоба на всех, на всё; и два (три?) часа ночи, и бред, и усталость, и "нервы", и глупость, и черт-те что; злоба на всех, на все; и - снова непостижимым образом! - я не начал драться, я никого не убил, - а лишь сказал угрожающе:
- Едешь или нет?
Едешь или нет, черт возьми?
- Едешь, б… ты такая? - уж заорал я этими второй-третьей фразами.
- Нет, не еду, - отвечала она едко - "спокойно", пьяно.
- …с тобой, - сказал я, повернулся и пошел; но тут и Коля совершил глупость.
Пока мы говорили, мы как-то все же двигались к лестнице; и тут Коля, желая показать лихость, схватил Ирину по-мужски в охапку и потащил вниз по лестнице.
- Отпусти. Отпустите, дураки, - говорила она. - Меня этим не проймешь. Я это все… видела. Я это все… знаю. Да отпусти же, подлец.
Она вертнулась эдак у него на руках - они грохнулись оба на лестнице; неизящно мелькнуло что-то "нижнее" - реальная судьба равнодушна к "эстетической стороне" таких ситуаций; мы четверо (те двое, Маша и я) в некоей задумчивости взирали с верхних ступеней на все это; благо, что они не скатились; Коля - бордовый свитер - разумеется, вскочил первый, помог подняться; она встала довольно спокойно и - спокойно сказала:
- Не умеешь, не берись, милый. А что касается того, куда мне идти или ехать, так я сама знаю. Я самостоятельный человек, понял? Я свободный человек. Я желаю быть искренней перед своим телом и перед собой. А вы все… не понимаете. Вот так. Я самостоятельный человек и сама знаю, что мне делать.
Молча и задумчиво смотрели мы - четверо мужчин, "мужиков" - на все это - на нее, говорящую; Коля, в том числе, молчал - смотрел.
Вышла пауза; Ирина медленно и "с достоинством" поднималась назад по лестнице.
Но, в сущности, вид у нее был внутренне жалкий; это было ясно лишь для меня, но - "но!" - но ничего я не мог поделать.
Они с Колей - он сзади - поднялись к нам на площадку; все мы стояли секунду в неловкости; но нечто снова вызрело во мне за эту секунду.
- Ирина, друг мой, - сказал я. - Поедем домой. Ей-богу; выспишься. Поедем домой - а? Выспишься, хорошо. Поедем домой.
- Не поеду я, - сказала она с "неожиданной" решительностью и злобой - в свою очередь. Тот "жест" ее, лицом. - Не поеду я, Алеша. Езжай. Езжай один.
- Ну - смотри. Ведь я и верно уеду.
- Езжай - езжай.
Мы твердо взглянули друг на друга - я повернулся - все повернулись кто уж куда там - все разошлись.
"Жалость, ложно направленная".
Мы с Колей и Машей, однако же, вновь оказались в его комнате: я раздевался у него. Мы минуту сидели.
- Выгнать бы ее, все же, - сказал я задумчиво.
- А вот сейчас я ее и выгоню, - тут вдруг сказала Маша - встала и ушла, прикрыв дверь.
Может, влияло и то, что ей про меня сказали, что я авторитет в учреждении - как-никак общем у нас с нею; может, тут было и всякое иное, что накопилось за эту ночь, - только она вдруг начала действовать таким образом.
Мы сидели и говорили о том о сем; она вернулась через десять минут.
- Уехала она. Посадила я ее на такси, - сказала она, не глядя.
- Ну, и я еду, - сказал я.
- Что ты, Алеша? Ложись тут на второй кровати. Время-то. А мороз-то.
- Нет, еду.
- Ну, смотри.
Я начал одеваться; Коля вышел.
Когда я выходил, Маша в свою очередь вышла, а он вот снова вошел: эдакое мелькание, уж как бывает. Я чувствовал - он колеблется.
- Что, Коля?
- Мне жаль, что вы им всем верите - Машке, этим. Никуда она не уехала; я сходил, прав ли я.
- Что ж, они вас впустили?
- Не впустили, но я понял.
- Может, это вы ошибаетесь?
- Ну, уж как хотите, Алексей Иванович, - самолюбиво "протянул" Коля.
- А Маша?
- А Маша там смотрит, уйдете ли.
- Ладно. Я еду, - решительно и "весело" сказал я.
"Зачем я потревожил этих честных контрабандистов", - пришло мне лермонтовское; но я тут же понял, что слишком комплиментарен в свой адрес. Мое положение было, коли уж на то пошло, куда ближе к грушницкому - хотя печориных - одно утешение! - вовсе не было видно; но, я сказал, и грушницкое положение надо уметь терпеть в сей жизни; может, этой есть наиболее трудное; а может, порою - и наиболее достойное. Утешимся этим.
