Парень сидел на кровати - на боковой планке, чтоб глубоко не провалиться; согнулся, бордовый свитер, и разглядывал ногти.
- А зря мы ушли. Мы бы ее вытащили, - вдруг сказал он. - Это все тут… запросто.
Он не поднимал головы.
Я поразился тому, чему поражался в жизни не раз: несоответствию людских состояний душевных…
Мне казалось, я так много пережил за эти минуты, что продолжение возможно лишь под напором мощных душевных сил, под гнетом неслыханных обстоятельств; но сидит же рядом человек, который готов к продолжению просто - от нечего делать, из самолюбия, из сочувствия и по доброй воле.
- Но есть ли смысл? - "между тем" спросил я "спокойно".
- Это другое дело. Но попробовать надо бы! С какой стати они…
Стук в дверь.
Невольно дернуло где-то в сердце; как бы оживилось, воспрянуло, стало свеже-зеленым все окружающее пространство.
Но конечно же то была Маша.
- Вот так, ребята, - сказала она, развязно садясь. - А ты-то, Коля, чего лезешь не в свое дело?
- Это ты, Машка, влезла не в свое дело, - отвечал Коля.
- Зря ты, Коля, - сказала она развязно-игриво - и я с удивлением заметил еще одну сторону (или "линию", что ли? тебе видней) этой "запутаннейшей" коллизии.
Маша явно симпатизировала Коле, и между ними, уж видимо, "что-то было". Недаром и там она как-то старалась не смотреть на него, а если смотрела, то слишком рассеянно.
Уж не отбивала ль она его от предполагаемой новой пассии?
"И вот на чем вертится мир".
В этом случае можно сказать, что мои чувства к Машке у двери были напрасны, ибо у нее была конкретная причина, "интерес" - а такое всегда извинительней, чем "просто зло"; однако ж мы - все еще по закваске XIX века! - слишком часто связываем логической цепью то, что, по сути, не связано в человеке. Интерес интересом; но, я думаю, и не будь Коли, Маша все равно не пустила б меня за дверь. И ведь не пустила б то по мотивам, вполне простейшим: тех ребят знает, а меня нет, с теми пила, а со мной нет, те дали трояк, а я нет… а вот не пустила б. Во всяком случае, взгляд и отчаяние не имели б силы.
- А может, пустила б? - все же спросил я Алексея, привалившегося к своему камню и по-прежнему глядящего в сторону моря… но видящего иное!
- Ну, тут мы ввяжемся в старый спор… споры, - ответил он, потухая.
- Продолжай, - торопливо подхватил я: не давая ему остыть. - Да и ты прав… наверно.
- Зря ты, Коля, - сказала она.
- Это ты зря, - сказал он с раздражением мужика, которому уж надоедает женщина, но он еще вежлив, "совестлив".
…Во всяком случае, теперь хотя бы ясно стало, почему она появилась на не своем этаже…
- Да ведь Коля, - начала она примирительно (известное дело!), усаживаясь на кровать напротив и глядя то на него, то на меня - как бы за поддержкой: тоже известное дело. - Да ведь Коля; ну, поймите, ребята. Ну, вот я вижу… как вас?
- Алексей.
- Ну, вот я вижу, Алеша ее любит. (Она употребила именно это слово; не знаю - раньше его, этого слова, как-то вот эдак на проходе не было средь людей. Это слово, в таком контексте, вообще не в нашем духе; говорили - "жалею", "присохла к тебе" - да мало ли. Любовь - это слово было предельно ответственным; лишь в самом крайнем, грозном случае шло оно в ход. А теперь - от телевидения, что ли.) Ну, вот я вижу, Алеша ее любит, Ирку. Да ведь б… она! - сказала она с народной четкостью и не сознающей себя беспощадностью, которая обо всем позволяет говорить просто; тут есть свои неудобства для слушателей; но есть и свои великие преимущества.
Я невольно улыбнулся; хотя улыбка моя, я думаю, вышла кривой. Но Маша не обратила внимания на эти тонкости. Впрочем, если она косвенно хотела кольнуть и "отвадить" и Колю, то вряд ли попала в цель; такое известно про мужиков, и уж особенно Машам, но все же они слабы: сбиваются на "дешевку", хотя это и против них самих: и в смысле морали, и в смысле дела.
Может, снова почувствовав все это, а может, и без задних мыслей, Маша продолжала, уж обращаясь, и внешне и внутренне, лишь ко мне:
- Ну, сам посуди, Алеша. Ну, на кой она тебе? Ведь это если так… а то ведь что ж. Вот и будешь бегать за ней? За этими не убе́гаешь. Тут надо помнить. Я знаешь каких ребят знала, а свихнулись вот на этих. Они там… а ты будешь под дверью, что ли? Так, что ли?
Она желала уж слышать ответ.
- Пойми, Маша, она вдрызг пьяная, а они этим пользуются, - с улыбкой отвечал я. - Только о том и речь.
- Да какая она пьяная? Ох, любишь ты ее, вот и… эдак. Мудришь ты. Какая она пьяная?
- Ну, пьяная-то она, положим, пьяная. Дело в степени.
- Вот-вот. Эт-ты верно. В сте-пе-ни. А степень у нее… самая та. Не пьяная она та́к, чтоб… Да что́. Ты сам должен знать.