Коля, "как верный оруженосец", провожал меня, он, кажется, слышал мои лекции и тем самым имел свои "конкретные причины" быть мне приятным.
Мы подошли к наружной двери; она была наглухо заперта и, так и чувствовалось, не открывалась с самого своего официального замыкания - с полпервого, что ли; все события происходили внутри.
Появилась вездесущая Маша; откуда, правда? лифт не работал.
Наверно, просто шла за нами; вечно ищем тайны и символы там, где…
- Может, все же не поедете? - говорит трезвый Коля.
- Еду.
Начали искать ключ; нет его.
Пришлось будить вахтершу в боковой комнатке.
По одному виду этой вахтерши можно было определить, что она никого не выпускала в последние сто лет: зла; заспана, как подушка.
Мало того, она еще и спросила меня:
- А где же дама-то?
- Дама осталась, - отвечал я спокойно.
И успел заметить только, как заспанная, в стеганой фуфайке, вахтерша на секунду озадаченно помедлила, глядя мне за плечо - по-видимому, пытаясь понять те знаки, которые делала ей Маша… стерегущая своего Колю - и желающая, наконец, любым способом отделаться от беспокойного гостя.
Я вышел на улицу, дверь закрылась и заперлась за мной; после секундного облегчения, которое всегда испытываешь, попав на свежий воздух после чего-либо тесного, душного, неуютного, я начал понимать, каков же мороз.
То были те знаменитые морозы одного из годов во второй половине семидесятых, когда поезда опаздывали на 36, на 48 часов, - на трассах лопались рельсы; когда Москва превысила свой столетний, что ли, рекорд по холоду, когда в институтах, как в эвакуацию, сидели в пальто и в шапках - вся отопительная система вышла из строя; когда, без всяких метафор, воробьи замерзали в небе.
В такой-то мороз, в три часа ночи, я оказался, как говорится, один на улице в глухом районе, около темного, снег лишь внизу, бульвара и запертого общежития с его сизо-черными слепыми "глазами" окон; когда мы с Ириной днем, пусть и ближе к вечеру, перешли в кабак, то мы, разумеется, не думали о морозе - все было близко одно от другого, как водится, да и мы были не тем заняты; после кабака же я сразу "поймал машину".
Теперь же я увидел, каков мороз; и он действовал на меня, так сказать, не только физически, но и нравственно. Наконец, начались же и совпадения; но начались они не в ту сторону.
Везде клубился этот четкий, резкий пар, характерный для сильного мороза; масляно-желтые неоновые, редкие (в такой час) фонари светили одновременно мутными и радужными ореолами; город, как бывает с Москвой в это время суток, - да еще в эдакий мороз, - напоминал город мертвых в "Земляничной поляне" - не "город усопших", как этот; попросту, как вымер, толкуют у нас в народе; такси, разумеется, не было.
Я стоял у обочины; холод проникал в душу.
Это было одно из мгновений, когда ты предельно близок к последним решениям; такие решения - они ведь и принимаются вот в эти минуты; любовь к Ирине? Как сказать? ты теперь сам все видишь - я рассказал; бросься я в это мгновение под дизель, под самосвал, прогудевший мимо, или под ремонтный троллейбус, возникший своей нелепой остро-горбатой фигурой, или схвати "круппозное воспаление" легких и сдохни через неделю (отцовская легочная наследственность! Дядя Дмитрий помер от такого вот воспаления!), - и вот, сказали бы: погиб от любви к Ирине - "к этой бабе"; эх, как все ясно! Красиво! Но, ты видишь, это не так. Это было б не так.
Да, власть над человеком последних решений состоит в том, что эти решения необратимы; да, через пять минут этот человек, может, поступил бы иначе; но эти пять минут не вернешь. Никакого повтора, как в телевидении. Никаких этих движений назад ногами, как там у хоккеистов. Никаких "бы". Никаких "бы" не дает жизнь. Жизнь идет в одну сторону. И последние решения необратимы.
Это страшит людей; и они ищут "конкретных причин". "От любви к Ирине".
Что ж, бывает и так: бывает и от конкретных причин; бывает, и часто, и от любви.
Но еще чаще бывает, что человек лишь просто не выдерживает НАПОРА ЖИЗНИ; что конкретная причина, та или иная, лишь выступает как "последняя капля", как символ или как ближайшее по времени проявление этого могучего, невыносимого напора жизни.
"Последнее решение" - это скрещение причин; вся жизнь человека выходит в конец роковой иголки.
И если не удерживается - то сходит с него; а если удержится в этот миг - то эта иголка уходит в небытие… жди следующей; но, может, и та исчезнет благополучно?..