- Все-таки я мужчина, я ее привез сюда, и я должен бы и увезти; вот это меня и волнует. Тем более что и она, до всего, просила, чтоб я ей не дал остаться, - добавил я, хотя и не был уверен в этом.
- Это мы знаем; это всегда просят, а потом говорят, зачем ты меня не увез. Ты же и виноват, - живо поддержала Маша. - Только она знала, что она не уедет.
- До этого мне нет дела; а я обещал, я и должен.
Все это я, в данный миг, говорил уже скорей просто так, чем по сути; хотя мысль сейчас уехать одному, оставив ее там, в том виде, вновь казалась мне чудовищной и невозможной; лучше самоубийство: сейчас казалось.
Но Маша приняла мою мысль практически; она взяла из нее только то, что я все равно не уеду, пока Ирина здесь. (Это я понял быстро, но, надо сказать, не сразу.)
- Б… она, оставь ее, - жестоко-спокойно повторила она.
- Но я же ее привез? - "спокойно" же - улыбаясь - повторил я.
- Ну, тогда мы ее сейчас выкинем, - заявила она с той неожиданностью поворота в бесповоротном решении, которая свойственна людям ее склада. - Раз ты хочешь, щщас мы ее выкинем. Пошли.
- Пошли.
Мы снова потянулись по всем этим лестницам, коридору.
Маша неуловимо пошла вперед.
- Ее там нет, - сказала она, выходя навстречу.
Так и не знаю: успела предупредить?
Но вроде мы с Колей шли следом, а коридор - до того угла, о котором будет речь, - был длинен и весь просматривался; не знаю. Не все ли равно?
Все равно, ибо что Ирина могла сбежать и от этого малого, я мог предположить; а что Маша могла их предупредить, так тоже могла.
Если второе, то был просчет; Маша должна была сразу сказать, будто Ирина уехала домой, а не отвечать на мое:
- Где же она?
- А кто ее теперь знает.
Итак, мы с Колей задумчиво побрели по коридору этого, снова, девятого этажа; добрели до угла - за углом стояла Ирина.
Она стояла у самого угла, выпятив свои знаменитые, обтянутые кофтой груди, - и прижавшись спиной к стене: эдак по-детски иль по-шпионски; ладони к стене.
Она смотрела; мы помолчали подавленно.
- Ирина! Ты от меня, что ли, прячешься? Тогда я уеду, - сказал я почти растерянно; быть смешным - эта функция жизни, рано или поздно настигающая, должна быть переносима так же, как и иные, - менее печальные функции; ибо ведь быть смешным - одна из самых печальных. Да, ее надо переносить так же, иначе мы погибли как духовные существа; век доказал это. Если он что и доказал, так - это и еще некое: по части трагедии, прочности и динамизма. Но это в сторону… Но не каждый готов к этой "функции" немедленно; а ведь она тем и она, что настигает, обычно, именно "нежданно-негаданно": как бы вдруг приходит из иной плоскости жизни.
Но не всякий, повторяю, готов; но оказалось, что я-то - готов.
Или почти готов.
- Ирина, ладно; давай я уеду, - повторил я настолько мягко, насколько мог.
Она молчала, глядела - тем самым как будто бы подтверждая.
Я думаю, что, если бы тем и кончилось этой ночью, оно было бы лучше: ясность рождает ясность. А ясность - начало освобождения.
Так нет же - она вдруг как бы очнулась и отвечала:
- Нет, подожди, Алеша. Ладно уж, Алеша. Я кругом виновата. Не что об этом говорить. Ведь слова… Что́ об этом теперь говорить. Ты подожди; мы сейчас уедем.
И снова: и что́ же я должен был делать?
Разбирать, сбежала она сей миг от меня или от того?
Женщина - она женщина, что́ бы ни говорила.
- Ну, пойдем.
Держа ее эдак, как больную, за талию, веду ее - поворачиваем за угол; идем; на выходе из коридора к лестнице эти, конечно, ждут.
- Ира!
- Э, ребята, - говорю я. - Теперь уж она С ВАМИ не хочет. Драться будем?
- Да нет, друг; зачем драться. Ира!!
- Идите, ребята. Не будем мы, правда, драться. Видите - баба в каком виде… и состоянии. Она сама не знает, чего́ она хочет… Отвезу я ее домой. К ней домой. Я отвезу, а вы уж идите.
- Ира!!
Это, кажется, тот - чернявый. Вроде цыгана, но хилого.
- Ира… ну не уезжай… ну, я без тебя… ну, без тебя… ну, я пропаду без тебя.
Это все он же.
- Хватит врать-то.
Это она: спокойно.
- Ну, я не вру, Ира… Ну, Ира… Ну, я без тебя… ну, я не могу без тебя жить.
- Ладно, друг. Ирина… едем.
Это я.
- Едем.
- Ира… Ира…
- Знаешь, Алеша, может, не надо мне сейчас ехать. Не поеду я.
Мне видна вся игра - но что́ я могу сделать?
Тоже начать - "Ира, Ира"?
Ты меня знаешь.
…Я кивнул Алексею…
…Подозревая, что люблю "Иру" все-таки более, чем этот чернявый, я в то же время чувствовал, как с каждой секундой теряю, как говорится, шансы; но злоба уже поднималась во мне - я уж ничего не мог сделать.